За закрытыми дверями

И Наталья снова понимающе кивнула. Конечно. Сахар – это важно. Особенно к чаю.

– Пойдем со мной в хлебный, может, там есть? – предложила сестра, и Наталья пошла за ней. Все-таки не одна! Может, теперь мать не выгонит обратно на улицу?

Что было дальше, она помнила урывками. Как лежала в обоссанной кровати, раздетая, и ей было страшно жарко и в то же время очень стыдно. Как сестра поила ее проклятым сладким чаем и говорила, что это лекарство. Раскалывалась голова, тело ныло, каждое движение отдавало болью. И ей казалось, что страданиям этим не будет конца, и винила в них только себя. С тех пор она ненавидела сладкое.





* * *


Постепенно Наталья научилась быть такой, какой ее хотели видеть: незаметной, непритязательной, удобной. Так было намного безопаснее и выгоднее со всех точек зрения, как ни посмотри. По крайней мере, можно сохраниться сытой, одетой, с крышей над головой, хоть и с удобствами на улице.

С тех пор она возненавидела «советский коллектив» и все, что с ним связано, – парады, демонстрации, собрания и мероприятия. А потом – походы, танцы и общежития. Она терпеть не могла меняться с другими девушками одеждой или нехитрой косметикой; мучением было делить один сортир и душ с чужими людьми, но еще больше страданий доставляли ей просьбы «погулять», пока соседки приводили к себе кавалеров. Она чувствовала физическое отвращение, в горле вставала тошнота. Как это было мерзко и пошло! Нет, решила она, такого с ней никогда не будет.

Но даже больше, чем посторонних людей, она ненавидела бедность. Ей казалось, что бедность – это самое страшное, что может случиться, страшнее пьющего отца и бьющей матери. От бедности бывают такие несчастья, как вонючий матрас, истертая дырявая шуба, пропахшее псиной одеяло, которым приходится укрываться, потому что другого нет. А еще от бедности возникают тоска и страх, отчаяние и хандра, безнадега и черствость, равнодушие и апатия.

Поэтому наличие денег – даже не столько их количество, а осознание того, что можно не думать о копейках и купить все, что захочется, – стало для нее залогом сытой и благополучной жизни, о которой она всегда мечтала. Ощущение денег, возможность трогать их руками, щупать, мять, шуршать, даже не тратя, было необходимо. Поэтому свою скудную зарплату она никогда не расходовала до конца. Хранила в коробочке из-под конфет, бережно перебирала, пересчитывала скромную пачку, и прикосновение к деньгам давало ей ощущение уверенности. Она жила скромно, отказывая себе во всем, но пачка все росла и росла.

Наталья сама не понимала, как с ней произошла такая внезапная, такая драматическая перемена. Это поспешное замужество стало для нее не меньшим потрясением, чем для окружающих. То, что случилось, не укладывалось ни в какие схемы брачных отношений. Еще недавно она жила в общежитии, ездила на троллейбусе на работу, по вечерам отбивалась от пьяных работяг, и суровая действительность не баловала ее большими перспективами. Ее в лучшем случае ждали замужество с одним из таких подвыпивших парней – шофером, сварщиком или слесарем, комната в общежитии от завода, а если повезет – развалюха в частном секторе, грязные резиновые сапоги для прополки огорода, двое сопливых детишек и букет тощих гвоздик на Восьмое марта. Так происходило с девочками, которые делили с ней комнату в общежитии, так случилось и с ее старшей сестрой.

Когда мать слегла, Наталья, как хорошая дочь, ухаживала за ней до конца – выносила за ней судно, протирала ее старое рыхлое тело тряпочкой, смоченной в теплой воде, кормила с ложечки, меняла белье. Былое старалась не вспоминать, обиды не ворошить. Не то чтобы она простила мать за свое искореженное детство, просто научилась принимать жизнь со смиренной покорностью. А когда сестра, на правах старшей и замужней, вселилась в старую материну развалюху, Наталья и здесь не стала возмущаться и права качать, потому что внутренне была готова к такому развитию событий. Она, как робкий маленький гвоздик, молча сносила каждый новый удар молотка по шляпке. Если бы не случайно подвернувшаяся работа в театре, она бы и понятия не имела о других сценариях.

И вдруг, почти само собой, случилось то, что невозможно было представить себе даже во сне. Наталья понимала, что вытащила счастливый билет. Что, может быть, впервые судьба улыбнулась ей, удача не прошла мимо, как она делала на протяжении предыдущих двадцати лет, а наконец остановилась рядом, посмотрела долгим, внимательным взглядом, заметила ее несправедливые страдания и одарила своей милостью. Никому не удавалось окрутить такого козырного жениха, а ей удалось, причем без больших усилий. Неужели это счастье теперь ее и она будет владеть им безраздельно? Нет, поверить в это было совершенно невозможно. Но это случилось, и вот теперь она оказалась вроде бы законной супругой, хотя и хозяйкой в доме себя не чувствовала.





* * *


Первая неправильность обнаружилась уже на пятый день после начала совместной жизни: Леонид уехал. Он вообще часто уезжал – то на гастроли, то на съемки, которые затягивались иногда надолго. Бывало, уезжает на месяц. А потом еще на месяц, а потом еще на две недели. Казалось, эти недели никогда не закончатся, они тянулись и тянулись, как выпущенная из ковра нитка – витиевато, однообразно, бесконечно. Одиночество давило, как взваленный на плечи мешок, и выхода никакого не видно, и хотелось только не быть одной.

Наталья приходила с работы рано и сразу отправлялась в их с Леонидом часть комнаты. За стенкой грохотало радио, его Мусечка включала на полную мощность. Худенькая, дряхленькая, высохшая, она стремительно превращалась в старенькую девочку с пустым, лишенным смысла взглядом и крепко прижимала к себе радиоприемник, категорически отказываясь покидать насиженное место. Она почти не вставала, только изредка, если приспичило по нужде. Тогда она шаркала стертыми тапочками по полу, подметая его своей длинной, обвисшей на худых бедрах юбкой, в которую была заправлена хлопковая блузка, висящая мешком из-за высохших грудей, добредала до уборной и там задерживалась надолго. Стеснялась своего плохо функционирующего желудка, старческого кислого запаха, беззубого рта, тонких белоснежных волос, затянутых в жидкий хвостик. Никто не хочет умирать молодым, но и старость имеет свою цену, и немаленькую.

Она уже и в зеркало смотреть перестала. Сначала было страшно видеть чужое отражение. Оно никак не могло принадлежать ей! Ни эти впалые щеки, испещренные морщинами, ни седые поредевшие брови, ни выцветшие мутные глаза, ни покрытые коричневыми несмываемыми пятнами руки… Это было чужое тело, чужое, гадкое, отвратительное. И она боялась взглянуть на него. Внутри, в душе, она осталась той же хохотушкой Мусечкой с лукавым взглядом черных глаз, с кокетливо приподнятыми густыми бровями. Вся та же глупая, наивная жизнерадостность, та же любовь к жизни и людям – они никуда не делись, хотя, казалось бы, давным давно должны были испариться. Она была все той же, только никто об этом уже не знал.

Она знала то, что не знают молодые. Время не линейно. Оно течет по-разному. Иногда сжимается, как пружина, и выпрыгивает стремительно, внезапно, так, что за ним не угнаться. Иногда оно бывает цикличным. Так и ходит по спирали, повторяясь бесчисленное количество раз. Иногда тянется медленно, как прилипшая к ботинку жвачка.

Она просто ушла в другое измерение, где жили только ей известные люди, где происходили только ей понятные события. Она даже попыталась несколько раз посвятить Леночку в актуальные события из их жизни, но та так странно посмотрела на мать, так широко раскрыла глаза, так резко задержала дыхание, что Мусечка поняла – лучше ей ничего не рассказывать про эти подробности. С тех пор она разговаривала только с радиоприемником, или с чайником, или с другими полезными вещами на кухне. Нельзя сказать, что с ними было интересно, но совершенно точно намного спокойнее и безопаснее, чем с людьми.

Леночка возвращалась домой чуть раньше Натальи и тут же принималась за готовку, стирку, уборку или просто чтение газет. Первым делом ей нужно было накормить маму. Кушала она с аппетитом, но до обидного мало. Любила пить чай с вареньем, в нем же размягчала сушки и печенье. Это было немного противно, но Леночка молчала.

Наталья сидела в своем закутке за ширмой и прислушивалась к тому, что происходило на кухне.

– Начинаем нашу воскресную радиопередачу «С добрым утром»! – сообщал бодрый голос. – С добрым утром, с добрым утром и хорошим днем!

Грохот радио сменялся громыханием кастрюль и сковородок. К этому концерту подключались короткие переругивания дочери с матерью, резкие всплески воды в кране, которая текла как-то избирательно, то поражая горячим напором, то резко сокращая жаркий фонтан до скудной струи. Но даже сквозь эту какофонию Наталья слышала, как женщины обсуждают «эту» и «как ее там» – то есть ее самое, законную супругу их ненаглядного Ленечки! Наталья робко заглядывала в кухню, даже предлагала посильную помощь, но наталкивалась лишь на холодное презрение, на стену отторжения и неприятия и быстро поняла, что в это царство мамочек ей нет хода.

В начале своей супружеской жизни, пока Наталья еще психологически не окрепла и нравственно не пала, она жила затворнически, нелюдимо, потому что всего боялась. Боялась попасть в неприятную историю, ошибиться, простудиться, наступить прохожему на ногу, наткнуться на страшное… Жалела себя. Даже в разговорах со знакомыми, спрашивая из вежливости о делах, она замирала в ожидании: больше всего боялась, что ей сообщат о бедах, болезнях, или, не дай бог, смерти и она расстроится. Это совершенно не входило в ее планы. Даже гостей Наталья не любила – они, хоть и ненадолго, нарушали привычный ход ее жизни. Ощущение надежности и ясности происходящего давало ей комфорт и уверенность в том, что она живет правильно.

Но приспособиться к новой жизни все никак не получалось. Тоска усугублялась оттого, что в их комнате не нашлось места ни для одной ее вещи. Леонид был противником ненужной мишуры и прелестных дурацких мелочей, которые она так любила, а их тесная квартира была полностью обустроена, заставлена дряхленькой мебелью, наполнена старческим и отвратительно неживым запахом. Казалось, будто здесь витали воспоминания о другой, чужой жизни, а она превращалась в мумию, гниющую в склепе. Вечная полутьма в крохотной полукомнатке, низкие потолки, давящее узкое пространство, глубокие зеркала, ветхие книги, выцветший вонючий ковер на стене… Все это душило ее.

Однажды она случайно нашла вырезку из газеты (Леночка трепетно следила за всеми публикациями и тщательно собирала их в специальную папку), где сообщалось о первом выступлении Леонида на большой профессиональной сцене. Его хвалили, называли восходящей звездой и пророчили ему большое будущее. Ей стало приятно, она испытала чувство гордости и восхищения своим мужем, о чем она не преминула сообщить ему вечером в интимной обстановке.

На следующий день она обнаружила потертую черно-белую карточку, где коротко стриженный маленький Ленечка, сердито глядя исподлобья, стоит рядом с матерью. Фотография привела Наталью в восторг, она даже решила, что если у них родится сын, то обязательно сделает такую же, чтобы сравнить два поколения семьи. Она полночи не спала, обдумывая свой блестящий план.

Потом начали появляться неожиданные послания из прошлого мужа: то изящная заколка (Наталья не носила длинных волос), то карандашный набросок женского портрета, то чей-то неосторожно забытый чулок… Эти находки сначала удивляли, потом раздражали и мучили, а после и вовсе начали сводить с ума.

Она боялась узнать что-то, что могло напомнить о прежних романах Леонида. Заглядывала в углы и боялась найти в них призраки прошедшей любви. Боялась – и заглядывала, ненавидела себя и, как ищейка, рыскала, рыскала, пытаясь обнаружить измену и побольнее уколоть себя. И каждый раз находила новые сувениры из прошлой жизни. Ревность доводила до безумия, но в то же время ее обуревал сумасшедший страх, когда она представляла себе, как найдет что-то еще, что-то очень важное. Она ждала этих призраков из прошлого и боялась их одновременно. Боялась и искала.

И однажды нашла.

Кроме аккуратных альбомов, куда педантичная Леночка вклеивала фотографии сына, вырезки из газет, театральные афиши и даже билеты на спектакли с его участием, Наталья нашла конверт, где были свалены вперемешку фотокарточки разных лет. На них Леонид был запечатлен вместе с женщинами. Наталья, конечно, знала о его многочисленных романах, о его репутации разрушителя дамских судеб. Но сердце больно сжалось, глядя на его довольное, добродушное лицо, на его липкую, похотливую улыбку. Женщины рядом с ним были красивыми, знаменитыми, модно одетыми. Наталья не могла не понимать, что она со своими кудряшками, как у блохастой собачки, выглядела так, как ей и полагается – самозванкой, занявшей не свое место. На одной из фотографий она увидела женщину – привлекательную, с черными глазами, в этой самой комнате, в непристойной позе. Она улыбалась в камеру, призывая фотографа, которым, несомненно, был сам Леонид, своим крепким, ладным телом; сквозь полуоткрытые губы виднелись белые острые зубки… Незнакомка явно чувствовала себя свободно и привычно в этой комнате, в этом доме, где Наталья теперь хозяйка. Она явно бывала здесь, и не раз…

На других снимках Наталья снова увидела ее, и еще, и еще.

Отложив эти ужасные фотографии, она села на стул и просидела так до самого вечера. Даже недовольные попытки Леночки позвать ее к ужину не увенчались успехом.

– Я не голодна, – отвечала Наталья на все приглашения.


Когда наконец Леонид вернулся домой, она услышала, как мать сердито ворчит:

– Иди, твоя там, в комнате. Дуется что-то.

Леонид зашел. В свете заходящего солнца он был так красив и статен, что у Натальи перехватило дыхание. И снова, в который уже раз, не могла она поверить, что вот этот человек, этот красавец и сердцеед – ее муж.

– Ну, что случилось? – спросил он ласково, присаживаясь рядом и беря ее за руку. Он так хорошо знал женщин, что разучился злиться на них.

Не отвечая, она всхлипнула и протянула ему злосчастные фотографии. Он бросил на них быстрый взгляд, и Наталья не могла не заметить, как лицо его напряглось, рука чуть дрогнула.

– И что? – спросил он, забирая фотографии из ее рук. – Тебя это не касается.

– Леня, кто это? – Наталья уже рыдала. – Кто она?

– Это моя прошлая жизнь. К тебе это не имеет никакого отношения.

– У нас нет ни одной совместной фотографии, кроме свадебных. – Она плакала. – Ты никогда, ни разу меня не снимал. А с ней… Сколько их тут? Десяток?

– Хватит, – вдруг сказал он резко, повернувшись к ней спиной. – Я сказал, что тебя это не касается. Кажется, я ясно выразился?

Наталья зашлась в рыданиях. Никогда, никогда в жизни не смотрел он на нее таким влюбленным взглядом, как на эту! Даже через гладкую поверхность черно-белой фотографии она чувствовала, как он жаждет эту женщину, как их тянет друг к другу.

– Зачем ты тогда на мне женился? – закричала она.

Впервые она позволила себя повысить на него голос, но это вышло непроизвольно, настолько внезапно, что она не могла себя сдержать.

Он обернулся. Солнце почти зашло, их маленькая комната погрузилась во тьму. Он сделал к ней шаг, вновь взял за руки.

– Ну что ты, котенок? – Она не видела, но почувствовала, как он улыбнулся. – Ну что ты, кисочка моя? Ягодка моя. Девочка моя. Ну что ты такое говоришь? Я же люблю тебя, ты моя жена. – И он поцеловал ее в залитое слезами лицо.

– Правда?

– Конечно, глупенькая. Конечно.

И он снова целовал ее губы, ее курносый нос, ее глупые кудряшки.

– А ее не любишь? – спросила она, кивая в сторону фотографий.

– Ну что ты опять заладила? – Он ответил слегка раздраженно. – Любишь – не любишь. Ты же моя жена, ты моя родная. Ну, не плачь. – Снова нежность, звук его голоса понижается на полтона. И он целовал ее мокрые щеки, слизывал ее горькие слезы.

– Честно?

– Ну, конечно, глупенькая моя! Ну, иди ко мне.

И она поверила, конечно, – как верила потом множество раз, когда точно знала, что он врет. Она верила ему, когда она приходил домой пьяный или не приходил вовсе, когда уезжал, обещая вернуться назавтра, а возвращался через неделю, и в его влажных, масленых глазах она ясно видела то, что боялась произнести вслух. Она плакала и страдала, но лучшим утешением для нее были распухшие грязные купюры, которые он отдавал ей равнодушно – деньги ему не были нужны. Может быть, потому что они к нему липли, как и женщины.

Однажды она не выдержала и рассказала о своих подозрениях свекрови. Та выслушала ее жалобы молча, равнодушно.

– За что он со мной так? – В голосе Натальи слышалась такая мука, что впервые Леночка испытала к ней что-то вроде жалости. Нет, не настоящее сочувствие, но что-то наподобие сострадания, которое испытываешь к мухе, случайно залетевшей в паутину и принявшей мучительную смерть.

– А чего ты хотела? – пожала она плечами с почти нескрываемым удовлетворением. – Терпи! Ты ж сама в письме писала: «Буду терпеть». Вот и терпи.

Наталья, утирая опухшие от слез глаза, в изумлении уставилась на свекровь.

– А откуда вы знаете о письме?

Та снова пожала плечами.

– Так все знают. А что тут такого? Мне казалось, ты умнее. Хотя, впрочем, с кем я говорю… Он – гений, а ты – сопля тощая. Он артист! Пора бы тебе уже это понять, милочка, – и с этими словами она взяла чашку недопитого Мусечкиного чая, в котором плавали разбухшие ошметки печенья, и швырнула ее в раковину. Чашка со звоном разбилась на мелкие кусочки.

А Наталья, поплакав вволю, благоразумно поняла, что если она хочет сохранить семью, а она этого очень хотела, то лучше ей принять ситуацию и не пытаться ее изменить. В конце концов, ей не привыкать, она всю жизнь терпела и приспосабливалась. Она поняла, что не в силах сломать Леонида, но и отказаться от него она тоже не может. И тогда дала себе клятву: никогда ничего не знать. Не знать о прошлом, не знать о настоящем. Ни о чем, что причиняло боль. И тогда ревность понемногу отступила, затухла, как утихает звук, завершающий мелодию, – медленно, постепенно, пока от него не останется лишь звенящий подрагивающий воздух.

В потайные места она больше не заглядывала, обходила их стороной. Решила не знать, не мучить себя, гнать дурные мысли… Незнание придавало ей силы быть хозяйкой в своем доме, в своей семье.

И Леночка тоже постепенно привыкла. Потому что сын ее был если не счастлив, то, по крайней мере, благополучен, а ненавистная, раздражающая Наталья вела себя смирно, пряталась в своей половине комнаты и на глаза старалась не попадаться. Это был еще не мир, но уже и не война. Скорее холодное, напряженное, выжидательное перемирие.





Мусечка