Земля матерей
Часть 46 из 72 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Что? – Мила даже не трудится скрыть свое раздражение.
Коул завидует тому, как эффективно у ее дочери получается отключать страх, постоянно звучащий фоновой болтовней: а что, если здесь есть собаки, способные по запаху определить пол, что если потребуются отпечатки пальцев и узор сетчатки глаз, и настоящие документы, и их выхватят из очереди? Разоблачат при всех, арестуют и уведут прочь. Она знает, что полицейские в первую очередь ищут иудовы признаки собственного тела, выдающие человека: потение, нервные взгляды, дрожь. И это все вдобавок к фундаментальной тревоге, не покидающей ее ни на миг. Коул смотрит невидящим взглядом на листовку с Протоколами свободы, которые им раздали в дверях, не понимая смысл.
Они встают, пересаживаются, продвигаясь все ближе к началу, как вдруг Коул слышит шум за дверью, эту леденящую душу фразу «вопрос безопасности будущего», она вскакивает на ноги и увлекает за собой Милу, опасаясь худшего. Полицейские. Террористы. Департамент мужчин собирается забрать их в новую золотую клетку. Или в тюрьму.
Звучат тяжелые шаги, четверо пограничников ведут крошечную женщину, серую, как мышка, плачущую, крепко прижимающую к груди большую спортивную сумку. Ее окружили со всех сторон, словно террористку, или бомбу, готовую взорваться. Следом за ними идет сотрудница американской почтовой службы, ее сопровождает еще одна женщина-пограничник.
– Я не знала! – протестует сотрудница почтовой службы. – Я понятия не имела, что она там! Вы должны мне верить!
Кто-то вырывает спортивную сумку из рук у крошечной женщины, а может быть, она сама роняет ее. Сумка падает на пол, и идущая в авангарде пограничник не успевает вовремя сделать шаг и закрыть собой страшную правду. Это не наркотики, а что-то еще более противозаконное, более опасное.
Крошечная женщина беременна.
По всем собравшимся в комнате женщинам пробегает дрожь. Тоска. Ужас. Вот что пыталась скрыть эта женщина, прижимая к себе сумку, чтобы спрятать округлившийся живот. Еще не слишком большой, пока что не раздувшийся дирижабль, но уже явно заметный на ее миниатюрном теле, даже под надетым на ней мешковатым спортивным костюмом. Пять месяцев? Шесть?
– Это не то, что вы думаете! – кричит женщина. Волосы у нее сальные, немытые. Косметики на лице нет. Она попыталась стать невыразительной, однако иногда это не помогает в качестве маскировки. «Ей следовало бы примкнуть к Церкви», – думает Коул. Под «апологией» можно спрятать все, что угодно.
– Она правда?.. – начинает было Мила.
– Не смотри на нее! – говорит Коул. В этом не должно быть ничего удивительного. Женщины всегда находили способ противозаконно прервать беременность. Разумеется, они найдут способ противозаконно завести ребенка.
И это может быть муляж. Накладной живот, который надевают некоторые женщины, это как маленькие собачки, которых катают в коляске, или, полный ужас, сверхреалистичные куклы, изображающие новорожденных младенцев.
– У меня расстройство кишечника! – завывает женщина. – Меня просто раздуло!
– Обнаружили ее прячущейся в кузове почтового грузовика, – докладывает одна пограничник командиру. – В отделении за кабиной.
– Я не знала! – твердит сотрудница почтовой службы. – Вы должны мне верить!
– О, она благословенна! Она благословенна, – в благоговейном восторге бормочет Щедрость. – Дева Мария!
Пожилая женщина вскакивает со своего места, шатающейся походкой идет к беременной девушке, к жизни, которую та носит в себе, раскрыв объятия, умоляя.
– Dios[93], ты благословенна, ты благословенна, как моя Паола! Вылитая моя Паола, когда та носила близнецов, Франциско и Кристофера. Он уже брыкается? Можно я пощупаю, как он брыкается?
– Мэм, я должна попросить вас сесть, – рявкает пограничница. – Это относится ко всем. Вернитесь на свои места!
Но с таким же успехом она может просить остановиться надвигающийся прилив. Скрипят стулья, женщины встают, все устремляются к Мадонне.
– Я серьезно! Всем живо вернуться на свои места!
– Прямо сейчас он не брыкается, но его можно почувствовать, – говорит беременная женщина.
– Это мальчик?
– Не знаю. Я не смогла пройти УЗИ.
– Эта женщина арестована за нарушение Закона о воспроизводстве, и все, кто станет нам мешать, также будут арестованы за препятствование действию властей. Назад! Это относится ко всем!
Слышится шарканье ног и недовольный ропот. Неужели это все, что требуется для бунта? Одна беременная женщина? Пожалуйста, только не сейчас! Когда они уже так близки к спасению.
– Вот это его головка, а вот это, пощупайте, твердая маленькая пяточка. Он очень любит поднимать ножки и пихать меня в ребра. Он просто маленькая прелесть! Вы его чувствуете?
– Я его чувствую. О, он восхитительный. Такой восхитительный! Господь благословил вас. Вы назовете его Франциско? Или Кристофером? Ради меня, пожалуйста, в честь моих мальчиков, моих внуков, которые умерли. Пожалуйста, для меня это будет очень много значить.
– Так, я вас предупреждала. – Пограничница оттаскивает пожилую женщину назад и с силой толкает ее на стул.
Та падает, всхлипывая:
– Te suplico, te suplico, te suplico![94]
– Так, а ты – руки за голову!
– Пожалуйста, не сделайте больно моему ребенку! – кричит девушка. – Я заплачу штраф! Мой муж оставил мне все свои деньги. Вы думаете, я решилась бы на такое, если бы не могла позволить это себе?
– Никто не сделает вашему ребенку ничего плохого. Но только вы должны нам помогать.
– Эвакуационная команда уже в пути, – докладывает другая женщина в форме, держа рацию у рта.
– Замечательно. Уводим ее отсюда.
Мадонну уводят прочь в лабиринт служебных помещений в глубине. Электрические двери с шипением закрываются, и ее уже нет. Остается только воспаленная рана растревоженных чувств. Толпа возбуждена, расстроена.
– Что с ней будет? – шепотом спрашивает Мила.
– Полагаю, билет первого класса до «Атараксии». Или куда-нибудь в другое такое же место.
– Ребенка оставят в живых?
– Его поместят на карантин, если это мальчик. Впрочем, если девочка, тоже. Сделают все тесты. Возможно, всю свою оставшуюся жизнь ребенку придется жить в полной изоляции.
– А мать?
– Скорее всего, отправится за решетку. Надолго. Властям нужно преподать урок. – Так же в точности поступят и с ней, если ее схватят.
– Это несправедливо, – говорит Мила. – Церковь учит, что материнство является священным долгом каждой женщины. За это нельзя наказывать!
– А может быть, ребенок подтолкнет новую вспышку болезни, которая убьет нас всех. Это безответственно. Это противозаконно.
Надежда встает и объявляет:
– Сестры, давайте помолимся.
– Нет! Ни в коем случае! С нас и так достаточно. Только не здесь! – в отчаянии кричит пограничница. Но Надежда во всей своей красе присваивает себе минуту всеобщего внимания, заводит толпу.
– Я тоже скорблю, сестры. Скорблю по горю и утрате, заполнившим мир. Возьмемся за руки. Все мы любили, все мы потеряли близких. Te suplico. Матери, дочери, бабушки, сестры и подруги, te suplico!
Момент выбран как нельзя лучше. Все берутся за руки, сдвигая стулья. И когда наконец доходит очередь сестер, сотрудница иммиграционной службы не глядя ставит им в документы печати.
– Спасибо, – говорит она, высовывая в окошко руку и хватая Надежду за рукав «апологии». – Это было замечательно!
44. Коул: Проигранные сражения
Перегон до Атланты очень длинный. Сестры поют, пока автобус едет по спагетти эстакад, накрывших центр города, направляясь к объездной дороге. Чем дальше они отъезжают от центра Атланты, тем более живописными и запущенными становятся кварталы. Красивые особняки стоят на фоне подступающих к ним сзади лесов; полные надежды маяки цивилизации, несмотря на облупившуюся краску, выбитые стекла в окнах и щедро разросшуюся траву на лужайках, говорящую о том, что сюда уже давно никто не заходит. За одним домом в баскетбольном кольце какая-то птица свила гнездо, похожее на застывший в полете мяч неправильной формы.
Мила свернулась в клубок на сиденье, спит, уронив голову на грудь под неудобным углом, что напоминает Коул о долгих поездках, которые они совершали всей семьей. Тогда они с Девоном много разъезжали по проселочным дорогам, исследуя новые места, а ребенок неохотно засыпал в машине. Но когда Коул пытается усадить Милу в более удобную позу, как делала это раньше, та ворчит во сне и стряхивает с себя ее руку.
По радио звучит популярная песня в стиле кантри, Вера подпевает, отбивая пальцами такт по рулевому колесу.
На протяжении вот уже нескольких миль им не встретилось ни одной машины, и вот теперь сумерки крадутся между бледными полосками деревьев, рисуя узоры теней, заполняя изнутри пустые здания. Но фонари остаются немыми. Окна остаются слепыми. Если здесь и есть жильцы, они затаились, невидимые.
Лес становится более густым, смыкается вдоль дороги, прижимается к ограде, и наконец автобус поворачивает к невысокой каменной стене с воротами, перекрытыми шлагбаумом, и будкой охранника с холодным голубым свечением жидкокристаллического экрана в окне – маяком в расползающихся сумерках. Или блуждающим огоньком на болоте, готовым завести в топь. Мила шевелится, откликаясь на прекращение движения, точно так же, как когда была маленькой, и трет глаза тыльной стороной руки.
– Мы уже там?
– Где-то. – Коул читает вывеску. – Академия Бенфилд.
Автобус поднимается по широкой дороге под пологом листвы к студенческому городку, столетние здания с деревянными рамами в окнах и стенами, увитыми плющом, или, скорее, японским кудзу, предполагает Коул. Ползучий бич Джорджии.
На нее производит впечатление умение Церкви переоборудовать под свои нужды самые разные помещения: приют, где кормят галлюциногенами, элитная частная школа, даже бар и театр в Мемфисе – хотя Надежда и Сострадание предпочли не заезжать туда, из-за тараканов и въевшегося налета греха.
По крайней мере в этом благословенном месте комнаты, которые можно считать отдельными, – навороченный пансион для избалованных деток богатых родителей, в каждой по две кровати. Им не придется ночевать с кем-то посторонним; то есть если у Милы случится еще одно ночное происшествие…
«Мокрые сны», крошка, совершенно нормально для мальчика. Этот эвфемизм совершенно в твоем духе.
Коул прекрасно знает, что это такое – «спасибо, призрак!» Это все ради нее. Чтобы слова попали прямиком ей в голову. Надежда на каждом последующем Откровении нажимает все сильнее, добиваясь подробностей, имен, времени, того, что именно она испытывала в тот момент. Развешивать свое грязное белье, чтобы скрыть испачканные в буквальном смысле простыни Милы.
Коул предоставляет Миле выбрать им комнату, с крошечным балкончиком, и заносит свои вещи.
– Не совсем «Хогвартс», – замечает она.
– Магия – это глупо, – бормочет Мила, олицетворение подросткового обаяния.
– Вот. – Коул протягивает одноразовую бритву. – Я захватила это для тебя в той гостинице под Талсой. – Пафос бытовых принадлежностей, бритвы, лосьоны после бритья и дезодоранты с такими названиями, как «Прерия» и «Клык мастодонта», а также зубные щетки и ватные тампоны. – Не порежься! – окликает она Милу, удаляющуюся в ванную.
– Я ношу «речь», мам. Так что если порежусь, никто ничего не увидит.
– За ужином ты ее снимаешь.
– Я не хочу есть.
– Ты что, уже порезался, да?
Коул завидует тому, как эффективно у ее дочери получается отключать страх, постоянно звучащий фоновой болтовней: а что, если здесь есть собаки, способные по запаху определить пол, что если потребуются отпечатки пальцев и узор сетчатки глаз, и настоящие документы, и их выхватят из очереди? Разоблачат при всех, арестуют и уведут прочь. Она знает, что полицейские в первую очередь ищут иудовы признаки собственного тела, выдающие человека: потение, нервные взгляды, дрожь. И это все вдобавок к фундаментальной тревоге, не покидающей ее ни на миг. Коул смотрит невидящим взглядом на листовку с Протоколами свободы, которые им раздали в дверях, не понимая смысл.
Они встают, пересаживаются, продвигаясь все ближе к началу, как вдруг Коул слышит шум за дверью, эту леденящую душу фразу «вопрос безопасности будущего», она вскакивает на ноги и увлекает за собой Милу, опасаясь худшего. Полицейские. Террористы. Департамент мужчин собирается забрать их в новую золотую клетку. Или в тюрьму.
Звучат тяжелые шаги, четверо пограничников ведут крошечную женщину, серую, как мышка, плачущую, крепко прижимающую к груди большую спортивную сумку. Ее окружили со всех сторон, словно террористку, или бомбу, готовую взорваться. Следом за ними идет сотрудница американской почтовой службы, ее сопровождает еще одна женщина-пограничник.
– Я не знала! – протестует сотрудница почтовой службы. – Я понятия не имела, что она там! Вы должны мне верить!
Кто-то вырывает спортивную сумку из рук у крошечной женщины, а может быть, она сама роняет ее. Сумка падает на пол, и идущая в авангарде пограничник не успевает вовремя сделать шаг и закрыть собой страшную правду. Это не наркотики, а что-то еще более противозаконное, более опасное.
Крошечная женщина беременна.
По всем собравшимся в комнате женщинам пробегает дрожь. Тоска. Ужас. Вот что пыталась скрыть эта женщина, прижимая к себе сумку, чтобы спрятать округлившийся живот. Еще не слишком большой, пока что не раздувшийся дирижабль, но уже явно заметный на ее миниатюрном теле, даже под надетым на ней мешковатым спортивным костюмом. Пять месяцев? Шесть?
– Это не то, что вы думаете! – кричит женщина. Волосы у нее сальные, немытые. Косметики на лице нет. Она попыталась стать невыразительной, однако иногда это не помогает в качестве маскировки. «Ей следовало бы примкнуть к Церкви», – думает Коул. Под «апологией» можно спрятать все, что угодно.
– Она правда?.. – начинает было Мила.
– Не смотри на нее! – говорит Коул. В этом не должно быть ничего удивительного. Женщины всегда находили способ противозаконно прервать беременность. Разумеется, они найдут способ противозаконно завести ребенка.
И это может быть муляж. Накладной живот, который надевают некоторые женщины, это как маленькие собачки, которых катают в коляске, или, полный ужас, сверхреалистичные куклы, изображающие новорожденных младенцев.
– У меня расстройство кишечника! – завывает женщина. – Меня просто раздуло!
– Обнаружили ее прячущейся в кузове почтового грузовика, – докладывает одна пограничник командиру. – В отделении за кабиной.
– Я не знала! – твердит сотрудница почтовой службы. – Вы должны мне верить!
– О, она благословенна! Она благословенна, – в благоговейном восторге бормочет Щедрость. – Дева Мария!
Пожилая женщина вскакивает со своего места, шатающейся походкой идет к беременной девушке, к жизни, которую та носит в себе, раскрыв объятия, умоляя.
– Dios[93], ты благословенна, ты благословенна, как моя Паола! Вылитая моя Паола, когда та носила близнецов, Франциско и Кристофера. Он уже брыкается? Можно я пощупаю, как он брыкается?
– Мэм, я должна попросить вас сесть, – рявкает пограничница. – Это относится ко всем. Вернитесь на свои места!
Но с таким же успехом она может просить остановиться надвигающийся прилив. Скрипят стулья, женщины встают, все устремляются к Мадонне.
– Я серьезно! Всем живо вернуться на свои места!
– Прямо сейчас он не брыкается, но его можно почувствовать, – говорит беременная женщина.
– Это мальчик?
– Не знаю. Я не смогла пройти УЗИ.
– Эта женщина арестована за нарушение Закона о воспроизводстве, и все, кто станет нам мешать, также будут арестованы за препятствование действию властей. Назад! Это относится ко всем!
Слышится шарканье ног и недовольный ропот. Неужели это все, что требуется для бунта? Одна беременная женщина? Пожалуйста, только не сейчас! Когда они уже так близки к спасению.
– Вот это его головка, а вот это, пощупайте, твердая маленькая пяточка. Он очень любит поднимать ножки и пихать меня в ребра. Он просто маленькая прелесть! Вы его чувствуете?
– Я его чувствую. О, он восхитительный. Такой восхитительный! Господь благословил вас. Вы назовете его Франциско? Или Кристофером? Ради меня, пожалуйста, в честь моих мальчиков, моих внуков, которые умерли. Пожалуйста, для меня это будет очень много значить.
– Так, я вас предупреждала. – Пограничница оттаскивает пожилую женщину назад и с силой толкает ее на стул.
Та падает, всхлипывая:
– Te suplico, te suplico, te suplico![94]
– Так, а ты – руки за голову!
– Пожалуйста, не сделайте больно моему ребенку! – кричит девушка. – Я заплачу штраф! Мой муж оставил мне все свои деньги. Вы думаете, я решилась бы на такое, если бы не могла позволить это себе?
– Никто не сделает вашему ребенку ничего плохого. Но только вы должны нам помогать.
– Эвакуационная команда уже в пути, – докладывает другая женщина в форме, держа рацию у рта.
– Замечательно. Уводим ее отсюда.
Мадонну уводят прочь в лабиринт служебных помещений в глубине. Электрические двери с шипением закрываются, и ее уже нет. Остается только воспаленная рана растревоженных чувств. Толпа возбуждена, расстроена.
– Что с ней будет? – шепотом спрашивает Мила.
– Полагаю, билет первого класса до «Атараксии». Или куда-нибудь в другое такое же место.
– Ребенка оставят в живых?
– Его поместят на карантин, если это мальчик. Впрочем, если девочка, тоже. Сделают все тесты. Возможно, всю свою оставшуюся жизнь ребенку придется жить в полной изоляции.
– А мать?
– Скорее всего, отправится за решетку. Надолго. Властям нужно преподать урок. – Так же в точности поступят и с ней, если ее схватят.
– Это несправедливо, – говорит Мила. – Церковь учит, что материнство является священным долгом каждой женщины. За это нельзя наказывать!
– А может быть, ребенок подтолкнет новую вспышку болезни, которая убьет нас всех. Это безответственно. Это противозаконно.
Надежда встает и объявляет:
– Сестры, давайте помолимся.
– Нет! Ни в коем случае! С нас и так достаточно. Только не здесь! – в отчаянии кричит пограничница. Но Надежда во всей своей красе присваивает себе минуту всеобщего внимания, заводит толпу.
– Я тоже скорблю, сестры. Скорблю по горю и утрате, заполнившим мир. Возьмемся за руки. Все мы любили, все мы потеряли близких. Te suplico. Матери, дочери, бабушки, сестры и подруги, te suplico!
Момент выбран как нельзя лучше. Все берутся за руки, сдвигая стулья. И когда наконец доходит очередь сестер, сотрудница иммиграционной службы не глядя ставит им в документы печати.
– Спасибо, – говорит она, высовывая в окошко руку и хватая Надежду за рукав «апологии». – Это было замечательно!
44. Коул: Проигранные сражения
Перегон до Атланты очень длинный. Сестры поют, пока автобус едет по спагетти эстакад, накрывших центр города, направляясь к объездной дороге. Чем дальше они отъезжают от центра Атланты, тем более живописными и запущенными становятся кварталы. Красивые особняки стоят на фоне подступающих к ним сзади лесов; полные надежды маяки цивилизации, несмотря на облупившуюся краску, выбитые стекла в окнах и щедро разросшуюся траву на лужайках, говорящую о том, что сюда уже давно никто не заходит. За одним домом в баскетбольном кольце какая-то птица свила гнездо, похожее на застывший в полете мяч неправильной формы.
Мила свернулась в клубок на сиденье, спит, уронив голову на грудь под неудобным углом, что напоминает Коул о долгих поездках, которые они совершали всей семьей. Тогда они с Девоном много разъезжали по проселочным дорогам, исследуя новые места, а ребенок неохотно засыпал в машине. Но когда Коул пытается усадить Милу в более удобную позу, как делала это раньше, та ворчит во сне и стряхивает с себя ее руку.
По радио звучит популярная песня в стиле кантри, Вера подпевает, отбивая пальцами такт по рулевому колесу.
На протяжении вот уже нескольких миль им не встретилось ни одной машины, и вот теперь сумерки крадутся между бледными полосками деревьев, рисуя узоры теней, заполняя изнутри пустые здания. Но фонари остаются немыми. Окна остаются слепыми. Если здесь и есть жильцы, они затаились, невидимые.
Лес становится более густым, смыкается вдоль дороги, прижимается к ограде, и наконец автобус поворачивает к невысокой каменной стене с воротами, перекрытыми шлагбаумом, и будкой охранника с холодным голубым свечением жидкокристаллического экрана в окне – маяком в расползающихся сумерках. Или блуждающим огоньком на болоте, готовым завести в топь. Мила шевелится, откликаясь на прекращение движения, точно так же, как когда была маленькой, и трет глаза тыльной стороной руки.
– Мы уже там?
– Где-то. – Коул читает вывеску. – Академия Бенфилд.
Автобус поднимается по широкой дороге под пологом листвы к студенческому городку, столетние здания с деревянными рамами в окнах и стенами, увитыми плющом, или, скорее, японским кудзу, предполагает Коул. Ползучий бич Джорджии.
На нее производит впечатление умение Церкви переоборудовать под свои нужды самые разные помещения: приют, где кормят галлюциногенами, элитная частная школа, даже бар и театр в Мемфисе – хотя Надежда и Сострадание предпочли не заезжать туда, из-за тараканов и въевшегося налета греха.
По крайней мере в этом благословенном месте комнаты, которые можно считать отдельными, – навороченный пансион для избалованных деток богатых родителей, в каждой по две кровати. Им не придется ночевать с кем-то посторонним; то есть если у Милы случится еще одно ночное происшествие…
«Мокрые сны», крошка, совершенно нормально для мальчика. Этот эвфемизм совершенно в твоем духе.
Коул прекрасно знает, что это такое – «спасибо, призрак!» Это все ради нее. Чтобы слова попали прямиком ей в голову. Надежда на каждом последующем Откровении нажимает все сильнее, добиваясь подробностей, имен, времени, того, что именно она испытывала в тот момент. Развешивать свое грязное белье, чтобы скрыть испачканные в буквальном смысле простыни Милы.
Коул предоставляет Миле выбрать им комнату, с крошечным балкончиком, и заносит свои вещи.
– Не совсем «Хогвартс», – замечает она.
– Магия – это глупо, – бормочет Мила, олицетворение подросткового обаяния.
– Вот. – Коул протягивает одноразовую бритву. – Я захватила это для тебя в той гостинице под Талсой. – Пафос бытовых принадлежностей, бритвы, лосьоны после бритья и дезодоранты с такими названиями, как «Прерия» и «Клык мастодонта», а также зубные щетки и ватные тампоны. – Не порежься! – окликает она Милу, удаляющуюся в ванную.
– Я ношу «речь», мам. Так что если порежусь, никто ничего не увидит.
– За ужином ты ее снимаешь.
– Я не хочу есть.
– Ты что, уже порезался, да?