Земля матерей

Рыболов: Лучше и не скажешь, твою мать!

Дж. У.: Не знала, что монашкам разрешается сквернословить.

Рыболов: У Господа Бога есть дела и поважнее, вы не согласны? И часть этих дел мы берем на себя, мы руки, выполняющие его работу на Земле. Джанетта, вы религиозны?

Дж. У.: В церкви я не была с тех пор, как умер мой отец, ну, понимаете, дяди, братья, остальные мужчины на базе и мой маленький племянник Ифен. Ему было всего шесть лет. Вся школа опустела, все мальчики поумирали. Что это за бог, допускающий такое?

Рыболов: Вот почему вы обратились к нам?

Дж. У.: Я подумала, может быть, у вас есть прямая линия связи с ним. Чтобы спросить у него, что происходит. Какую игру он ведет? Понимаете?

(Примечание интервьюера: Дж. У. засучивает рукава, показывая многочисленные шрамы поперек запястий.)

Рыболов: Вы пытались покончить с собой.

Дж. У.: Меня обнаружила Марша. Я лежала в ванне, включив воду, и истекала кровью. Я пролежала там долго, и горячая вода закончилась, что, вероятно, и спасло меня. От холодной воды сосуды сжимаются. Марша была просто в бешенстве, кричала, плакала, отвешивала затрещины, потому что злилась на меня, пока она меня тащила, она вся перепачкалась в крови, а я отбивалась от нее, кричала, чтобы она оставила меня в покое. Я собиралась встретиться с богом, спросить у него, что он творит. Я молилась. Вы понимаете? Я молилась, молилась и молилась, а ответа не было. Никакого.

Рыболов: Я вас понимаю.

Дж. У.: А потом он даже не позволил мне умереть. Он отобрал у меня всех родных и близких, черт бы его побрал, всех мужчин в моей жизни, и мою маму, у нее не выдержало сердце. Она умерла через три дня после того, как похоронила Кимона. Это мой брат, ему было восемнадцать. Но бог хочет, чтобы я торчала здесь, страдала?

Рыболов: Чтобы вы были свидетелем.

Дж. У.: А я и была свидетелем! Я повидала столько, что никому не пожелаешь. В армии, охраняя магазины, я насмотрелась на то, на что способны люди, впавшие в отчаяние, и начала задумываться, что же это за бог, доводящий людей до такого состояния. Ночью это давит грудь, как будто тебе на нее поставили тяжеленную гирю.

Рыболов: Джанетта, как вы пришли к нам?

Дж. У.: Увидела вашу листовку. Подумала, может быть… не знаю…

Рыболов: Вы искали прощения.

Дж. У.: Марша не могла меня видеть. Не могла со мной говорить. Я имею в виду после того случая. После того как я выписалась из госпиталя. Но она была в оцеплении вместе со мной, вот так. Марша была там, нажимала на спусковой крючок, как и я, перепуганная до смерти, как и я. Мы не знали, что к тому времени резиновые пули уже закончились. Я хочу сказать, наверное, мы что-то подозревали, потому что эти патроны не перезаряжались автоматически. Но нам было так страшно, а у этих женщин тоже было оружие, и они были настроены решительно. Это была стрельба на поражение. Они были готовы убить нас, потому что мы не давали им пройти к мешкам с мукой. Понимаете, это была даже не говядина. Не молоко, не овощи, рис, овсяные хлопья или, не знаю, пирожные с шоколадным кремом, обсыпанные сахарной пудрой. Просто мешки с мукой. Что с нею делать-то?

Я не была в группе зачистки. Нас направили в другое место. Но в новостях были фотографии. Особенно одна, вы должны ее знать. Женщина с ребенком в «кенгуру». Ну зачем брать с собой ребенка? Я хочу сказать, возможно, она была из тех, кто протестовал мирно, а может быть, просто рассчитывала добыть что-нибудь поесть для ребенка, и у нее не было где его оставить. Но, как говорили, у нее был пистолет, 22-го калибра, и она из него стреляла, это определили по следам пороховых газов у нее на руках. Говорили, что ее убила пуля одной из бунтовщиц, понимаете, по заключению криминалистов. Шальная пуля, прошла насквозь через обеих. Не наша пуля, не из нашего оружия. Но я точно не знаю. Я много об этом думаю. Иногда мне кажется, будто я ее видела, с ребенком на груди, сгорбленную, пытавшуюся выбраться оттуда. Но другие утверждают – нет, они точно видели ее с пистолетом, она потрясала им как сумасшедшая, кричала, что если ее ребенку нечего есть, то больше никто не будет есть. Возможно. Я такого не помню. Но мне было так страшно. У меня в голове стоял сплошной гул. Так что я ничего не знаю.

Рыболов: Вы перенесли сильную психологическую травму.

Дж. У.: Марша не понимала, почему я так поступила. И не хотела со мной разговаривать. Если я заходила в комнату, она вставала и уходила. Как будто одно мое присутствие, то, что я живая, ее оскорбляло. А потом, естественно, меня уволили. По причинам психического расстройства. Хотя я далеко не единственная пыталась наложить на себя руки.

(Плач)

(Приглушенные звуки)

(Примечание интервьюера: предлагает собеседнице коробку с влажными салфетками)

Дж. У.: Все в порядке, честное слово. Все хорошо.

Рыболов: Слезы говорят, Джанетта, что вы живая. Ваша боль говорит вам, что вы живы.

Дж. У.: Я не хочу… чувствовать… чувствовать боль. Я пресыщена болью. Все до одного… все те, кто умер, вы представляете себе, каково это?

Рыболов: Расскажите.

Дж. У.: Ты думаешь, что теперь будет легче. Что ты стал – как там это слово – невосприимчив к боли. Но удар оказывается таким же сильным. Он раздирает внутренности. Вспарывает грудь. И ты думаешь, что если умрешь, то по крайней мере не будешь больше это чувствовать. Онемеешь и перестанешь воспринимать действительность.

Рыболов: Вы знаете, что такое прощение?

Дж. У.: Знаю ли я? Блин!

Рыболов: Это означает, что сначала человек должен простить себя самого.

(Всхлипывания)

Рыболов: Джанетта, послушайте меня. Вы служили в военной авиации. Если бы вы действительно хотели свести счеты с жизнью, вы бы воспользовались пистолетом. Вы этого не сделали, потому что на самом деле хотели жить, Джанетта.

Дж. У.: Нет. Нет, я не хотела!

Рыболов: Вы хотели, чтобы кто-нибудь вас увидел. Я вас вижу, Джанетта. Я знаю вашу боль. Мы с вами прошли через одно и то же.

Дж. У.: (неразборчивые всхлипывания)

Рыболов: Предлагаю вам пройти со мной. У нас есть комната для размышлений, где вы сможете посидеть до тех пор, пока не успокоитесь. Она отдельная, вас там никто не побеспокоит.


Дж. У.: Я не… я не… (неразборчиво)

Рыболов: Извините, я вас не слышу. Вы не могли бы повторить еще раз, пожалуйста? Я хочу вас услышать.

Дж. У.: Я не хочу оставаться… оставаться одна.

Рыболов: В таком случае я посижу с вами.

Дж. У.: А как же все эти люди… которые хотят поговорить с вами… там ведь… там ведь их целая комната, и все они вас ждут…

Рыболов: В настоящий момент я нужна им не так, как вам. Идемте, Джанетта. Идемте со мной. Я побуду с вами столько, сколько нужно.

(Запись заканчивается)





Часть вторая




32. Билли: В неведомых местах




У Билли возникает ощущение деревьев. Фактура леса. Кто-то переклеил обои, не сказав ей. Она очень мерзнет, затем ей очень жарко, она пытается стянуть с себя рубашку, но ей не дают. Чьи-то руки удерживают ее. Грохот упавших на пол предметов.

– Держи ее крепче!

Ей силой поворачивают голову набок, прижимают ее к клеенчатой скатерти, красные и белые клетки, как коврик для пикника из детской книжки. Кто-то пытается забраться ей в мозг и поковыряться там. Билли протестующе вопит, пытается сопротивляться, однако ее руки крепко прижаты к столу. Раскаленный добела рывок скальпа, и ее голова раскрывается, воспоминания длинной лентой раскручиваются на пол.

– Господи, какая же ужасная вонь! – Голос Рико. Где-то кто-то давится, словно комок волос застрял в глотке.

– Хреново дело, – говорит незнакомый голос, сиплый от чрезмерного обилия сигарет. Но здесь для Билли все чужие. Никто ее не знает. Никому нет до нее дела. Кто-то копается в ране у нее на голове, и она громко стонет.

– Ее не обработали должным образом. Придется отрезать это.

Билли брыкается и стонет:

– Не-е-ет!

– Успокойся, солнышко, – говорит скрежещущий голос. – Это мертвое мясо. Его нужно убрать.

– Ты врач? – краем рта с трудом выдавливает Билли. Черты лица женщины вырисовываются расплывающимся месивом на периферии поля зрения, увиденные через руку, которая прижимает ее голову к скатерти, пахнущей гвоздикой и мылом.

– О лучшем тебе сейчас нечего и мечтать.

– Мне нужно в больницу. Мне нужен врач, мать вашу!

– Тсс, ты только усложняешь себе жизнь. Вот это поможет. – Комариный укус в руку. Нет, побольнее.

– Ты тратишь на нее хорошее лекарство?

Мечты о подпольном стоматологе. Кладбище и варка клея из дохлых лошадей. Любовь и обман. Улыбка улыбок, в которой встречаются две улыбки. Все ее тайны выпариваются из дыры в голове черным маслянистым дымом. Вокруг женские голоса, перешептывания скворцов, сливающихся и разделяющихся в конфигурации, в которых она не видит смысла.

Билли просыпается, вся в поту, тело чешется, она лежит на полу на тонком матрасе в голой комнате, стены покрыты рисунками. Прошло несколько часов или несколько дней. Ее рука, освобожденная, автоматически поднимается к затылку, к ране. Там повязка. Чистый белый бинт. Это лучше, чем клейкая лента.

Зеркала здесь нет, понимает она, поднявшись, медленно и осторожно. Ее руки покрыты крошечными красными укусами. Клопы, блохи, комары или аллергическая реакция на грязный матрас. Ленивые жирные мухи собираются в кучку на подоконнике под грязным стеклом в паутине трещин. Они жужжат и бьются о стекло. Гангренозное зловоние гниющего мяса и цветов исчезло, но Билли по-прежнему чувствует запах гари. Это признак того, что у нее сердечный приступ. Или аневризма головного мозга. Как у ее матери.

Снаружи доносится смех. Звон разбитого стекла. Снова смех. Женщины в приподнятом настроении. Билли направляется к двери, однако ее ноги получают рассинхронизованные сигналы, она спотыкается и налетает плечом на косяк, с трудом удержавшись от того, чтобы не скатиться по лестнице.

– Осторожнее! – окликает Рико со своего места у кострища. Она сидит в кемпинговом кресле, миниатюрная женщина с волосами, красными словно банка кока-колы, примостилась у нее на коленях, их ноги переплетены. – Мы не можем себе позволить постоянно тебя латать.

– Это не Чикаго. – Билли делает шаг от двери и вынуждена сесть, резко. Она оглядывается по сторонам. Зеленый фильтр. Нет, это деревья, густые, придающие всему вокруг изумрудный оттенок. Здание у нее за спиной – это старая ферма, полуразрушенная, окруженная навесами, все затянуто камуфляжной сеткой. Вдалеке сарай из гофрированного железа с заколоченными окнами, также одетый в густую вуаль камуфляжа. – Что это такое, подпольная лаборатория амфетаминов, твою мать?

Девица у Рико на коленях хихикает.

– Господи, – выдыхает Билли. – Во всей Америке не нашлось ничего получше! Где хоть это?

– Ты с друзьями, и это все, что тебе нужно знать. – Рико пьяна, у нее заплетается язык. В кострище валяется разбитая бутылка из-под дешевого виски, среди прогоревших углей, окурков и зеленых, коричневых и белых осколков от выпивки, которая была до этого, а также сгоревших останков плюшевой игрушки – голубого кролика, теперь по большей части черного. – Ты должна быть признательна Золе за то, что она тебя заштопала.

– Посмотрите-ка, кто у нас проснулся! Ты так долго провела в отключке. Мы уже начали подумывать о том, что придется рыть тебе яму. – Это хриплый голос, из прошлой ночи. Не рыжеволосая, кто-то еще, с отрастающим «ежиком», появляется из одного из соседних зданий с тремя бутылками пива между пальцами. Она в армейских брюках и спортивной майке камуфляжной расцветки, которая открывает кельтский крест, украшающий ее живот. Билли знает, что это означает.