Земля матерей

– Обо всех тех ужасных вещах, которые совершила в своей жизни. Перечень длинный. Я так полагаю, семи дней тут не хватит. – Мимоходом, легко и небрежно.

– А что произойдет на седьмой день?

– Нападение кайдзю[63], и нам придется облачиться в механические доспехи и сразиться с ними, верно? Нет, подожди, не так. Правильно, все мои грехи волшебным образом прощены, и я обретаю внутренний мир и покаяние. Но на самом деле вместо меня уже клонированная монашка-зомби, и ты скоро будешь таким же.

– Звучит здорово. – Он не может смотреть на нее, полностью поглощенный розовыми зданиями. – Это не про глупых клонов. Про все остальное. Может, нам нужно остановиться и попробовать. – Перестать бежать.

Майлс чувствует, как мама изучает его, ее тщательное внимание подобно захватывающему лучу из фантастических фильмов, устоять перед которым невозможно. Однако ей нечего беспокоиться. Это он беспокоится. Майлс мельком оглядывается на нее, крошечная улыбка, полная надежды. Он не может удержаться. Сестры спокойны, и он приходит к выводу, что и им спокойствие не помешает.

– Давай посмотрим, – говорит мама.

На ночь они останавливаются в огромной вилле (розовой, естественно), перед которой растет лаванда (почти розовая). У женщины, ждущей их у входа, рыжевато-светлые волосы (почти розовые) и бирюзовое ожерелье (не розовое); она просто жутко волнуется, принимая их.

– Привет всем. Я Сара. Привет! Я так счастлива, что вы здесь. Это такая честь принимать вас! Мы просто в восторге, что вы хотите основать прямо в Санта-Фе «Сердце веры».

Надежда строго кивает.

– Спасибо, Сара. Мы разговаривали по телефону. Я сестра Надежда.

– О, я так и думала, что это вы! Я хочу сказать, с этими эпилогами так трудно разобрать, где кто.

– «Апологиями».

– Ну да, да. Разумеется. Все еще не освоилась с терминологией! В общем, ваши комнаты готовы. Раньше здесь было прибежище любителей аяуаски[64], но, конечно, это было несколько лет назад, и с тех пор здесь все полностью переделано, поэтому, уверена, вы сможете читать молитвы.

– Мы очень устали, Сара. День выдался долгим.

– Нет проблем. Нет никаких проблем! Сейчас я вас устрою. О, вижу, вас четырнадцать. А я рассчитывала на двенадцать…

– У нас новые приверженцы.

– Нет проблем! Я все улажу!

– В гостинице нет номера, да? – Мама поворачивается к Майлсу.

– Мам, ты не Иисус, – бросает он.

Она бросает на него утомленный взгляд.

– Как и ты.

В конце концов их селят вместе с сестрой Целомудрием, и Майлс проклинает бога, в которого не верит. Что такое произошло, что не приведет меня к искушению? Двуспальная кровать разделяется на две односпальные; мама говорит, что их займут они с монашкой, а для него суетливая Сара притаскивает туристический матрас. Мама уходит вместе с сестрой Надеждой на Откровения, бросив на него встревоженный взгляд. Как будто он не знает, что нужно быть осторожным.

– Пойду в душ, – окликает Целомудрие, закрывая за собой дверь в крошечную ванную. Майлс слышит шум воды. И стоны. Он уже собирается постучать в дверь, спросить, все ли в порядке, но тут до него доходит, что у нее все в порядке. И даже больше: он слышит наслаждение. Майлс застывает на месте, не в силах перестать слушать. Член у него под рясой твердый как камень и болит. Она себя трогает?

«Ты уже… дрочишь?» Голос его тетки. Не думай о ней. Не думай о том, где она. Кровь у мамы на рубашке. Ха. Это ломает его сексуальное развитие. Кровь, секс и монашки.

Вода выключается. Поворачивается ручка двери. Майлс отпрыгивает назад и падает на матрас, сворачивается в комок, вжимает непослушный член в матрас. Что доставляет удовольствие. Прекрати! Немедленно прекрати!

Целомудрие выходит из ванной, вытирая полотенцем свое обнаженное тело, ряса переброшена через руку, с темных волос капает вода. Майлс не смеет на нее смотреть. Вот почему они здесь, вот почему он во всем виноват. Дурачок, держи свои мысли при себе. Майлс судорожно ищет в голове какой-нибудь гамбит для начала разговора и с трудом выдавливает:

– К вам часто присоединяются новые люди, как мы с мамой?

– О да, такое происходит часто. Гораздо чаще, чем ты думаешь. – В ее голосе звучит хрип, словно она проглотила гремучую змею. – Кое-кто думает, что обхитрил нас, они хотят, чтобы их задарма подвезли, или еще чего-нибудь, но на самом деле Господь таким путем наставляет их на путь истинный. Господь не судит, малышка. Ты ведь это знаешь, да? Он хочет, чтобы мы нашли лестницу, по которой поднялись бы к искуплению. – Целомудрие бросает полотенце на пол. Майлс резко отворачивается в противоположную сторону.

– Стесняться нечего, – хихикает Целомудрие. – Наше тело – это нечто естественное. Проблема в том, что мы с ним делаем. Вот что идет наперекор богу. Если мы используем свое тело не так, как ему предназначено. Вроде меня. Я думала, что секс был моей сверхсилой, однако на самом деле он оказался моей сверхслабостью. Я так опозорила себя и своих родных.

Майлс думает, что она одевается. Пожалуйста, пусть она оденется.

– Не надо мне говорить. – Голос у него сдавленный. – Ваша греховная жизнь касается только вас. – Ведь так? Но на самом деле он хочет услышать. И в то же время не хочет. «Секс был моей сверхсилой».

– Нам обязательно нужно это обсудить! Наша Церковь выступает за открытость. Все мы должны быть живым уроком остальным сестрам. И особенно тебе, малышка. Тебе придется очень непросто, когда в твоем теле начнутся изменения. Тебе необходимо услышать все это, чтобы ты смогла избежать пути, ведущего во тьму. Для меня это было ужасно. Я буквально пристрастилась к плотским наслаждениям!

Эти слова, произнесенные голосом Целомудрия, он будет слышать до конца своей жизни. Они будут звучать в его снах.

– Показать тебе, какой я была ужасной?

– Что? – Он поднимает голову, оборачивается. Полный надежды. И страха. Но Целомудрие уже полностью одета в «апологию» и держит в руке сотовый телефон. – Разве вам это разрешается?

– Не беспокойся, он не подключен к сети. Нет СИМ-карты. Но я сохранила все это для Покаяния. – Она щурится на экран. – Сейчас загружу.

– Это порнуха? Я не хочу смотреть!


– Нет-нет, милочка. Порнуха запрещена. Это мои бывшие знакомства по «Запалу»[65].

– Кто-то по-прежнему этим занимается?

– Только не в Церкви! Но я храню это как память. Вроде розария, чтобы прогуливаться среди своих былых похождений. Я храню это как память о том, что у меня было, всех мужчин, с которыми занималась сексом, и как мне было плохо, как я могла бы стать лучше. Во всем была виновата я сама. Я была одержима, как Иезавель[66], и я увлекала вместе с собой в пучину всех этих хороших мужчин. Я повторяю их имена как молитву. Извини, аккумулятор сел. Я тебе покажу их как-нибудь потом. Но я храню как память и вот это.

Целомудрие задирает свою «апологию», и на какое-то страшное, восхитительное, пугающее мгновение Майлсу кажется, что она снова собирается раздеться. Однако Целомудрие лишь показывает ему длинную татуировку, извивающуюся по ее бедру. Ряса задрана не слишком высоко и не открывает трусики.

– Это мой знак греха. – Целомудрие усмехается. Женщина, в которую проникает осьминог, как на том хентае[67], который Майлсу как-то показал его друг Ной, воспользовавшись тем, что родители не установили на поисковую систему в интернете надежный фильтр.

– Я скажу тебе вот что, Мила. Нет на свете более развращенного существа, чем женщина. Адам был сотворен из божественной глины, но мы были созданы из его плоти, и посему всегда ее жаждем. Я считала себя освобожденной. Считала слово «шлюха» – как там это называется?

– Комплиментом?

– Точно. Но это не так. Правильно? Женщины слабые, малышка. Помни это. Мы слабые и беспомощные, и теперь, когда мужчин больше нет, нам нужен бог, чтобы нас направлять.

– Мм… – с трудом выдавливает Майлс.

– После того как я пришла к Господу, я спросила у сестры Надежды, нужно ли мне удалить татуировку. Но она мне сказала, что нельзя просто уйти от греха, он все равно оставляет свои отметины. Она сказала, что черные отметины у меня в душе были гораздо хуже этой татуировки, и я должна сохранить ее как память о гнили у себя внутри.

– А разве секс не является чем-то естественным? – робко осмеливается он. – Человеческое тело ведь естественное. Разве здесь есть чего стесняться?

– О нет, малышка. – Целомудрие смеется. – Это священнодействие. Между мужем и женой. Секс тебя уничтожит. Эти позывы меня едва не уничтожили. Мы обитаем в физическом теле, милочка, но наша истинная сущность – это душа, и нельзя допускать, чтобы плотские влечения брали верх.

Раздается стук в дверь, и Целомудрие поспешно опускает рясу, закрывая голые ноги. В комнату заглядывает сестра Щедрость.

– Пришла сказать, что ужин почти готов. Сестра Целомудрие, ты не оставишь нас на минутку? Мне нужно кое-что сказать дочери Миле.

Целомудрие удаляется, покачивая бедрами. Майлс на нее не смотрит. Он поглощен тем, чтобы погасить эрекцию. Ему помогает мысль о том, что Щедрость собирается поговорить с ним о чем-то серьезном. Она входит в комнату, широкоплечая, пригибаясь в дверях. Знает ли она? Член-щенок увядает, и Майлс садится на кровать и поправляет «апологию».

– Дочь моя, я должна тебе кое-что сказать, – на одном дыхании произносит Щедрость. – Я поступила плохо, напугав тебя там, в пещере. Я не хотела расстраивать твою маму, и я прошу у тебя прощения.

– Ну, это ведь самое главное слово, правильно?

– Ты меня простишь?

– Ну да, конечно, подумаешь, пустяки.

– А классный был прикол? – ухмыляется Щедрость. – Я пошутила, я пошутила! Это все отголоски моей греховной жизни. Я всегда была чересчур большой, и не только плотью. Такая у меня натура. Я была страшной болтушкой. Мне приходилось учиться укрощать себя, во многих отношениях, быть хорошей женщиной, спокойной, выдержанной. Но, как видишь, я по-прежнему борюсь с собой. Наверное, вот почему я решила приколоться в пещере.

– Да. Ничего страшного.

– И еще я постоянно оправдываюсь. Извини.

– И я сама такая же!

– Давай постараемся стать лучше перед Богом.

– Аминь! – соглашается Майлс. В первую очередь для того, чтобы завершить этот мучительный разговор. Это тоже обязательно? Все признаются ему в своих дурных поступках. Исповедуются, исповедуются и исповедуются. Это просто жутко утомительно.

– Мила, я хочу еще кое-что сказать… – Щедрость берет его за руки, смотрит ему в лицо. В ее темных глазах горят золотые искорки, но руки у нее липкие от пота, и Майлс хочет высвободиться. Ему приходится собрать всю свою волю, чтобы сдержаться.

– Я тебя вижу. Мне самой довелось столкнуться с разными неприятностями. Такими, которые приводят людей в нашу Церковь. Но я хочу, чтобы ты знала, что я помогу, я рядом. Как и Бог, он тоже рядом.

– Мм… спасибо.

– Я рядом с тобой. Я знаю, кто ты такая. В глубине души. Я тебя вижу. Ты понимаешь, что я говорю?

– Да, спасибо, – повторяет Майлс, высвобождая руки. – И я тоже.



В обеденном зале монашки радостно болтают друг с другом, сдвинув свои «речи», чтобы можно было есть. Ароматы безумно соблазнительные: посреди стола огромный котел с рисом и овощами, достаточный для того, чтобы накормить всех четырнадцать человек четырнадцать раз.

– Мамы здесь нет, – замечает Майлс.

– Она все еще занята Откровениями с Надеждой, – говорит Щедрость. – Не волнуйся, мы им отложим поесть.

– Надеюсь, иначе маме придется ужинать словами! – Но никто не смеется, и Майлс в очередной раз с тоской вспоминает своего отца.

Он пододвигает стул между Состраданием, в прошлом крупной финансовой воротилой, принимавшей решения, оказавшиеся очень плохими для тех, кто ей доверился, и Умеренностью, которая в детстве была кинозвездой, а затем связалась с наркотиками, потому что бремя славы очень тяжелое? И она потратила впустую всю свою жизнь, до тех пор пока не пришла к Богу? Это раздражает, когда она так говорит. Она не подросток. Но мама говорит, что некоторые люди застревают в том возрасте, когда добиваются славы. И разве она в этом не виновата? Наверное, это раздражает еще больше, чем то, о чем недоговаривает Умеренность? Мама занимается тем же самым.

«Сиськи», – провозглашает тупой мозг Майлса, когда он садится рядом с Умеренностью. Да, спасибо, пожалуйста, кто-нибудь скажите ей, чтобы она носила «апологию» на размер больше, ради его гормонов. Майлс старательно избегает ту сторону стола, где сидит Целомудрие – она заняла место рядом с Верой, водителем, в прошлом служившей в военной авиации, и Стойкостью, эмигранткой из Мексики, работавшей на клубничных полях в Калифорнии. У нее было пять сыновей, и все они умерли. Стойкость рассказывает об этом маме при первой возможности, добавляя, как же ей повезло, что у нее по-прежнему есть дочь, но Майлс частенько ловит на себе ее взгляды, при этом губы у нее дрожат, словно она вот-вот расплачется.

– Эй, Мила! – хлопает его по плечу Умеренность. – Что ты думаешь о нашем будущем Сердце? Разве оно не красивое?