Ярость

Джерри Кессерлинг увез меня в патрульной машине, а мистера Карлсона отправили в центральную больницу штата Мэн. Рентген обнаружил трещину в черепе. Насколько мне известно, они вытащили из мозга четыре осколка. Еще пару дюжин, и осколков хватило бы, чтобы выложить слово КОЗЕЛ, закрепить их авиационным клеем и подарить ему на день рождения с моими наилучшими пожеланиями.

Потом начались бесконечные беседы. С отцом, со стариной Томом, с Доном Грейсом, с каждым поодиночке и в различных сочетаниях. Я беседовал со всеми, за исключением разве что мистера Фазо, дворника. Мой отец держался с восхитительным достоинством (мать не выходила из дома, пила транквилизаторы), но всякий раз в ходе душещипательных бесед я чувствовал на себе его ледяной взгляд и знал, что у нас идет отдельный разговор. Он с радостью убил бы меня собственными руками. В менее цивилизованные времена этим бы дело и закончилось.

Я трогательно извинялся перед забинтованным мистером Карлсоном и его сверлившей меня злобным взглядом женой («…оказался чем-то расстроен… был сам не свой… не могу выразить словами, как я сожалею…»), но сам не получил извинений за те издевательства, которым подвергался на уроках химии, когда на глазах у всех обливался потом у доски. Не извинялись передо мной ни Дикки Кэбл, ни Дана Коллетт. Не извинилось и домашнее Скрипящее Чудище, которое процедило сквозь зубы по дороге из больницы, что хочет видеть меня в гараже после того, как я переоденусь.

Я думал об этом, меняя пиджак спортивного покроя и лучшие брюки на джинсы и футболку. Думал о том, чтобы не идти в гараж, а направить свои стопы к шоссе. Думал о том, чтобы навсегда уйти из дома. Но что-то мне мешало. Меня выпустили под расписку. Я провел пять часов в камере предварительного заключения в плейсервиллском полицейском участке, пока мои отец и истеричная мамаша («Почему ты это сделал, Чарли? Почему? Почему?») договаривались о внесении залога: обвинения, по взаимной договоренности школы, копов и мистера Карлсона (не его жены, она надеялась, что меня упекут лет на десять), с меня сняли позже.

Так или иначе, я решил, что нам с отцом надо объясниться. И пошел в гараж.

Затхлое, пропахшее маслом место, где поддерживался идеальный порядок. Как на корабле. Тут он попадал в родную стихию. Здесь все лежало где положено. Газонокосилка приткнулась у стены. Садовые инструменты висели на крюках. Гвозди и шурупы каждого размера имели отдельный ящик. Тут же хранились и аккуратно перевязанные подшивки старых журналов: «Эргози», «Блулук», «Тру», субботнего приложения к «Ивнинг пост». Центральное место, естественно, занимала газонокосилка.

Отец переоделся в старые форменные штаны и охотничью куртку. Впервые я заметил, как он постарел. Появилось брюшко, вот они, обильные возлияния в пивной, на носу фиолетовой сеткой проступили сосуды, морщины у рта и глаз стали глубже.

— Что делает твоя мать? — спросил он.

— Спит, — ответил я.

Она теперь много спала, с помощью либриума. От этих таблеток пересыхало в горле, а изо рта шел неприятный запах, словно от прокисшего сна.

— Хорошо, — кивнул он. — Это нам на руку, не так ли?

И начал вытаскивать ремень.

— Сейчас я сдеру шкуру с твоей задницы.

— Нет, — мотнул головой я. — Не сдерешь.

Он застыл, не вытащив ремень и наполовину.

— Что?

— Если ты попытаешься ударить меня, я отберу его у тебя. — Мой голос дрожал. — И отплачу тебе за тот случай, когда в детстве ты швырнул меня на землю, а потом солгал матери. Отплачу за все удары по лицу, которыми ты награждал меня всякий раз, когда я делал что-то не так, не давая исправиться. Отплачу за ту охоту, когда ты сказал, что разрежешь ей нос надвое, если поймаешь с другим мужчиной.

Он смертельно побледнел. Теперь задрожал и его голос:

— Бездушный, бесхребетный слизняк. Неужели ты думаешь, что сможешь переложить всю вину на меня? Можешь говорить это психоаналитику, если тебе того хочется, тому, что с трубкой. А со мной у тебя ничего не выйдет.

— Ты смердишь. Ты просрал семейное счастье и единственного ребенка. Попытайся ударить меня, если думаешь, что у тебя получится. Меня выгнали из школы. Твоя жена не может жить без таблеток. А у тебя не осталось других желаний, кроме как найти что-нибудь выпить. — Я плакал. — Попытайся ударить меня, козел вонючий.

— Тебе бы помолчать, Чарли, — прорычал он. — Пока я хочу только наказать тебя. Смотри, чтобы у меня не возникло желания убить.

— Валяй. — Слезы полились еще сильнее. — Я-то хочу убить тебя уже тринадцать лет. Я тебя ненавижу. Чтоб ты провалился.

И он двинулся на меня, словно персонаж из фильма об угнетении негров, намотав один конец ремня на руку, второй конец, с пряжкой, болтался в воздухе. Махнул ремнем, но я нырком ушел от удара. Пряжка просвистела над моим плечом и ударилась о газонокосилку, содрав краску. Он зажал зубами кончик языка, глаза вылезли из орбит. Выглядел он точно так же, как в тот день, когда я разбил стекла во вторых рамах. Внезапно я задался вопросом: а не так ли он выглядел, когда трахал мать? Неужели она видела его таким, когда он вминал ее в кровать? Мысль эта настолько поразила меня, наполнила таким отвращением, что я забыл уйти от следующего удара.

Пряжка ребром прошлась по лицу, разрывая щеку. Потекла кровь. Мне показалось, будто часть лица и шею окатило теплой водой.

— Господи, — выдохнул он. — Господи, Чарли.

Один мой глаз наполнился слезами, зато второй видел, как он приближается ко мне. Я шагнул ему навстречу, схватил за свободный конец ремня, дернул. Он этого не ожидал, потерял равновесие, чтобы не упасть, отступил назад, но я подставил ногу, он споткнулся об нее и упал на бетонный, заляпанный маслом пол. Может, он забыл, что мне уже не четыре года. И не девять, когда я не мог заставить себя выйти из палатки и отлить, пока он трепался с друзьями. Может, он забыл, а может, и не знал, что маленькие мальчики вырастают, помня каждый удар и каждое злое слово, что они вырастают с желанием сожрать родителей заживо.

Хрип вырвался у него из горла, когда он ударился о бетон. Он выставил руки, чтобы смягчить удар, так что ремень остался у меня. Я сложил его пополам и со всего маху вмазал по широкой, обтянутой хаки заднице. Раздался смачный хлопок, он вскрикнул, думаю, не от боли, а от неожиданности, и я улыбнулся. Улыбка эта болью отозвалась в щеке. Щеку он мне разделал.

Он медленно поднялся:

— Чарли, положи ремень. Позволь отвезти тебя к доктору, чтобы он наложил швы.

— Тебе пора отдавать честь новобранцам, раз твой сын может сбить тебя с ног, — бросил я.

Он озверел и прыгнул на меня, а я ударил его пряжкой по лицу. Он закрыл лицо руками, я отшвырнул ремень и со всей силы врезал ему в живот. Из него вышел воздух, он согнулся пополам. Живот-то был мягкий, мягче, чем казалось со стороны. Я не знаю, что почувствовал в тот момент — отвращение или жалость. Но понял, что человек, которого я хотел ударить, мне недоступен, он отгородился от меня барьером лет.

Он выпрямился, бледный, с гримасой боли. На лбу краснела отметина от пряжки.

— Ладно. — Он повернулся и ухватил со стены кочергу. — Раз уж ты этого хочешь.

— Именно этого и хочу, — ответил я, отступив к стене и сдернув с нее топор. — Один шаг, и я отрублю тебе голову.

Мы постояли, соображая, действительно ли мы этого хотим. Потом он вернул на место кочергу, а я — топор. Сделали мы это не от любви друг к другу, любви не было и в помине. Он не сказал: Если б у тебя хватило мужества поступить так пять лет назад, нынче ничего бы не случилось, сынок… пойдем, я отвезу тебя в «Голан» и куплю тебе пива. И я не стал извиняться. Все произошло, потому что я уже вырос, так уж получилось. А слова ничего не меняли. Если уж мне пришлось убивать, я бы хотел убить его. А мое нападение на мистера Карлсона — типичный пример аномально направленной агрессии.

— Пошли. Тебе надо зашить щеку.

— Я могу и сам поехать.

— Я тебя отвезу.


Он отвез. Мы поехали в травмпункт, в Брансуик, и врач наложил на мою щеку шесть швов. Я сказал ему, что споткнулся о поленницу в гараже и поранил щеку о каминную решетку, которую красил отец. То же самое мы сказали и маме. И поставили точку. Мы больше об этом не говорили. С тех пор он никогда не пытался вразумлять меня, что-то советовать. Мы жили в одном доме, но обходили друг друга стороной, словно два старых кота. Мне представлялось, что его это вполне устраивало.

Во вторую неделю апреля мне разрешили вернуться в школу, предупредив, что рассмотрение моего дела еще продолжается, а потому я должен каждый день видеться с мистером Грейсом. Они вели себя так, будто оказывают мне большую услугу. Хороша услуга. Сделать из меня подопытного кролика.

Потребовалось немного времени, чтобы я опять взорвался. В коридорах я постоянно ловил брошенные на меня взгляды. Я знал, что в учительской говорят только обо мне. За исключением Джо, все сторонились меня. И я не очень-то откровенничал с Грейсом.

Да, старички, на этот раз все изменялось быстро, от плохого к худшему. Но я всегда схватывал все на лету и не забываю тех уроков, которые хорошо выучил. Я, например, помню, что справиться можно с любым, главное, взять в руки подходящую дубинку. Мой отец схватил кочергу с расчетом размозжить мне голову, но я взялся за топор, и он положил кочергу на место.

Я никогда больше не видел того разводного ключа, да и хрен с ним. Нужды в нем больше не было, потому что дубинка из него получилась недостаточно большая. О том, что у отца в столе лежит револьвер, я знал лет десять. С конца апреля я стал носить его в школу.





Глава 30




Я взглянул на настенные часы. Половина первого. Собрал волю в кулак и приготовился к финальному броску.

— Тем и заканчивается короткая, но суровая сага Чарлза Эверетта Декера. Есть вопросы?

— Мне очень жаль тебя, Чарли, — раздался в притихшем классе голос Сюзан Брукс. Словно ударил погребальный колокол.

Дон Лорди смотрел на меня голодным взглядом, заставив второй раз за день вспомнить фильм «Челюсти». Сильвия докуривала последнюю сигарету. Пэт Фицджеральд все возился с самолетиком, выглаживал крылья, его лицо превратилось в деревянную маску. Сандра Кросс по-прежнему пребывала в мире грез. Даже Тед Джонс думал о чем-то своем, возможно, о двери, которую забыл запереть на задвижку в десятилетнем возрасте, или о собаке, которую когда-то пнул.

— Если с этим все ясно, давайте покончим с последним оставшимся нам делом, чем и завершим наше совместное пребывание в этом классе, — прервал я затягивающуюся паузу. — Вы чему-нибудь сегодня научились? Кто скажет, чем нам осталось заняться? Давайте посмотрим.

Я наблюдал за ними. Никакой реакции. Я боялся, что ничего из этого не выйдет. Все такие зажатые, такие замороженные. Когда тебе пять лет и тебе больно, ты поднимаешь крик на весь мир. В десять ты хнычешь. А к пятнадцати начинаешь есть запретные яблоки, которые растут на дереве боли в твоей душе. Таков уж западный путь развития. Ты начинаешь зажимать рот руками, чтобы заглушить крики. Кровит у тебя внутри. Но они повзрослели еще на несколько лет и…

Тут Свин оторвался от своего карандаша. Улыбнулся хищно, как хорек. И его рука медленно потянулась вверх, пальцы по-прежнему сжимали дешевый пишущий инструмент. Я шумно выдохнул. Разумеется, мысленно.

С остальными дело пошло веселее. Началась цепная реакция.

Следующей подняла руку Сюзан Брукс. Затем Сандра, Грейс Станнер, очень изящно, Ирма Бейтс. Корки. Дон. Пэт. Сара Пастерн. Кто-то улыбался, у большинства лица оставались серьезными. Танис. Нэнси Каскин. Дик Кин и Майк Гейвин, оба игроки плейсервиллских «Гончих». Джордж и Хэрмон, заядлые шахматисты. Мелвин Томас. Энн Ласки. В конце концов руки подняли все, кроме одного.

Я вызвал Кэрол, потому что решил, что она это заслужила. Казалось, ей переход через терминатор дастся труднее, чем остальным, но она переступила черту легко и непринужденно, как девушка снимает одежду в кустах на школьном пикнике после наступления сумерек.

— Кэрол? Каков ответ?

Она подумала, как лучше сформулировать его. Приложила палец к ямочке у рта, насупила брови.

— Мы должны помочь. Мы должны помочь Теду осознать, в чем он не прав.

Я счел, что с поставленной задачей она справилась блестяще.

— Спасибо тебе, Кэрол.

Она покраснела.

Я посмотрел на Теда, который уже вернулся в настоящее. Он вновь таращился на меня, теперь уже в полном недоумении.

— Думаю, будет лучше, если я возьму на себя функции и судьи, и прокурора. Остальные могут быть свидетелями, а подсудимый, естественно, ты, Тед.

Тед дико расхохотался.

— Судьей и прокурором, значит? О Господи, Чарли! Да за кого ты себя принимаешь? Ты же совершенно обезумел.

— Тебе есть что сказать? — спросил я его.

— Со мной у тебя ничего не выйдет, Чарли. Ничего я говорить не буду. Поберегу дыхание до того момента, как мы выйдем отсюда. — Он оглядел одноклассников, обвиняя их в сговоре, не доверяя им. — Вот тогда мне будет что сказать.

— Ты знаешь, как поступают с предателями, Рокко, — произнес я грубым голосом Джимми Кэгни. Резко поднял револьвер, прицелился ему в голову и рявкнул: — БАХ!

Тед от неожиданности подпрыгнул.

Энн Ласки весело рассмеялась.

— Заткнись! — напустился на нее Тед.

— Не тебе говорить мне заткнись, — отрезала она. — Чего ты боишься?

— Чего?.. — У него отвисла челюсть. Глаза вылезли из орбит. В этот момент я даже пожалел его. В Библии сказано, что змей искушал Еву яблоком.