Здесь мертвецы под сводом спят
Часть 11 из 49 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Когда он отвернулся от окна, я увидела, что его глаза полны слез.
Естественно, я не могла дать ему понять, что вижу его слезы. Притворяясь, что ничего не замечаю, я вышла из гостиной, сложив руки, будто участвую в процессии.
Мне надо побыть в одиночестве.
Неожиданно, первый раз в жизни я почувствовала себя узником из готических романов Даффи, которые обнаруживали себя со связанными руками и ногами в темнице на дне старого колодца, а вода поднималась.
Единственное, что мне оставалось, – это вернуться в лабораторию и сделать что-нибудь конструктивное со стрихнином. Во «Всемирных новостях» недавно была статья об отравленном улье, и я рассчитывала приобщить к научным знаниям – не говоря уже об искусстве криминального расследования – кое-какие мои идеи по части возможностей отравления за завтраком.
Я поднялась по ступенькам, выуживая ключ из кармана на ходу. Работая со смертельными ядами, лучше держать дверь на запоре.
Я повернула ручку и вошла внутрь. На полу под солнечными лучами распростерлась Эсмеральда, моя курица породы орпингтон, вытянув шею, ноги и одно крыло, будто призывая на помощь. Полосы в пыли ясно демонстрировали, что она недавно тут металась туда-сюда.
– Эсмеральда!
Я бросилась к ней.
Она не мигая смотрела на меня своими ничего не выражающими глазами.
– Эсмеральда!
Глаз моргнул.
Эсмеральда мечтательно встала на ноги и хорошенько встряхнулась.
Я схватила ее на руки, уткнулась лицом в мягкую грудку и расплакалась.
– Ты дурочка! – сказала я ей сквозь перья. – Ты глупая гусыня! Ты меня до полусмерти напугала!
Эсмеральда клюнула меня в рот, как она иногда делает, когда я кладу между губами просяные зернышки, чтобы ее угостить.
– Как ты умудрилась сюда попасть? – спросила я, хотя и так уже знала ответ.
Должно быть, Доггер принес ее в мою лабораторию, как он делает, когда она начинает мешать ему в оранжерее. А теперь, при мысли о Доггере, я вспомнила, как он однажды мне рассказал, что некоторые цыплята любят купаться в пыли и при этом ведут себя, как загипнотизированные. А пол определенно был пыльным.
Правда заключалась в том, что мне самой хотелось броситься на половицы и хорошенько изваляться в пыли. Я устала от этого постоянного спектакля, связанного со смертью Харриет: глубокое молчание, все время лучшая одежда, постоянный контроль за словами, необходимость вести себя прилично; эти круглосуточные напоминания о возвращении в прах.
Вероятно, сейчас подходящее время подумать о хорошенькой уборке.
Но не совсем. Мой неожиданный приступ рыданий поразил меня.
– Что мне делать, Эсмеральда? – спросила я.
Эсмеральда уставилась на меня желтым глазом, теплым и расслабленным, как луч солнца, и одновременно старым и холодным, как горы.
И в этот самый миг я поняла.
Харриет.
Харриет в доме, и мне надо идти к ней.
Она кое-что мне расскажет.
8
Я безмолвно выскользнула из лаборатории, заперла дверь на замок и направилась в сторону редко используемого северного холла, который располагался параллельно фасаду дома. Хотя Доггер разместил Лену и Ундину в одной из этих изобилующих пещерами усыпальниц, маловероятно, что я наткнусь на них.
Отец сказал нам, что будет первым бдеть над Харриет. Но насколько я знаю, он до сих пор в гостиной, захваченный своим горем. Времени совсем мало, но если я потороплюсь…
В южном конце западного крыла я приложила ухо к дверям будуара Харриет. Я ничего не слышала, кроме дыхания дома.
Подергав дверь, обнаружила, что она не заперта.
Вошла внутрь.
Комната была завешена черным бархатом. Он был повсюду: на стенах, на окнах; даже кровать и туалетный столик Харриет были покрыты этой мрачной тканью.
В центре комнаты на задрапированных подмостках – катафалке, как их назвал отец, – располагался гроб Харриет. «Юнион Джек» заменили черным покровом с гербом де Люсов: зловещий черный и яркое серебро, две щуки стоят на хвостах друг напротив друга. Плюмаж, ущербная луна и девиз «Dare Lucem».
Ущербная луна – это затмение, а щуки по-латыни будут lucies, серебряная и черная, – каламбур с именем де Люсов.
И девиз, еще один каламбур с нашим фамильным именем: Dare Lucem – давать свет.
Именно то, чем я и собираюсь заняться.
По углам катафалка высокие свечи в железных подсвечниках распространяли таинственный неверный свет, и казалось, что во мраке пляшут демоны.
Едва заметный туман висел вокруг пламени свечей, и в жуткой тишине я уловила в воздухе слабый запах.
Я не смогла совладать с дрожью.
Харриет там – внутри этой коробки!
Харриет, мать, которую я никогда не знала, мать, которую я никогда не видела.
Я сделала три шага вперед, протянула руку и коснулась блестящего дерева.
Какое оно странно и неожиданно холодное! Удивительно влажное!
Конечно же! И как я раньше не подумала.
Чтобы сохранить тело Харриет во время долгого пути домой, его наверняка запаковали в большой кусок двуокиси углерода, или сухого льда, как его называют. Это вещество впервые описал в 1834 году французский ученый Чарльз Трилорье, после того как открыл его почти случайно. Смешивая кристаллизованный CO2 с эфиром, он смог достичь невероятно низкой температуры в минус сто градусов по Цельсию.
Так что внутри этой деревянной оболочки должен быть запечатанный металлический контейнер – вероятно, из цинка.
Неудивительно, что носильщики на вокзале двигались так медленно под своей ношей. Металлический контейнер, заполненный сухим льдам, плюс дубовый гроб, плюс Харриет – изрядная тяжесть даже для самых сильных мужчин.
Я принюхалась к дубу.
Да, никаких сомнений. Двуокись углерода. Ее выдает слабый, едкий, приятно кислый запах.
Как сложно будет, – подумала я…
Внезапно до меня донеслись звуки шагов в вестибюле. Сапоги отца! Я в этом уверена!
Я бросилась под катафалк и скрылась из вида, едва осмеливаясь дышать.
Дверь открылась, отец вошел в комнату и снова закрыл дверь.
Повисло долгое молчание.
А потом раздался самый душераздирающий звук, который я когда-либо слышала, когда из моего отца начали медленно вырываться тяжелые всхлипывания, словно плавучие льдины откалывались от айсберга.
Я заткнула уши пальцами. Есть некоторые звуки, которые не должны слышать дети, пусть я даже уже не ребенок, и самый главный звук – плач родителя.
Это была агония.
Я скорчилась под катафалком, над моей головой во льду лежала моя мать, а в нескольких футах в стороне содрогался от слез отец.
Оставалось только ждать.
Спустя очень долгое время приглушенные звуки стихли, и я перестала затыкать уши. Отец продолжал плакать, но теперь очень тихо.
Он конвульсивно втянул воздух.
– Харриет, – наконец хрипло прошептал он. – Харриет, сердце мое, прости меня. Это все из-за меня.
Это все из-за меня?
Что бы это значило? Отец явно вне себя от горя.
Но не успела я обдумать эти слова, как услышала, что он выходит из комнаты.
Скоро два часа, и в Букшоу начнут приходить жители деревни, чтобы проститься с останками Харриет. Отец не захочет, чтобы его видели с мокрыми глазами, так что он, по всей видимости, пошел в свою спальню, чтобы привести себя в порядок. Я знала, что, когда придут первые плакальщики, они увидят только каменное лицо холодного, как рыба, полковника, в чьей шкуре он живет.
Жесткая верхняя губа и все такое.
Временами мне хотелось его убить.
Естественно, я не могла дать ему понять, что вижу его слезы. Притворяясь, что ничего не замечаю, я вышла из гостиной, сложив руки, будто участвую в процессии.
Мне надо побыть в одиночестве.
Неожиданно, первый раз в жизни я почувствовала себя узником из готических романов Даффи, которые обнаруживали себя со связанными руками и ногами в темнице на дне старого колодца, а вода поднималась.
Единственное, что мне оставалось, – это вернуться в лабораторию и сделать что-нибудь конструктивное со стрихнином. Во «Всемирных новостях» недавно была статья об отравленном улье, и я рассчитывала приобщить к научным знаниям – не говоря уже об искусстве криминального расследования – кое-какие мои идеи по части возможностей отравления за завтраком.
Я поднялась по ступенькам, выуживая ключ из кармана на ходу. Работая со смертельными ядами, лучше держать дверь на запоре.
Я повернула ручку и вошла внутрь. На полу под солнечными лучами распростерлась Эсмеральда, моя курица породы орпингтон, вытянув шею, ноги и одно крыло, будто призывая на помощь. Полосы в пыли ясно демонстрировали, что она недавно тут металась туда-сюда.
– Эсмеральда!
Я бросилась к ней.
Она не мигая смотрела на меня своими ничего не выражающими глазами.
– Эсмеральда!
Глаз моргнул.
Эсмеральда мечтательно встала на ноги и хорошенько встряхнулась.
Я схватила ее на руки, уткнулась лицом в мягкую грудку и расплакалась.
– Ты дурочка! – сказала я ей сквозь перья. – Ты глупая гусыня! Ты меня до полусмерти напугала!
Эсмеральда клюнула меня в рот, как она иногда делает, когда я кладу между губами просяные зернышки, чтобы ее угостить.
– Как ты умудрилась сюда попасть? – спросила я, хотя и так уже знала ответ.
Должно быть, Доггер принес ее в мою лабораторию, как он делает, когда она начинает мешать ему в оранжерее. А теперь, при мысли о Доггере, я вспомнила, как он однажды мне рассказал, что некоторые цыплята любят купаться в пыли и при этом ведут себя, как загипнотизированные. А пол определенно был пыльным.
Правда заключалась в том, что мне самой хотелось броситься на половицы и хорошенько изваляться в пыли. Я устала от этого постоянного спектакля, связанного со смертью Харриет: глубокое молчание, все время лучшая одежда, постоянный контроль за словами, необходимость вести себя прилично; эти круглосуточные напоминания о возвращении в прах.
Вероятно, сейчас подходящее время подумать о хорошенькой уборке.
Но не совсем. Мой неожиданный приступ рыданий поразил меня.
– Что мне делать, Эсмеральда? – спросила я.
Эсмеральда уставилась на меня желтым глазом, теплым и расслабленным, как луч солнца, и одновременно старым и холодным, как горы.
И в этот самый миг я поняла.
Харриет.
Харриет в доме, и мне надо идти к ней.
Она кое-что мне расскажет.
8
Я безмолвно выскользнула из лаборатории, заперла дверь на замок и направилась в сторону редко используемого северного холла, который располагался параллельно фасаду дома. Хотя Доггер разместил Лену и Ундину в одной из этих изобилующих пещерами усыпальниц, маловероятно, что я наткнусь на них.
Отец сказал нам, что будет первым бдеть над Харриет. Но насколько я знаю, он до сих пор в гостиной, захваченный своим горем. Времени совсем мало, но если я потороплюсь…
В южном конце западного крыла я приложила ухо к дверям будуара Харриет. Я ничего не слышала, кроме дыхания дома.
Подергав дверь, обнаружила, что она не заперта.
Вошла внутрь.
Комната была завешена черным бархатом. Он был повсюду: на стенах, на окнах; даже кровать и туалетный столик Харриет были покрыты этой мрачной тканью.
В центре комнаты на задрапированных подмостках – катафалке, как их назвал отец, – располагался гроб Харриет. «Юнион Джек» заменили черным покровом с гербом де Люсов: зловещий черный и яркое серебро, две щуки стоят на хвостах друг напротив друга. Плюмаж, ущербная луна и девиз «Dare Lucem».
Ущербная луна – это затмение, а щуки по-латыни будут lucies, серебряная и черная, – каламбур с именем де Люсов.
И девиз, еще один каламбур с нашим фамильным именем: Dare Lucem – давать свет.
Именно то, чем я и собираюсь заняться.
По углам катафалка высокие свечи в железных подсвечниках распространяли таинственный неверный свет, и казалось, что во мраке пляшут демоны.
Едва заметный туман висел вокруг пламени свечей, и в жуткой тишине я уловила в воздухе слабый запах.
Я не смогла совладать с дрожью.
Харриет там – внутри этой коробки!
Харриет, мать, которую я никогда не знала, мать, которую я никогда не видела.
Я сделала три шага вперед, протянула руку и коснулась блестящего дерева.
Какое оно странно и неожиданно холодное! Удивительно влажное!
Конечно же! И как я раньше не подумала.
Чтобы сохранить тело Харриет во время долгого пути домой, его наверняка запаковали в большой кусок двуокиси углерода, или сухого льда, как его называют. Это вещество впервые описал в 1834 году французский ученый Чарльз Трилорье, после того как открыл его почти случайно. Смешивая кристаллизованный CO2 с эфиром, он смог достичь невероятно низкой температуры в минус сто градусов по Цельсию.
Так что внутри этой деревянной оболочки должен быть запечатанный металлический контейнер – вероятно, из цинка.
Неудивительно, что носильщики на вокзале двигались так медленно под своей ношей. Металлический контейнер, заполненный сухим льдам, плюс дубовый гроб, плюс Харриет – изрядная тяжесть даже для самых сильных мужчин.
Я принюхалась к дубу.
Да, никаких сомнений. Двуокись углерода. Ее выдает слабый, едкий, приятно кислый запах.
Как сложно будет, – подумала я…
Внезапно до меня донеслись звуки шагов в вестибюле. Сапоги отца! Я в этом уверена!
Я бросилась под катафалк и скрылась из вида, едва осмеливаясь дышать.
Дверь открылась, отец вошел в комнату и снова закрыл дверь.
Повисло долгое молчание.
А потом раздался самый душераздирающий звук, который я когда-либо слышала, когда из моего отца начали медленно вырываться тяжелые всхлипывания, словно плавучие льдины откалывались от айсберга.
Я заткнула уши пальцами. Есть некоторые звуки, которые не должны слышать дети, пусть я даже уже не ребенок, и самый главный звук – плач родителя.
Это была агония.
Я скорчилась под катафалком, над моей головой во льду лежала моя мать, а в нескольких футах в стороне содрогался от слез отец.
Оставалось только ждать.
Спустя очень долгое время приглушенные звуки стихли, и я перестала затыкать уши. Отец продолжал плакать, но теперь очень тихо.
Он конвульсивно втянул воздух.
– Харриет, – наконец хрипло прошептал он. – Харриет, сердце мое, прости меня. Это все из-за меня.
Это все из-за меня?
Что бы это значило? Отец явно вне себя от горя.
Но не успела я обдумать эти слова, как услышала, что он выходит из комнаты.
Скоро два часа, и в Букшоу начнут приходить жители деревни, чтобы проститься с останками Харриет. Отец не захочет, чтобы его видели с мокрыми глазами, так что он, по всей видимости, пошел в свою спальню, чтобы привести себя в порядок. Я знала, что, когда придут первые плакальщики, они увидят только каменное лицо холодного, как рыба, полковника, в чьей шкуре он живет.
Жесткая верхняя губа и все такое.
Временами мне хотелось его убить.