За закрытыми дверями

В кастрюльке на самом дне оказались остатки пшенной каши с чесноком и салом. Каши было до обидного мало, а за нее, между прочим, была отвалена почти половина их скудных сбережений. От возмущения Леночка чуть не задохнулась.

– Иуда! – крикнула она. – Царский жандарм!

Начальник станции изменился в лице и занес было над ней огромную лапу, но Леночка юрко увернулась и прошмыгнула мимо. Тот лишь злобно поглядел ей вслед.

Мусечка с Леночкой доели жалкие остатки каши, и пища эта не только не усмирила их голод, но и раззадорила его еще больше. К тому же Леночка почувствовала, что до смерти хочет до ветру, да еще и по-серьезному. Уборной на станции не было, пришлось прятаться в кустах. Лето стояло жаркое, высокие травы выгорели до желта, иссохли, истончились. Даже подтереться – и то нечем. Леночка плюнула и со злостью начала тереть причинные места сухим пучком травы. Зря, конечно, – больно искололась, и мелкие занозы застряли в заднице.

Но это было еще полбеды – настоящая проблема заключалась в том, что денег почти не осталось, а нужно было еще покупать билеты. На этот раз к злобному начальнику станции отправилась Мусечка – они рассудили, что ее вид вызывает больше доверия и жалости.

– Товарищ начальник, – промямлила она беззубым ртом, – помоги нам билетики достать, а?

– Ты, что ль, умирающая? – спросил он с усмешкой.

– Я, – согласилась Мусечка.

Он смерил ее недобрым взглядом из-под козырька.

– Деньги есть?

– Вот все, – сказала Мусечка и протянула остатки своих сокровищ, спрятанных в тряпицу. Денег явно не хватало, и оба это знали.

– Мало, – сказал он.

– Я знаю, товарищ начальник, – ответила Мусечка. – Я вдова бездомная, мужа расстреляли, сама сидела, дочку только из детдома забрала – дикая она у меня. Может, подсобишь, а?

Начальник внимательно оглядел ее – худую, грязную, беззубую, с печальным потухшим взглядом, в каких-то немыслимых одеждах, надетых друг поверх друга, – и сказал:

– Ладно, сиди тут.

Через пару минут вернулся, держа в руках бумажку, на которой кривым почерком было что-то нацарапано.

– Держи. В грузовом отсеке поедете.

– Спасибо! – просветлела Мусечка. – Спасибо, товарищ!

– И дочку свою держи на привязи, а лучше всыпь ей хорошего ремня! Отца ей не хватает, совсем распустилась.

– Это да, – грустно вздохнула Мусечка.

– Деньги я себе оставлю, – сообщил начальник, – за содействие.

– Да, конечно, – согласилась Мусечка. И улыбнулась беззубо.





Наталья




Наталья выскочила из машины – не такой шикарной, конечно, как у Леонида, но все-таки собственной, новенькой. Она поправила юбку, взглянула в зеркальце и подошла к дому Беллочки – нежно любимой подружки и по совместительству своей маникюрши. Встречались они раз в неделю, в условленный день, обсуждали текущие проблемы, прошлые обиды и вечные вопросы.

Беллочка была женщиной выдающейся во всех отношениях: большая, шумная, непредсказуемая, бескомпромиссная. У нее было удивительное свойство занимать собой все пространство, и не важно, шла ли речь о ее скромном кабинете или о футбольном поле – Беллочка и там сумела бы стать единственной заметной фигурой.

Беллочка была замужем трижды и всегда разводилась громко, смачно, со скандалом. Все, на что падал ее взгляд, к чему прикасались ее пухлые руки и тянулась ее трепетная душа, превращалось в арену тяжелой, изнурительной борьбы. Она не выходила замуж, а строила семью; не любила, а работала над отношениями; не жила, а сражалась за место под солнцем… Эта женщина обладала такой разрушительной силой, что позавидовал бы любой многотонный бульдозер. Ко всему прочему, она много курила, ругалась матом и вечно сражалась с несправедливостью. Если раньше она боролась со своими мужьями, то теперь – со всеми подряд: с соседкой по дому, с продавцом сигарет в ближайшем киоске, с мойщиком подъездов, а также с мужским супрематизмом и гендерным неравенством. Кроме того, она была очень близорука и часто по недосмотру надевала контактные линзы разных цветов – зеленого и голубого, например. Наталья к таким промахам давно привыкла, иногда даже дразнила ее, отчего Беллочка крепко обижалась, но на следующий день опять разгуливала с разными глазами.

Как любая опытная женщина, мужчин она презирала в принципе. По ее собственному убеждению, ничего, кроме неприятностей, ждать от них не приходилось, а потому Беллочка с упоением презирала всех особей мужского пола, включая уличных котов. Грубые, похотливые, презренные существа, мужчины по определению не заслуживали доверия, зато вполне годились для сплетен, обсуждений и осуждений, чем Беллочка и занималась с чувством и даже страстью. Благо времени у нее было предостаточно: ее третий бывший муж, когда уходил от нее к немолодой и не очень красивой женщине (скотине!), оставил ей в качестве отступных квартиру (жалкая подачка!), на которой, правда, висела солидная ссуда. Зато это имущество позволяло Беллочке вполне безбедно доживать свою полную занятных событий жизнь (примитивное существование!). Кроме времени, у нее было достаточно благодарных слушательниц – клиентки с удовольствием внимали подробностям личной жизни Беллочки, которых за три брака накопилось множество, а та, в свою очередь, не скупилась и с живостью и артистизмом рассказывала всем желающим о своей нелегкой женской доле. При случае она жадно и сочувственно выслушивала жалобные рассказы посетительниц, коих тоже было немало. В итоге все оставались довольны.

– Вчера видела твоего по телику, – тут же сообщила подруга, снимая лак и внимательно изучая поломанный в бою против гастрита ноготь. – Что-то он плохо выглядит.

– Да? – вскинула брови Наталья. – А я не заметила.

С недавних пор Леонид вел передачу на местном телеканале – откровенно бездарную, и все об этом знали, но за нее неплохо платили. К тому же Леониду нравилось, как он выражался, «торговать мордой».

По появлениям Леонида на экране Беллочка отслеживала его самочувствие, настроение, проблемы и даже ловко ставила диагнозы. Она рассматривала мешки под его глазами, изучала цвет лица, придирчиво замечала изменения в его фигуре, а потом рассказывала Наталье о своих наблюдениях, гордясь своей категоричностью, независимостью и принципиальностью. Та выслушивала ее умозаключения молча, спокойно, даже несколько снисходительно, с видом женщины, которая не испытывает необходимости в доказательстве собственной личной состоятельности. У Натальи, в отличие от Беллочки, был муж. И не три бывших, а один, зато какой! Поэтому все замечания подружки разбивались о ее железобетонное спокойствие.

– Ты обрати внимание, – советовала Беллочка со знанием дела, – что-то он в последнее время сдал. Да-да, и не отрицай. Что-то посерел, потолстел. Обрати внимание, мой тебе совет.

– Обязательно обращу, – пообещала Наталья. Ей не хотелось расстраивать подругу отказом, но и всерьез принимать ее наставления тоже не хотелось. Она-то знала, что все в жизни сделала правильно, а потому с высоты своего многолетнего супружеского опыта могла позволить себе снисходительно улыбнуться Беллочкиным потугам ее раздразнить.

Хотя она и сама знала, что Леонид в последнее время действительно погрузнел, поседел. Высокий, полнотелый, с большими глазами, носом и губами, он был похож на стареющего усталого слона. У него всего было много: здоровые крепкие руки, длинные толстоватые ноги, солидный, как рюкзак, живот. Волосы он зачесывал назад и замазывал гелем по той банальной и прозаической причине, что их количество на его голове стремительно уменьшалось; на нос надевал дорогие очки без оправы и душился хорошим одеколоном. На шее он обязательно носил галстук или платок, чтобы скрыть двойной подбородок и дряблую кожу, а взгляду придавал светскую порочность. Он всегда любил хорошо выглядеть, не скупился на модные и дорогие шмотки и знал, что умеет производить должное впечатление. Красивый, холеный мужчина. Наталья знала, что ей повезло.


– У него много работы, – уклончиво ответила Наталья.

– Ага, работа! Знаем мы эту работу! Все мужики – сволочи, это я тебе говорю!

Конечно, у Беллочки был богатый опыт по части мужского сволочизма. Она могла бы читать на эту тему лекции и вести мастер-классы, если бы была чуть пообразованней да попроворнее. А так приходилось пилить чужие ногти, слушать чужие истории, жить чужими жизнями и мечтать о чужом счастье.





Леночка




Остаток пути прошел без приключений. Было даже весело. Хоть они и ехали в грузовом вагоне, холодном и грязном, зато из главного вагона-ресторана слышались голоса, смех, и всю ночь пели песни. Вкусно пахло жареным мясом, сигаретным дымом, теплой едой. Как они догадались, это артистов эвакуировали. Мусечка с Леночкой принюхивались к этим запахам и представляли себе, как нежная ароматная телятина розовеет на тарелке, как расползается румяная корочка картошки, когда берешь ее в руки, как хлебная мякоть, словно сладкая вата, растворяется во рту, оставляя блаженное послевкусие… Убаюканные этими счастливыми видениями, они заснули.

Поздно ночью голодные, уставшие донельзя Мусечка с Леночкой сошли с поезда. В руках у Мусечки – небольшой чемодан с самым необходимым. Теткин адрес был написан неразборчиво и криво на выцветшей бумажке. Мусечка попыталась было поспрашивать прохожих, но никто не останавливался, чтобы им помочь. Зато в толпе то и дело шастали, щуря хитрые глаза, подозрительные личности, а то и просто проходимцы.

Наконец какой-то седой пожилой гражданин в тюбетейке и с густыми усами остановился рядом с ними.

– Выковыренные? – спросил он.

– Чего?

– Выковыренные?

– Эвакуированные, – догадалась Леночка.

– А, ну да, – согласилась мать.

– Доведу вас куда надо.

Они долго плутали среди грязных узких улиц, спотыкаясь в темноте и пару раз чуть не сломав себе шею. Наконец остановились возле дома с наглухо забитыми окнами.

– Вот, – сказал проводник. И протянул смуглую потную руку за платой.

Мусечка смутилась.

– Одну минуточку, – сказала она, делая вид, что ищет деньги среди исподнего, хотя прекрасно знала, что ни копейки больше не осталось. Но проводник, не дожидаясь, подхватил их чемодан и, пошевелив на прощание усами, исчез в темноте в неизвестном направлении. Мусечка с Леночкой не успели даже понять, что произошло, как обнаружили себя в чужом городе под зловеще поблескивающими в темноте звездами, без денег и вещей, напротив замурованного, явно нежилого, дома.

Бедная Мусечка сползла по стене на залитую нечистотами землю, вдохнула запах мочи и прелости и заплакала. Пожалуй, впервые после ареста мужа она плакала так горько. Все эти годы она не позволяла себе распуститься – нужно было выжить самой, затем найти дочь, а теперь, когда спасение так подло ускользнуло из рук, ей стало невыносимо обидно.

Леночка присела с ней рядом. Она тоже плакала и гладила мать по седым волосам. Несмотря на суровый нрав и колючий взгляд, она была сущим ребенком – плаксивым, обидчивым, недолюбленным. Привычка выживать была намного полезнее в создавшейся обстановке, чем все прочие навыки, которые она тоже приобрела в детдоме.

– Сиди здесь, – строго сказала она матери. Та лишь всхлипнула, ничего не ответив.

Леночка вгляделась в темноту. Слава богу, ночи еще были теплыми. Она дала глазам время привыкнуть. Старая детдомовская привычка никогда не погружаться в сон полностью, быть все время на стреме, начеку, в полудреме, а также кошачье умение видеть в темноте сейчас оказались очень полезными. Кстати, тощие облезлые кошки шныряли между ног и оглашали ночной покой пронзительными воплями. «Где коты – там должны быть и крысы, – рассуждала Леночка, – а где крысы – там еда. А где еда – там дом».

Вглядываясь в темноту, она пошла на протяжный зов котов, которые в перерывах между драками и угрожающими воплями копошились в кучах чего-то несусветного, отыскивая пищу. Вскоре она заметила и крыс, снующих среди гнилья. Леночка подошла ближе и непроизвольно отшатнулась, с трудом удержав крик. Куча тряпья, по которой ползали крысы, была трупом какого-то животного, вернее, останками, сильно изъеденными крысами и обкусанными голодными кошками. Подавив тошноту, она пошла дальше, пока не увидела домик, показавшийся ей жилым. Леночка осторожно постучала, но ей не открыли. Она заглянула в окно. Незнакомая ей старая женщина, обхватив голову, дремала за столом, на котором горела одинокая тонкая свеча.

– Вставай, – растормошила Леночка мать, которая все еще рыдала. – Пойдем, я, кажется, нашла дом.

Так они поселились у тетки, в доме с каменным полом и русской печью с высокой трубой. Тетка телеграммы, конечно, не получала, родственницу с ребенком не ожидала и вообще вначале была против столь беспардонно нагрянувших гостей. Но Мусечка с Леночкой были такими жалкими и голодными, а время – страшным и опасным, да и дело шло к зиме, а в хозяйстве руки всегда пригодятся, что старуха ворчливо согласилась их принять. Благо своей семьи у нее не было.

Поначалу все вокруг казалось странным и диковинным, словно в восточной сказке: и худые кошки, снующие по помойкам вместе с голодными беспризорниками, и нищие калеки, побиравшиеся рядом с рынками, и страшные женщины в черных чадрах до земли, которые даже в самый свирепый зной не снимали свое жуткое одеяние, и жующие жвачку верблюды, скучавшие прямо посреди городских улиц, и раскидистые огромные пальмы, на которых росли маленькие оранжевые и коричневые плоды, и чайханы с низкими столикам на толстых роскошных коврах, где целыми днями по восточной традиции просиживали мужчины, пока женщины возились с детьми или хлопотали по хозяйству.

Зимой, конечно, туго приходилось – голодно, холодно, скучно. С едой было трудно – спасали талоны, по которым выдавали жидкую похлебку. Она лишь дразнила, раздражала пустой желудок, злила… Но Мусечка давно придумала действенный способ: как бы голодно ни было, нужно лечь в постель и попытаться заснуть. В темноте, в убаюкивающей глубине ночи, все несчастья и горести отступали, и можно было ненадолго забыться.

Зато летом начинался настоящий рай: громадный, с палец величиной, виноград, пушистые сплющенные, как лепешки, персики, сочный треснувший инжир, даже мясистые финики – и те росли здесь. После замороженной и оголодавшей Москвы это было ошеломительно и фантастически.

Вскоре Мусечка устроилась на работу в местную библиотеку. Сначала – уборщицей и вахтершей, а со временем доросла и выше, до раскладчицы книг и библиотекарши. Несмотря на бытовые трудности, Мусечка считала своим долгом приобщать Леночку к прекрасному. Из детдома она вышла полной невеждой и неучем, и теперь Мусечка взялась за образование дочери. По вечерам, сидя в тесной теткиной хибарке, они читали книги, которые Мусечка приносила из библиотеки. Сама-та она, по понятным причинам, никакого приличного образования не имела, но для дочки хотела только лучшего. И Леночка послушно училась.

Много незримых гостей посетили их ветхий домик за эти вечера! Ее любимые англичане – Диккенс, сестры Бронте, Джейн Остен, с их чопорностью и жеманством, неторопливым развитием сюжета, сложными полунамеками и специфическим юмором. Чувственные французы – Бальзак и Флобер, Стендаль и Гюго, с их яростными страстями, безудержными порывами и трагическими развязками. Итальянцев не любила, они казались ей слишком театральными и манерными. Немцев тоже, в их слащавом романтизме чудилось что-то фальшивое. Читали кое-что из запретного: Блока, Бальмонта, Есенина.

Огромная кривая тень от свечи падает на стену. Изредка она вздрагивает, кивает, склоняется вниз, будто пытается заглянуть в книгу, которую читает Леночка. Та серьезно и сосредоточенно листает страницы. Читает она быстро, буквально проглатывает одну страницу за другой. Мусечка рядом вяжет или штопает. Тетка, старая, почти слепая, лежит в постели, постанывая. У нее недавно случился удар – прямо посреди комнаты грохнулась на пол, глаза чуть из орбит не вылезли, рот страшно исказился… Леночка с Мусечкой еле доволокли ее до постели, уложили. Стали выхаживать. Тут-то старуха своим скудным умом оценила всю выгоду от наличия в доме двух хоть и очень дальних, но все же родственниц. Ясно было, что больная больше не встанет, поэтому ее кормили с ложечки, переворачивали, подмывали и развлекали чтением вслух газет с последними известиями. Досматривали.

Леночка шевелит губами, глазки ее то и дело вспыхивают, щечки розовеют. Мусечка с удовольствием глядит на дочь. Восемь лет потеряны, но она потихоньку, чтобы не напугать и не навредить, восстанавливает эту хрупкую связь, лепит незримую паутину тонких нитей, которые снова переплетут их в одно целое, мать и дочь. Леночка растет нелюдимой, строгой. Иногда Мусечку пугают ее внезапные вспышки гнева, ее мучительные истерики, когда она буквально захлебывается слезами. Или, что еще хуже, уходит в себя и молчит, молчит. Только злой огонек пылает в ее колючих, как у волчонка, глазах. Но Мусечка все терпеливо сносит, жалеет и бережет дочь.

Свеча догорает, тень ее становится меньше, Леночка придвигает ее ближе. Воск капает, случайно попадает на страницу и слепляет ее. Ужас-то какой! Как теперь возвращать будем? Книга-то библиотечная, государственная собственность! Она начинает отколупывать воск от страницы, соскребает ногтем, но тонкий слой воска навсегда въедается в бумагу, увековечивая эти долгие унылые вечера.

Еще дамы ходили в театр. Мусечка, экономя на еде, меняла пайки на билеты, которые стали чем-то вроде местной валюты, ходящей в интеллигентных кругах. А что, ей к голоду не привыкать! В молодости хлеб выдавали по карточкам, по сто пятьдесят грамм на человека. Хорошо, если были столовые для партийных служащих, тогда еще ничего, можно поесть. Но Мусечка была беспартийной, да и столовой в их учреждении не было. С утра она шла на базар, покупала кусок хлеба у рабочего, который, видимо, где-то воровал его и держал за пазухой, и весь день этот хлеб медленно жевала. Из-за этого у нее развилась анемия. Пару раз так плохо становилось, что в глазах начинали мелькать разноцветные мошки, голова кружилась, и она даже в обморок падала. Когда Костик об этом прознал, стал подкармливать ее. Это было еще до свадьбы… А потом тюрьма, лагеря, да чего уж там. Так что если выбирать между художественным развитием ребенка и парой мороженых водянистых картох, на вкус не лучше водорослей, да и цвета примерно такого же, то выбор очевиден.

В военное время советский Восток превратился в настоящую культурную столицу страны. Сюда были эвакуированы киностудии и театры. Звезды экрана расхаживали по городу, как простые смертные. Запросто можно было встретить на рынке знаменитую артистку, отчаянно торгующуюся за литр молока, или какого-нибудь известного писателя, в задумчивости гуляющего по улице.