Заводная девушка

Сестра Сесиль указала на последнюю в ряду из двадцати кроватей, поставленных вдоль стены, как в больнице или морге. Воспитанницы еще спали. Каждая кровать имела табличку с именем. Такая же была и на кровати Вероники, но пустая. На табличке соседней кровати значилось: «Клементина». Вероника опустила сундучок на изножье кровати и вдруг увидела, что Клементина не спит. Девочка лежала тихо, но ее карие глаза сверкали.

Услышав шаги снаружи, Вероника выглянула из окна и увидела отца, возвращающегося к карете. Она не заплакала, а с холодным пониманием смотрела, как карета тронулась.

Палец Вероники скользил по изображению древа Теофила, изготовленного из позолоченной бронзы. На ветвях сидели заводные птицы. Далеко от дома и всех, кого она знала, вдали от привычного мира книга об автоматах стала не только занимательным чтением, но еще другом и проводником. Дедал со своими дышащими статуями, царь Алкиной с его золотыми и серебряными сторожевыми псами – все они были вратами в мир, лежащий за стенами монастыря, проблеском магии за пределами холодного дортуара. Они заглушали кислый запах трапезной, разгоняли скуку непрестанных молитв. Вероника понимала: многие монахини нашли здесь пристанище. Их жизнь в миру была суровее, беднее и опаснее. Но для ребенка монастырь являлся совсем неподходящим местом, особенно для такого ребенка, как она, не привыкшего к обществу других детей и к мысли об обуздании полета ума. Помимо Клементины единственными друзьями девочки были золотые птицы и серебряные заводные мыши из ее воображения. Потянулись недели и месяцы монастырской жизни. Вероника твердо решила: она тоже будет делать вещи, изображенные в книге; существа, способные двигаться, летать и восхищать других. Она создаст свою механическую вселенную.

Отец писал Веронике раз в две недели. В письмах не было ни слова о его парижской жизни. Он рассказывал об автоматах минувших веков и о машинах, которые собирался изготовить сам. Посылал дочери рисунки и описания замыслов, над которыми работал: механической совы, движущейся руки и отряда маленьких барабанщиков. Отец регулярно присылал ей загадки и всевозможные головоломки, требуя найти ответ. В одинокой, а порой пугающей атмосфере монастыря отцовские письма были спасительным канатом.

Когда Вероника подросла, отец стал посылать ей более сложные книги, требуя, чтобы их непременно передали дочери. Это были книги по часовому делу и механике, а также анатомические атласы. Отец велел Веронике срисовывать оттуда, что поможет ей понять строение человеческого тела. Книги изобиловали схемами, планами и чертежами. Глядя на голые, безволосые фигуры, соученицы Вероники только хихикали, но она видела в анатомических рисунках совсем другое – возможность выбраться из этой гробницы с каменными стенами. Она усердно трудилась, повторяя рисунки до тех пор, пока они не совпадали с оригиналом. В то время как ее соученицы упражнялись в игре на рояле и шили, она изучала каждую часть тела, каждую мышцу и жилку. Вчитывалась в статьи, присылаемые отцом, и его пояснения. Латынь и греческий она знала лучше других учениц, поскольку для нее эти языки были живыми языками науки и анатомии.

– Старайся изучить как можно больше, – говорил отец, приезжая ее навестить. – Когда тебе исполнится семнадцать и если позволят обстоятельства, я сам займусь твоим образованием.

У сестры Сесиль отцовская идея вызывала презрительную усмешку.

– Воспитанницы нашей школы выходят замуж либо становятся монахинями. Думаешь, ты отличаешься от других? Считаешь себя особенной, не похожей на всех?

«Да», – мысленно отвечала Вероника, поскольку хорошо знала: в ней есть что-то, чего не было в других девочках.

– Твой отец поступит так, как поступают все отцы. Или он выдаст тебя замуж, или ты вернешься в монастырь послушницей.

«Не будет ни того ни другого, – твердила себе Вероника. – Я сумею убедить отца в своей полезности ему. И еще потому, что мой отец отличается от прочих». Более того, она не собиралась сюда возвращаться. Никто не заставит ее принять постриг и облачиться в монашеское одеяние. Одно дело, когда кто-то добровольно выбирал такую жизнь, и совсем другое, когда монастырские стены превращались в тюрьму. Вероника знала, какая участь ждет тех, кто оказывался запертым в монастыре против воли, в качестве наказания или по необходимости. Она каждый день видела это по лицу сестры Сесиль. «Прости нам прегрешения наши, – думала Вероника, – ибо порой они заслуженны».

Она надеялась, что отец сам приедет за ней, но он послал Эдме, от которой у нее остались смутные детские воспоминания, полные восторга. За эти годы повариха еще больше располнела, лицо ее стало еще суровее. Глядя на повзрослевшую Веронику, Эдме не знала, о чем говорить с хозяйской дочерью. Они ехали молча и достигли Парижа еще до наступления темноты. Внешне Вероника оставалась спокойной, но ее неприятно будоражили звуки города: лай собак, крики людей, звон колоколов сотни церквей, щелканье кнутов и лошадиное ржание. Она морщилась от едкого запаха пота и немытых тел, вони дубильных мастерских, гнилой рыбы, прокисшего пива и запекшейся крови. Но сильнее всего ее ужасали нищие с исхудавшими лицами, искалеченными войной телами и жалкими лохмотьями. Они бежали за каретами, сидели, скрючившись, в подъездах, протягивая руки за любой едой. Вероника не помнила Париж таким. Она чувствовала себя чужой.

Никто не устроил ей теплой встречи. Никаких крепких объятий и радостных слез. Такое было не в характере ее отца, да и не в ее собственном. «Мы привыкнем друг к другу, – твердила она себе. – Вскоре все станет ясно».

Шаги в коридоре. Это идет горничная, чтобы одеть ее и сделать утренний туалет. Странная особа. Движется как заводная, словно давным-давно распростилась с настоящей жизнью. Вероника захлопнула книгу об автоматах. В этот момент дверь со скрипом открылась.

– Вы сегодня рано проснулись, мадемуазель.

– Дурные сны снились.

Мадлен молча выслушала ее ответ, начав выставлять на стол принесенный завтрак. Вероника надеялась, что горничная станет ей кем-то вроде компаньонки и поможет ориентироваться в лабиринте парижской жизни, но пока эта женщина оставалась закрытой шкатулкой. Тупицей эту Мадлен не назовешь. Умные серые глаза, волосы медного цвета, почти целиком убранные под чепец. И этот пугающий шрам на лице. Почему отец выбрал ей в горничные женщину со шрамом? Но Вероника не знала, что считается нормальным в этом странном городе, где блеск соседствует с нищетой, где даже в манере произнесения слов столько жесткости и злобы и где никто не говорит то, что думает.

А она будет говорить то, что думает. Собиралась спросить и спросит. Глядя, как горничная наливает из фарфорового кувшинчика сливки, Вероника сказала:

– Мадлен, что случилось с твоим лицом? Откуда у тебя этот шрам?

Горничная медленно выпрямилась, глядя в пол. На мгновение Веронике показалось, что ответа она не получит.

– Я упала, мадемуазель. Давно, в детстве. Играла возле топящегося камина, поскользнулась и упала лицом прямо на горячие щипцы. Мама сразу же окунула мое лицо в холодную воду, но шрам остался.

Да. Вероника сама видела след, оставленный горячим металлом на коже Мадлен; шрам со слегка выступающими краями. Однако что-то в объяснении Мадлен показалось ей не совсем правдивым. Веронике вспомнилась белая спина Клементины с красными рубцами.

– Прости меня, – сказала она горничной. – Мне не стоило спрашивать. Но меня обуяло любопытство.

Мадлен наконец встретилась с ней глазами. «А у нее красивые глаза, – подумала Вероника. – Такой глубокий серый цвет, как у агата».

– Ничего страшного, – бесстрастным тоном ответила Мадлен. – Думаю, многим любопытно. Но не всем хватает смелости спросить. Вы желаете завтракать здесь или спуститесь в комнату для завтраков?

– Спущусь туда. Помоги мне одеться.

Пока горничная помогала ей сменить ночную сорочку на нижнюю юбку и платье, Вероника почувствовала, что напряжение между ними частично рассеялось. Она вдруг поняла: Мадлен ждала этого момента, знала, что хозяйка спросит, а потому заранее и тщательно подготовила ответ, как всякий, кто собирается произнести речь.





* * *


После завтрака Вероника взяла Франца и отправилась в отцовскую мастерскую. Подойдя к двери, она услышала металлический стук. Он повторился еще несколько раз. Затем дверь мастерской открылась, и оттуда появился удивительный механический кролик с шевелящимися ушами. Тот самый, над которым трудился отец, но теперь разрозненные куски металла, составлявшие тело кролика, были соединены надлежащим образом, а кролик производил впечатление живого. Он прыгал. Его лапы из стали и серебра чудесным образом сгибались. Рубиновые глаза сверкали. Кролик допрыгал до начала лестницы, снова шевельнул ушами, но уже медленнее, после чего остановился.

Вероника на мгновение замерла. Ее сердце громко колотилось. Потом она потянулась к механическому кролику.

– Не трогай его!

Из мастерской вышел доктор Рейнхарт. Он был в кожаных перчатках. Подойдя к кролику, он нагнулся, внимательно разглядывая свое произведение и морща брови.

– Я рассчитывал, что он будет прыгать дольше. Надо подрегулировать механизм. – Доктор перевел взгляд на дочь. – Ты удивлена? Не думала, что у меня получится?

– Нет, совсем не это. Просто… – Она опустила Франца рядом с его металлическим собратом. – Твой кролик скачет совсем как Франц. И в то же время есть заметные отличия.

– Так оно и есть, – кивнул отец. – Потому-то ты и должна работать с настоящими животными. Наблюдать за ними, изучать каждое движение, улавливать суть. По этой причине мы должны наблюдать мир во всех подробностях и воссоздавать его. Понимаешь?


– Да.

Это она понимала. Неясным оставалось, почему в таком случае отец десять лет продержал ее вдали от мира и мирских чудес.

– Однако мой кролик еще далек от завершения. Нужны дальнейшие опыты. Бери Франца, и ты увидишь, как я буду с ним работать. Твоими уроками мы займемся после полудня.

И снова, как все эти две недели, Вероника два часа подряд наблюдала за удивительной работой отца. Он что-то подтачивал надфилями, паял, клепал и соединял болтами, добиваясь, чтобы каждая часть механизма двигалась со всей необходимой точностью. Ему приходилось работать с миниатюрными деталями вроде крошечных серебряных винтиков, которые он просеивал через сито, выбирая нужные. Медные шестеренки размером не превышали блоху. Отец постоянно ей что-то показывал и задавал вопросы, проверяя, внимательно ли она следит за его работой.

– Видишь? Вникаешь? Понимаешь? Я добиваюсь, чтобы механизм работал как организм настоящего кролика.

Порой Веронике казалось, что отец смотрит на нее как на лабораторную крысу, наблюдая за ее поведением. До сих пор он не выказывал недовольства и не говорил сердитых слов, однако она постоянно чувствовала на себе пристальный отцовский взгляд и тревожилась, что не оправдывает его высоких ожиданий. Вдруг и она, подобно серебряному кролику, работала не так, как надлежит?

Хотя ей было трудно признаться себе самой, отец вовсе не являлся героем, которого она создала в своем воображении. Того Вероника годами собирала по частям… Хирург, когда-то доставший ее из материнского чрева; отец, сделавший ей движущуюся обезьянку; учитель, в течение унылых монастырских лет поддерживающий в ней жизнь своими письмами, историями и рисунками; изобретатель, просветитель, создатель. Однако в жизни отец зачастую был непостижимым и отстраненным. Вероника не помнила, чтобы он хотя бы раз ее приласкал; он редко спрашивал, как дела. Отцовское внимание было поглощено его творениями. Заводя с ней разговор, отец не расспрашивал ее о годах, проведенных в монастыре (за что она была ему благодарна) и не рассказывал о своей парижской жизни. Нет, его беседы с ней касались философских и научных предметов: можно ли оживить мертвую материю, является ли душа частью тела и возможно ли изменить течение крови в человеческом теле.

В этот момент послышались удары дверного молотка – редкие звуки в доме, где не бывало гостей. Вскоре явился Жозеф и доложил:

– Клод Николя Лефевр.

– Немедленно проводи его сюда! – коротко распорядился Рейнхарт.

Лефевр. Эту фамилию Вероника хорошо знала. Отец писал о нем в своих письмах и упоминал во время уроков, говоря о Лефевре почти что с теплотой. Как необычно! Вероника не помнила, чтобы отец кем-либо восхищался. Большинство приходящих к ним домой были ремесленники, приносящие необходимые отцу инструменты и приспособления. Иногда появлялся золотых дел мастер – щуплый человек, умевший делать настоящие чудеса. Его золотые птички и серебряные жуки были настолько реалистичны, что казались живыми существами. Доктор Рейнхарт ни разу не похвалил златокузнеца за работу. Выполненные заказы либо соответствовали отцовским требованиям, либо нет. Однако о Лефевре он отзывался с восхищением.

– Оригинальный мыслитель, – говорил Рейнхарт дочери. – Врач, не пасующий перед прецедентами и условностями. В высшей степени устремленный, готовый идти на риск.

Вероника ожидала увидеть сурового немолодого человека с морщинистым лицом. Но посетитель, шедший по коридору, тут же разрушил ее мысленный образ. В нем не было ни капли суровости. Ее поразил неряшливый вид Лефевра. Он был розовощеким, с кривыми ногами в бархатных панталонах и круглым животом, выпирающим из-под камзола травянистого цвета. Парик мужчина снял и запихнул в карман камзола, откуда тот выглядывал, словно прячущаяся мышь.

– Рейнхарт, – густым голосом произнес гость, – а вы просто негодник. Скрыли от меня возвращение вашей прекрасной дочери. – Лефевр поклонился Веронике, затем улыбнулся, отчего его блестящие черные глазки почти утонули в складках лица. – С возвращением, мадемуазель Рейнхарт. Я знал тебя еще совсем маленькой, хотя ты явно не помнишь моей изможденной старческой физиономии. Рейнхарт на столько лет отлучил тебя от мира.

– Вы прекрасно знали, что нынешней зимой Вероника возвращается домой, – невозмутимо произнес Рейнхарт.

– Знал ли? – Лефевр почесал голову. – Я становлюсь забывчивым. Слишком много замыслов. От пациентов нет отбоя. Добавьте к этому множество неразумных требований.

– Как ваш ученик?

– Пытливый, порывистый. Но держу пари, не такой смышленый, как ваша дочь. – Он вновь улыбнулся Веронике и вскинул кустистые брови, глядя на кроликов. – А это кто такие? Новые друзья?

– Делаю очередную игрушку для двора, – пояснил Рейнхарт.

Лефевр усмехнулся:

– В один прекрасный день, Макс, вы получите интересное задание, а не очередной заказ на движущееся украшение.

Рейнхарт с легким раздражением посмотрел на гостя:

– Я не считаю свои изделия украшениями. Они для меня – способ познания жизни. Идемте в мастерскую! Вероника поможет мне их улучшить.

– Говорите, поможет?

Рейнхарт шел первым, держа в руках механического кролика. Вероника несла Франца. Лефевр шел с ней рядом.

– Получается, мадемуазель, отец обучает тебя своим премудростям?

– Да. Всему, что требуется знать и уметь создателю автоматов.

– Неужели? Уверен, твое обучение движется галопом!

– Мне еще многое предстоит узнать, – глядя в пол, ответила Вероника.

– Конечно, конечно. – (Они подошли к двери мастерской.) – Рейнхарт, чему вы обучаете дочь?

– Анатомии, физиологии, часовому делу.

– Вы бы позволили мне преподавать ей анатомию? Могу побиться об заклад: вы непревзойденный механик, но никудышный учитель.

– Я так не думаю, – хмуро ответил Рейнхарт. – И потом, откуда у вас найдется время? Вы же заняты своими исследованиями и даете уроки королю.

– Месье, вы учите короля?

Ее изумление вызвало у Лефевра улыбку.

– Конечно, я выгляжу совсем не как королевский наставник, но так оно и есть, дорогая: я даю его величеству уроки в Версале. Это его недавний каприз, и кто я такой, чтобы отказываться? Я усматриваю в этом путь к другим переменам.

– И чему именно вы обучаете короля?