Закон шагов

Лин прикрылся рукой, попробовал перевернуться на другой бок, но толчки стали только настойчивей.

«Что еще за?..» — Он неохотно открыл глаза.

— Гх-гав!

У изголовья сидел пес и скалил короткие желтоватые клыки.

«Откуда у меня в комнате соб… П-пламя!» — Лин подскочил на лавке, вспомнив, где находится.

Несколько мгновения он ждал, что за движением придет боль, но последствия ритуала больше не напоминали о себе. Пес жреца свесил лохматую голову набок.

Показалось, или собачья морда действительно улыбалась?

Брат с сестрой еще спали. Жреца не было. В костровой яме дышали слабым жаром почти погасшие угли, а за отворенным окном светлело небо.

Пес снова коротко тявкнул.

— Тише, Хак. Остальных разбудишь. — Лин потрепал пса по голове. Собак — в отличие от белых жрецов — он любил…

«А если эти двое — одно существо?» — Ужаснувшись этой мысли и отдернув руку, Лин натянул сапоги, закутался в просохший за ночь зеленый орденский плащ и вышел из хижины. Пес выбежал следом и, вильнув длинным хвостом, помчался куда-то к лесу.

Лин постарался припомнить вчерашний день, насколько смог.

«Нет, все же, нет, — подумал он. — У них есть что-то общее… Однако они не одно и тоже. Хак слишком умен для собаки, но по-собачьи беззаботен. А жрецу, забери его тени, как будто отчего-то не по себе… Может, от этого и его чудные гримасы. Или он все-таки сумасшедший?»

— Доброе утро, магистр Валб! — Закутанная в белое фигура вышла из леса.

Лицо жреца кривилось все той же неестественной улыбкой.

— Доброе. Спасибо за огонь, — буркнул Лин, отворачиваясь.

Радовало одно: пока жрец, сумасшедший или нет, не собирался их убивать.

Хьор-капитан Бонар накануне подслушал окончание разговора старика со жрецом — и любезно передал Лину.

— Напиши, как доберетесь, — сказал Собачнику смотритель. — Бродяги ведь смогут доставить письмо?

— Хорошая шутка! — Собачник рассмеялся.

— Ну, этим двоим скажешь написать, если они знают грамоту. отмахнулся смотритель. — Или еще кому-нибудь…

Уво Далт был эксцентричным стариком, но вряд ли он мог предполагать, что мертвецы будут писать письма.

И все же скрытность смотрителя, который ровным счетом ничего не сказал Лину, даже когда тот прощался перед отъездом — навевала мысли о темных делах и глубоких болотах, которые хранят секреты лучше, чем любой потайной шкаф.

Впрочем, сейчас дело было не в этом: жрец раздражал просто потому, что раздражал. Точка. Лин криво усмехнулся: злиться в свое удовольствие, без особых причин, почти не таясь — едва ли не впервые в жизни — было на дивое приятно.

Жрец вошел в хижину. Вскоре на пороге показались Ная и Хоно, заспанные и ошеломленные.

«Вчерашний день был похож на сон, — подумал Лин. — На дождливый сон. Сейчас светит солнце, но сон не закончился…».

Хоно то ли помогал, то ли мешал жрецу раскладывать на солнце сырой полог из плотной ткани. Лин подошел к Нае, внимательно разглядывавшей дорогу. Нужно было что-то сказать, но что? Он не знал.

— Все ведь пока не так плохо, Лин-гьон? — Ная посмотрела на него. Скорее задумчиво, чем испуганно.

— Да, — кивнул Лин.

«Вот именно, что «пока», — подумал он про себя. — Но стоило бы поучиться у этой девчонки мужеству, магистр Валб».

Они быстро позавтракали, не разводя огня, и отправились дальше.



***

Довольно быстро Лин понял, что от тревоги Наю спасало обостренное любопытство, выливавшееся во множество вопросов.

— Лин-гьон, почему все деревья в этом лесу одинаковые?

— Почти одинаковые, — поправил он.

По обеим сторонам дороги тянули к небу прямые стволы деревья гохно. Неприхотливые, быстрорастущие, очень похожие друг на друга, с прочной, но удобной в обработке древесиной…


Первые их ростки высаживали на просеках лесники, но за следующие два-три десятка лет гохно вытесняли хвойные породы и даже некоторые лиственные. Безликий лес называли деревянным золотом Шина: он сильно облегчал жизнь людей, связанных Законом, позволяя быстро строить дома, но при нужде жечь их, высвобождая астши, а потом снова строить, — и так без конца.

Плохо не любить то, что тебя кормит, но Лину никогда не нравились гохно. Чем-то они напоминали плесень, которая, дай ей влагу — покроет все вокруг.

— Они все же не совсем одинаковые. Посмотри, например, туда. — Лин показал Нае на два дерева, растущих под небольшим углом друг к другу. — Почти все здания в Валкане построены из гохно, кроме старой канцелярии.

— Я видела похожие деревья на бульварах в городе, — сказала Ная. — Только там их намного меньше. Они называются гохно, да? И без них оседлые были бы привязаны к месту еще крепче.

— Именно так, — подтвердил Лин.

— И все равно они мне не нравятся. — Ная нахмурила тонкие темные брови.

Лин улыбнулся.



***

Солнце потихоньку добралось до середины неба.

Лин гадал, придет наконец в дурную голову жреца мысль сделать привал или нет, когда далеко впереди вдруг показались люди; маленькие точки, копошащиеся, как муравьи. Сезон торговли в Валкане уже закончился, а значит — это были каторжане-дорожники, выполнявшие свою нелегкую работу.

— Проедем мимо них, если лошади там пройдут. — Жрец, ехавший впереди, обернулся. Дурацкая улыбка наконец-то спала с его лица. — Девушка, юноша, ни в коем случае не раскрывайте рта. Молчите, что бы ни происходило. И вы тоже, магистр Валб. Говорить буду только я.

— Да, мы поняли. — Брат с сестрой испуганно закивали. Вряд ли они сталкивались в городе с надсмотрщиками и каторжниками, но наверняка наслушались небылиц.

Лин тоже не стал спорить: разговаривать с надсмотрщиками было сомнительным удовольствием, а работягам рта раскрывать не дозволялось.

За мелкие преступления оседлых и бродяг чаще всего штрафовали, ставили к позорному столбу или секли плетьми — и все же на Шине оставалось еще немало тюрем и способов туда попасть: убить, украсть больше других, влезть в большие долги… И, если некому было следить за родным домом — очень мало способов из тюрьмы выйти. Дом сжигали, на его месте ставили новый — и астши неудачливого заключенного навсегда прирастал к стенам камеры. Если бедолага не соглашался стать «государственным бродягой», или, попросту говоря, каторжником. Они чинили дороги, строили мосты через реки и придорожные хижины-стоянки, валили строительный лес — до тех пор, пока не отрабатывали свою свободу.

Лорды и Орден не могли выделить слишком много надсмотрщиков, поэтому каторжан клеймили. Клейменым было запрещено разговаривать с вольными, а всякий, кто увидит клейменого без знака освобождения и без надсмотрщика рядом — обязан был донести властям или убить беглого каторжника сам.

Всем осужденным, кто не был привязан к дому, предлагали выбор: камера или клеймо. Большинство предпочитало до смерти отрабатывать черствый хлеб в неуютных, но относительно безопасных тюремных стенах. Работа каторжан была слишком тяжелой: насколько Лин знал, меньше половины из них доживали до освобождения. Но и те до конца жизни были вынуждены скрывать под шляпой или повязкой клеймо — скрещенные топор и лопату: знак освобождения, причудливый и сложный для подделки вензель, вовсе не делал его красивее.

Осмотревшись, Лин понял, что на дорогу несколькими днями ранее сошел небольшой оползень. Сейчас проезд уже был почти расчищен; однако жрец жестом приказал остановиться и, спешившись, пошел к дорожникам:

— Кто здесь главный?

— Я, господин. — Надсмотрщик, худощавый человек лет сорока, уже спешил к нему, на ходу подобострастно кланяясь.

Лин посмотрел на своих спутников. Ная и Хоно напряженно вглядывались в обветренные и грязные лица каторжан, будто искали в них что-то знакомое… Может, самих себя. И любопытная Ная, и ее вспыльчивый брат, вероятно, были из тех немногих, что выбрали бы клеймо, если б неизвестный доброжелатель не помог бы им сбежать.

— Здесь все в порядке? — спросил жрец. — Мой пес чует кровь.

— Здесь… э…. — Надсмотрщик оглянулся на своих поднадзорных. Два десятка мужчин разного возраста стояли, опустив инструменты, и прислушивались к разговору.

— Отвечай! — В намерения жреца явно не входило проявлять терпение.

— Не знаю, могу ли… — забормотал надсмотрщик.

— Тогда позови кого-нибудь, кто может!

— Никого из них сейчас нет.

Действительно, почему-то рядом не было других надсмотрщиков, хотя обычно они работали по двое-по трое.

— Да будешь ты говорить или нет, трусливый ублюдок?! — рявкнул жрец.

Лин вздрогнул. Ноги надсмотрщика оторвались от земли: жрец ухватил его за ворот одной рукой и легко, как нашкодившего щенка, поднял в воздух. Надсмотрщик захрипел.

— Отвечай, или лишишься головы. — Жрец швырнул его на дорогу. Надсмотрщик упал на спину, перевернулся и встал на четвереньки, кашляя и держась за горло. Лицо пошло красными пятнами, на одежду налипла грязь.

Каторжане озадаченно переглядывались, где-то послышался сдавленный смешок.

— З…зачем же т-так, г-господин. — прохрипел надсмотрщик. — Я и сам собирался…

— Я жду. — Жрец скрестил руки на груди.

Лин поморщился. По-хорошему договориться можно было не всегда, но то, что сейчас творил Собачник, являло собой глупою и бессмысленную жестокость. Вдобавок, угрозы были беспочвенны: убийство при свидетелях дорого бы встало даже жрецу… По счастью, люди слишком боялись белых жрецов, чтобы об этом думать.

— Жинг и Бивар считают, Гарра подговаривал остальных к побегу. — Надсмотрщик говорил, стоя перед жрецом на коленях. — Они поколотили его и увезли в деревню. К кузнецу, господин.

Краем глаза Лин заметил, как брат с сестрой побледнели. В Валкане иногда проводили публичные наказания, и, должно быть, покойный Фарга Орто считал это зрелище более поучительным, чем бродяжий театр.

Закон в отношении каторжников был суров и прост: за попытку побега их вешали, а за разговоры о побеге или просто болтовню с вольными — вырывали языки. Последний приговор среди надсмотрщиков пользовался большой популярностью. Его мог вынести любой деревенский староста, одновременно выполнявший роль местного судьи, а исполнить вменялось в обязанность любому кузнецу. И оправдаться у онемевшего каторжника, даже случись ему пережить экзекуцию, возможности не было.