Z: Квази. Кайнозой
Часть 14 из 117 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Он поедет через ленинградский пропускник, – сказал я, проигнорировав «они». – Вот увидишь.
– Но почему? Поездка в Питер на машине – хороший предлог, можно пристать к каравану, а потом съехать с дороги… но у Москвы десять выездов.
– Пойдём, – сказал я. – Вон машина, похожая на ориентировку…
Михаил ещё раз посмотрел на Замкадье. Пробормотал:
– Очень странно видеть всё это с другой стороны…
Мы спустились с насыпи к площадке перед пропускником, где как раз заканчивали формировать полуденный караван на Питер. По спецразрешению можно было выехать и в одиночку, но дураков в Москве мало. Все предпочитали выезжать группами – в восемь утра, в полдень, в шесть вечера. Четыре стареньких колесных БТР охраны, машина «скорой помощи» и две бронированные полицейские машины должны были сопровождать целую кавалькаду – полсотни фур и три десятка легковушек.
То, что между Москвой и Питером существовало автомобильное сообщение, объяснялось отчасти традицией, отчасти сохранившимися вдоль трассы человеческими поселениями (через большую часть, конечно, проходила железная дорога), а отчасти – человеческим упрямством. Никаким восставшим нас не запугать.
Сейчас все, готовящиеся к выезду, стояли на бетонированной площадке, когда-то бывшей парковкой огромного молла. Скучающие дежурные ходили между машинами, бегло оглядывая шины, проверяя, залит ли полный бак бензина.
– Вон тот белый седан «рено» на краю площадки, – сказал я.
– Да, номер сходится, – подтвердил Михаил.
Я с такого расстояния номера разглядеть не мог. Обидно, что у мёртвого зрение лучше, чем у меня.
Мы прошагали мимо дальнобойщиков, суровых ребят с табельными мачете на поясах, и подошли к старой «реношке». Дальнобойщики поглядывали на Михаила – неприязненно, но молча. Водитель «рено» курил, ожидая осмотра машины. Выглядел он совершенно спокойным, даже умиротворённым. Полноватый дядька лет сорока, с залысиной и рыхлым лицом.
– Альберт Ефремович! – позвал я.
Мужчина обернулся, посмотрел на меня. Кивнул. Он меня знал, и я его тоже. Спокойствие и умиротворённость покинули лицо мужчины, сменившись усталостью и безнадёжностью.
Нет, честное слово. Настолько разительная смена эмоций – только актёр мог бы и изобразить. Потом мужчина посмотрел на Михаила – и к его выражению лица добавилась ещё и тоска. Актёр!
Впрочем, Альберт Ефремович и был актёром МХАТа. Ведущим актёром.
– Далеко собрались? – спросил я.
Альберт Ефремович бросил и затоптал сигарету. Сказал досадливо:
– Эх, ну что вам не сидится, товарищ капитан? Неужто дел в городе мало?
– Альберт Ефремович… – сказал я укоризненно.
– В Питер, – безнадёжно, но упрямо сказал мужчина.
Я заглянул в машину. Нахмурился.
– А маму одну оставили? Она же хворала у вас последний год…
Альберт Ефремович вздохнул.
– Не надо, товарищ капитан.
– Симонов моя фамилия, – подсказал я. – Откройте багажник.
– Помню, что Симонов, – сказал мужчина. – Слушайте, а давайте как в старом телешоу? Я вам контрамарку на премьеру – а вы не открываете багажник?
– Альберт Ефремович… – сказал я. – Вы великий актёр. И человек хороший. Но сейчас вы поступаете неправильно.
И тут из его глаз покатились слёзы. Непритворные. Он подошёл к багажнику, открыл его.
Я заглянул внутрь. Там лежали одеяла – и под ними что-то слегка шевелилось.
– Лучше я, – внезапно сказал Михаил и потянулся к одеялам.
Но актёр его опередил. Наверное, ему было неприятно, что это сделает кто-то другой. Он резко наклонился и сдёрнул одеяло.
Старушку-мать Альберт Ефремович связал, очевидно, сразу после смерти. Связал очень крепко, по рукам и ногам.
Но восставшие, когда они чуют рядом человеческую плоть, проявляют удивительное упорство и находчивость.
У старушки и зубов-то почти не оставалось в её восемьдесят пять лет. Но она всё-таки перегрызла-пережевала крепкую верёвку. И стоило сыну сдёрнуть одеяло – одним рывком приподнялась, вцепилась ему в руку, тряся жиденькими седыми прядками волос, принялась грызть.
Актёр завопил. Он стоял, оцепенев, и кричал – а старушка с урчанием жевала его запястье.
Первым опомнился Михаил.
– Отпусти его, – сказал он. – Отпусти. Отпусти!
Я нащупал на поясе ножны, но доставать мачете не стал. Михаил склонился над старушкой и смотрел ей в глаза. Актёр кричал, не делая попыток вырваться. Со всех сторон к нам бежали люди – и дежурные с дубинками, и охрана, достающая пистолеты, и дальнобойщики с мачете…
Выбирать приходилось быстро. Я выхватил одной рукой пистолет, другой – корочки, которые поднял вверх. Выстрелил в воздух и крикнул:
– Всем стоять! Не приближаться! Полиция! Ситуация под контролем! Всем стоять!
– Отпусти! – громовым голосом сказал Михаил.
Старушка выпустила окровавленную руку Альберта Ефремовича и, издавая хнычущие звуки, улеглась обратно в багажник. Михаил достал из кармана пластиковые хомутики и быстро стянул ей руки. Потом всунул в рот пластиковый кляп и завязал шнурки-фиксаторы.
Восставшая ему не противилась. Они не всегда подчиняются кваzи, могут и взбунтоваться, но для этого их должно быть много.
Актёр рыдал, баюкая руку.
– Будьте мужчиной, – сказал я. – Ну укусила. Ничего страшного. Вы же знаете, что зараза так не передаётся. Точнее – она и без того во всех есть. Пока не помрёте – не восстанете.
– Я хотел её спасти… – прошептал актёр. – У нас дача… в Клинском районе…
– Знаю, – сказал я. – Потому вас тут и ждал. Что вы собирались делать?
– Жить, – безнадёжно сказал актёр. – Дожидаться… пока мама возвысится…
– Это может занять десятилетия, – мрачно сказал я. – А может, и не все возвышаются. Мы же не знаем до сих пор ни черта… Но дело не в этом, Альберт Ефремович. Имеется документально зафиксированная воля вашей матушки…
Нас уже окружили со всех сторон. Но Михаил захлопнул багажник, а его ледяное спокойствие остудило горячие головы… как и мой пистолет, наверное. Подошёл молодой парень, врач из «скорой». Косясь на багажник, открыл свой докторский чемоданчик и принялся обрабатывать актёру руку. Он, кажется, не узнал Альберта Ефремовича. Куда катится мир! Лучший Гамлет последнего десятилетия, ему в Лондоне рукоплескали, а королева-кваzи наградила рыцарским званием!
– Я не хочу, чтобы она уходила… насовсем… – прошептал актёр. Из него будто воздух выпустили, он весь как-то сдулся, даже ростом меньше стал. – Я так её люблю…
– Это её воля, – сказал я мягко. – Она хотела умереть по-христиански. Мы отвезём её в храм… там всё сделают. Всё, что положено.
– Вы тоже верующий, да? – с тоской спросил Альберт Ефремович. – Ну скажите мне тогда, что она права! Скажите, что так надо, что её ждёт жизнь вечная…
– Я неверующий, – ответил я. – И что кого ждёт – не мне судить. Но в моём завещании указана кремация.
– Знаете, а я вашего князя Мышкина люблю, – неожиданно сказал Михаил. – Больше всех других ролей. Критики Гамлета превозносят, Кутузова, Путина… А я восхищаюсь Мышкиным.
– Правда? – поразился актёр и посмотрел на Михаила с интересом. – Вы не врёте? Меня за эту роль только ленивый не ругал…
Доктор закончил перевязывать ему руку, рана была пустяковая, и отошёл. Видимо, на крепкой верёвке старушкины зубы окончательно затупились.
– Мы, кваzи, не врём, – мягко сказал Михаил. – Пойдёмте, Альберт Ефремович. Нам нужно будет составить вашу явку с повинной. Я думаю, что удастся отделаться штрафом за нарушение воли покойной. Нервный срыв, вы человек эмоциональный, тонкой душевной организации…
Приобняв актёра за плечи, он повёл того к нашей машине. Я остался караулить «рено» с восставшей в багажнике. Люди помаленьку расходились, только сержант-полицейский всё вертел в руках моё удостоверение и хмурился. Хотелось ему к чему-нибудь придраться…
Я присел на багажник, посмотрел на мелкие пятнышки крови на асфальте. Затёр их подошвой.
Надеюсь, Михаил догадается попросить контрамарку.
В магазине спортивных товаров не было бейсбольных бит. Зато там был ледоруб.
Восставшего я ударил по голове раз десять, хотя уже после второго удара он рухнул и разжал зубы. Ольга даже не стала дожидаться, пока восставший перестанет дёргаться на асфальте, открыла бутылку минералки и стала промывать рану. Кровь шла обильно, от газированной воды пенилась, и казалось, что её вытекло какое-то чудовищное количество.
У восставшего из расколотого черепа вылезли сероватые мозги и сочилась густая тёмная жидкость, на кровь не очень-то и похожая.
– Мне конец, – сказала Ольга. – Мне конец, Денис.
У неё даже голос не дрожал. Она отбросила бутылку, достала пузырёк перекиси и опрокинула над раной. Сказала:
– Надо было не снимать куртку. Надо было не снимать…
Восставший напал на нас совершенно неожиданно, едва мы вышли из магазина. Спрыгнул с балкона третьего этажа, судя по хрусту – сломав ноги, но до Ольги дотянулся. И сразу же впился ей в руку. Густая чёрная шевелюра, острая бородка – он изрядно походил на Троцкого, вот только курносый, совсем не еврейский нос мешал сходству. Если бы он не укусил Ольгу, я бы непременно отметил иронию судьбы, что привела этого человека к окончательной смерти от ледоруба…
– Оля, перестань, – сказал я. – Мы не знаем, как передаётся эта зараза. Помнишь того парня, на заправке? Он же явно был укушен, он врал, что это порез. И ничего, живой, только сволочь…
– Значит, не сразу, – ответила Ольга. – Значит, пройдёт какое-то время и я превращусь в монстра.
– Мы не знаем! – крикнул я ей в лицо. – Мы ничего не знаем! Мне лицо залило кровью того покойника! И на губы попало, да, попало! Если это был вирус в крови – я бы заразился!
– Может, он должен попасть в кровь? Как СПИД? Может, не сразу действует…
– Мы не знаем, Оля, – повторил я. – Мы ничего не знаем…
– Но почему? Поездка в Питер на машине – хороший предлог, можно пристать к каравану, а потом съехать с дороги… но у Москвы десять выездов.
– Пойдём, – сказал я. – Вон машина, похожая на ориентировку…
Михаил ещё раз посмотрел на Замкадье. Пробормотал:
– Очень странно видеть всё это с другой стороны…
Мы спустились с насыпи к площадке перед пропускником, где как раз заканчивали формировать полуденный караван на Питер. По спецразрешению можно было выехать и в одиночку, но дураков в Москве мало. Все предпочитали выезжать группами – в восемь утра, в полдень, в шесть вечера. Четыре стареньких колесных БТР охраны, машина «скорой помощи» и две бронированные полицейские машины должны были сопровождать целую кавалькаду – полсотни фур и три десятка легковушек.
То, что между Москвой и Питером существовало автомобильное сообщение, объяснялось отчасти традицией, отчасти сохранившимися вдоль трассы человеческими поселениями (через большую часть, конечно, проходила железная дорога), а отчасти – человеческим упрямством. Никаким восставшим нас не запугать.
Сейчас все, готовящиеся к выезду, стояли на бетонированной площадке, когда-то бывшей парковкой огромного молла. Скучающие дежурные ходили между машинами, бегло оглядывая шины, проверяя, залит ли полный бак бензина.
– Вон тот белый седан «рено» на краю площадки, – сказал я.
– Да, номер сходится, – подтвердил Михаил.
Я с такого расстояния номера разглядеть не мог. Обидно, что у мёртвого зрение лучше, чем у меня.
Мы прошагали мимо дальнобойщиков, суровых ребят с табельными мачете на поясах, и подошли к старой «реношке». Дальнобойщики поглядывали на Михаила – неприязненно, но молча. Водитель «рено» курил, ожидая осмотра машины. Выглядел он совершенно спокойным, даже умиротворённым. Полноватый дядька лет сорока, с залысиной и рыхлым лицом.
– Альберт Ефремович! – позвал я.
Мужчина обернулся, посмотрел на меня. Кивнул. Он меня знал, и я его тоже. Спокойствие и умиротворённость покинули лицо мужчины, сменившись усталостью и безнадёжностью.
Нет, честное слово. Настолько разительная смена эмоций – только актёр мог бы и изобразить. Потом мужчина посмотрел на Михаила – и к его выражению лица добавилась ещё и тоска. Актёр!
Впрочем, Альберт Ефремович и был актёром МХАТа. Ведущим актёром.
– Далеко собрались? – спросил я.
Альберт Ефремович бросил и затоптал сигарету. Сказал досадливо:
– Эх, ну что вам не сидится, товарищ капитан? Неужто дел в городе мало?
– Альберт Ефремович… – сказал я укоризненно.
– В Питер, – безнадёжно, но упрямо сказал мужчина.
Я заглянул в машину. Нахмурился.
– А маму одну оставили? Она же хворала у вас последний год…
Альберт Ефремович вздохнул.
– Не надо, товарищ капитан.
– Симонов моя фамилия, – подсказал я. – Откройте багажник.
– Помню, что Симонов, – сказал мужчина. – Слушайте, а давайте как в старом телешоу? Я вам контрамарку на премьеру – а вы не открываете багажник?
– Альберт Ефремович… – сказал я. – Вы великий актёр. И человек хороший. Но сейчас вы поступаете неправильно.
И тут из его глаз покатились слёзы. Непритворные. Он подошёл к багажнику, открыл его.
Я заглянул внутрь. Там лежали одеяла – и под ними что-то слегка шевелилось.
– Лучше я, – внезапно сказал Михаил и потянулся к одеялам.
Но актёр его опередил. Наверное, ему было неприятно, что это сделает кто-то другой. Он резко наклонился и сдёрнул одеяло.
Старушку-мать Альберт Ефремович связал, очевидно, сразу после смерти. Связал очень крепко, по рукам и ногам.
Но восставшие, когда они чуют рядом человеческую плоть, проявляют удивительное упорство и находчивость.
У старушки и зубов-то почти не оставалось в её восемьдесят пять лет. Но она всё-таки перегрызла-пережевала крепкую верёвку. И стоило сыну сдёрнуть одеяло – одним рывком приподнялась, вцепилась ему в руку, тряся жиденькими седыми прядками волос, принялась грызть.
Актёр завопил. Он стоял, оцепенев, и кричал – а старушка с урчанием жевала его запястье.
Первым опомнился Михаил.
– Отпусти его, – сказал он. – Отпусти. Отпусти!
Я нащупал на поясе ножны, но доставать мачете не стал. Михаил склонился над старушкой и смотрел ей в глаза. Актёр кричал, не делая попыток вырваться. Со всех сторон к нам бежали люди – и дежурные с дубинками, и охрана, достающая пистолеты, и дальнобойщики с мачете…
Выбирать приходилось быстро. Я выхватил одной рукой пистолет, другой – корочки, которые поднял вверх. Выстрелил в воздух и крикнул:
– Всем стоять! Не приближаться! Полиция! Ситуация под контролем! Всем стоять!
– Отпусти! – громовым голосом сказал Михаил.
Старушка выпустила окровавленную руку Альберта Ефремовича и, издавая хнычущие звуки, улеглась обратно в багажник. Михаил достал из кармана пластиковые хомутики и быстро стянул ей руки. Потом всунул в рот пластиковый кляп и завязал шнурки-фиксаторы.
Восставшая ему не противилась. Они не всегда подчиняются кваzи, могут и взбунтоваться, но для этого их должно быть много.
Актёр рыдал, баюкая руку.
– Будьте мужчиной, – сказал я. – Ну укусила. Ничего страшного. Вы же знаете, что зараза так не передаётся. Точнее – она и без того во всех есть. Пока не помрёте – не восстанете.
– Я хотел её спасти… – прошептал актёр. – У нас дача… в Клинском районе…
– Знаю, – сказал я. – Потому вас тут и ждал. Что вы собирались делать?
– Жить, – безнадёжно сказал актёр. – Дожидаться… пока мама возвысится…
– Это может занять десятилетия, – мрачно сказал я. – А может, и не все возвышаются. Мы же не знаем до сих пор ни черта… Но дело не в этом, Альберт Ефремович. Имеется документально зафиксированная воля вашей матушки…
Нас уже окружили со всех сторон. Но Михаил захлопнул багажник, а его ледяное спокойствие остудило горячие головы… как и мой пистолет, наверное. Подошёл молодой парень, врач из «скорой». Косясь на багажник, открыл свой докторский чемоданчик и принялся обрабатывать актёру руку. Он, кажется, не узнал Альберта Ефремовича. Куда катится мир! Лучший Гамлет последнего десятилетия, ему в Лондоне рукоплескали, а королева-кваzи наградила рыцарским званием!
– Я не хочу, чтобы она уходила… насовсем… – прошептал актёр. Из него будто воздух выпустили, он весь как-то сдулся, даже ростом меньше стал. – Я так её люблю…
– Это её воля, – сказал я мягко. – Она хотела умереть по-христиански. Мы отвезём её в храм… там всё сделают. Всё, что положено.
– Вы тоже верующий, да? – с тоской спросил Альберт Ефремович. – Ну скажите мне тогда, что она права! Скажите, что так надо, что её ждёт жизнь вечная…
– Я неверующий, – ответил я. – И что кого ждёт – не мне судить. Но в моём завещании указана кремация.
– Знаете, а я вашего князя Мышкина люблю, – неожиданно сказал Михаил. – Больше всех других ролей. Критики Гамлета превозносят, Кутузова, Путина… А я восхищаюсь Мышкиным.
– Правда? – поразился актёр и посмотрел на Михаила с интересом. – Вы не врёте? Меня за эту роль только ленивый не ругал…
Доктор закончил перевязывать ему руку, рана была пустяковая, и отошёл. Видимо, на крепкой верёвке старушкины зубы окончательно затупились.
– Мы, кваzи, не врём, – мягко сказал Михаил. – Пойдёмте, Альберт Ефремович. Нам нужно будет составить вашу явку с повинной. Я думаю, что удастся отделаться штрафом за нарушение воли покойной. Нервный срыв, вы человек эмоциональный, тонкой душевной организации…
Приобняв актёра за плечи, он повёл того к нашей машине. Я остался караулить «рено» с восставшей в багажнике. Люди помаленьку расходились, только сержант-полицейский всё вертел в руках моё удостоверение и хмурился. Хотелось ему к чему-нибудь придраться…
Я присел на багажник, посмотрел на мелкие пятнышки крови на асфальте. Затёр их подошвой.
Надеюсь, Михаил догадается попросить контрамарку.
В магазине спортивных товаров не было бейсбольных бит. Зато там был ледоруб.
Восставшего я ударил по голове раз десять, хотя уже после второго удара он рухнул и разжал зубы. Ольга даже не стала дожидаться, пока восставший перестанет дёргаться на асфальте, открыла бутылку минералки и стала промывать рану. Кровь шла обильно, от газированной воды пенилась, и казалось, что её вытекло какое-то чудовищное количество.
У восставшего из расколотого черепа вылезли сероватые мозги и сочилась густая тёмная жидкость, на кровь не очень-то и похожая.
– Мне конец, – сказала Ольга. – Мне конец, Денис.
У неё даже голос не дрожал. Она отбросила бутылку, достала пузырёк перекиси и опрокинула над раной. Сказала:
– Надо было не снимать куртку. Надо было не снимать…
Восставший напал на нас совершенно неожиданно, едва мы вышли из магазина. Спрыгнул с балкона третьего этажа, судя по хрусту – сломав ноги, но до Ольги дотянулся. И сразу же впился ей в руку. Густая чёрная шевелюра, острая бородка – он изрядно походил на Троцкого, вот только курносый, совсем не еврейский нос мешал сходству. Если бы он не укусил Ольгу, я бы непременно отметил иронию судьбы, что привела этого человека к окончательной смерти от ледоруба…
– Оля, перестань, – сказал я. – Мы не знаем, как передаётся эта зараза. Помнишь того парня, на заправке? Он же явно был укушен, он врал, что это порез. И ничего, живой, только сволочь…
– Значит, не сразу, – ответила Ольга. – Значит, пройдёт какое-то время и я превращусь в монстра.
– Мы не знаем! – крикнул я ей в лицо. – Мы ничего не знаем! Мне лицо залило кровью того покойника! И на губы попало, да, попало! Если это был вирус в крови – я бы заразился!
– Может, он должен попасть в кровь? Как СПИД? Может, не сразу действует…
– Мы не знаем, Оля, – повторил я. – Мы ничего не знаем…