Выйди из шкафа

За порогом было жарко и чувствовался запах дорогих палочек из ротанга. Ельцова попросила их на день рождения, хотела, чтобы дома пахло как в элитном отеле. Тим выбирал между цедрой и белым жасмином, в итоге купил оба, распечатав кредитку. Ельцова визжала так громко, что соседи постучали по батарее.

— Божечки, и пиццу купил, хороший мальчик. — Она наскоро обняла его и чмокнула чуть пониже уха. — Заходи давай, напустишь холода…

Жила она одна. Квартиру вначале снимал ее мужик, потом он стал бывшим и исчез, но съезжать Ельцова отказалась. Поднапряглась, устроила скандал с крокодиловыми слезами в редакции, но выбила прибавку, чтобы хватало на самостоятельную жизнь.

— Шмотки кидай, я духовку разогрею! — прокричала она из кухни, пока Тим стаскивал ботинки и вешал куртку.

В тепле его быстро развезло, ноги стали мягкими, а тут еще пол, застеленный ковром с мягким ворсом, прямо ложись и спи.

— Ты бухонький, что ли? — Ельцова выглянула из кухни и потянула носом. — И правда бухонький! С кем успел?

«С Шифманом», — хотел похвастаться Тим, но язык онемел, отказался произносить нужные звуки.

— Да с парнями из универа. Встретились потрепаться.

— Врешь. — Ельцова выскочила в коридор и уставилась на него. — Либо с Данилевским своим нализался, либо нашел себе кого-нибудь. Да? Нашел, да? Точно нашел?

Когда Шифман натягивал перчатки возле барной стойки, Тим успел разглядеть, что пальцы у него в кровавых ранках. Так бывает, если отдирать заусенцы. Или просто ковырять пальцы, чтобы отвлечь себя. Только от чего? От чего отвлечь, Михаэль? От чего ты хочешь себя отвлечь?

— Никого я не нашел. — Тим достал из кармана шоколадки. — На вот. С ромом, как ты любишь.

— Тимка! — Ельцова выхватила плитки и прижала их к груди. — Пойдем скорее пьянствовать, а то я весь вечер торчу дома одна, как старуха.

— Сигареты есть? — Тим протиснулся на сидушку кухонного уголка и поставил рядом с собой пепельницу.

Ельцова глянула на него через плечо. Тонким ножом она кромсала увесистую головку сыра, явно привезенную из далеких земель, где такие роскошества в порядке вещей.

— Откуда богатство?

— Мама недавно с Крита вернулась, навезла всякого. — Ельцова дернула плечом, и с него соскользнула лямка домашнего топика. — Ты давай от темы не отходи. Кого нашел, паршивец, а? — Она ухмыльнулась и переложила сыр на блюдце. Тонкие ломтики светились теплом и обещанием счастья.

— Курить, Тань, — напомнил Тим. — Пачка где?

— Так я же бросила. — Ельцова села на табурет и принялась ковырять штопором пробку.

— Не верю.

Она хохотнула, и на стол тут же был выложен новенький курительный набор.

— Перешла на электронные.

Этой вонючей гадости Тим не переносил. От запаха жженых тряпок тянуло сплюнуть и долго потом свербело в носу.

— Вот и побережешь здоровье, Тимочка, такие, как ты, нужны стройными и могучими, сам понимаешь.

— Кому нужны? — Тим подцепил кусочек сыра и положил его на язык. Стало солено и остро, самое то к красному. — Стране?

— Стране-то мы на что? Зуеву, разумеется. — Пробку Ельцова выудила с отточенным мастерством и отставила бутылку. — Пусть подышит.

— «Чегем»-то? Наливай.

Они соприкоснулись стеклянными краями самых больших бокалов, которые только можно было отыскать в «Икее». Вино привычно кислило, но в целом оказалось ничего. Вообще все, чем получалось у Тима наполнять дни, было вполне ничего. А потом появился Шифман.

— Говорят, тебе достался золотой мальчик? — Ельцова сделала глоток, потом еще один, и поспешила выключить духовку, чтобы фабричное чудище с кругляшками пепперони не пересохло.

— Небось все языки стесали.

— Еще бы. Вчера тебе дают красавчика Шифмана, а сегодня ты показательно берешь отгул. Что дозволено Юпитеру, то, сам понимаешь, не обломится быку. Самохина на яд изошлась…

— А чего ей так чесалось по Шифману? — Тим отделил от горячей пиццы кусок побольше и принялся жевать, обжигаясь сыром. — Зуев если и расщедрится на премию, то в конце года. Что вовсе не факт.

Ельцова глянула насмешливо и глотнула вина.

— Святая ты простота, Тимочка. Ты его вообще видел?

Шифман сидит напротив, мается от невысказанных своих страданий, щелкает суставами тонких пальцев, а прядка волос падает ему на лицо.

— Видел пару раз.

— «Пару раз», — скривилась Ельцова. — Такой ты чурбан. Я с ним мит вела на «Красной площади», аж руки дрожали, до чего он огненный. И парфюм, божечки, какой у него парфюм. Что-то с ладаном, наверное. За час пропахла вся, будто в церкви тусовалась. — Она допила вино и отодвинула бокал. — Самохина по нему сохнет уже год. А тут ты.

— Я не просил. — Тим потянулся к окну, дернул за ручку. В кухню тут же хлынул холодный воздух.

— Это все Зуев. Решил обезопасить денежный мешок от посягательств Ниночки.


Года полтора назад Самохина увела из-под носа Ельцовой хорошенького переводчика из петербургского филиала. Прямо на корпоративной вечеринке увела. И увезла. Прямо к себе домой. Ельцова тогда напилась и горько плакала, сидя на полу в туалете. Испачкала Тиму рубашку тушью. Это, впрочем, крайне порадовало маму, уверенную, что у Тима никогда не было, да и не будет девушки.

— А тебе он как? — не унималась Ельцова, наблюдая за падением в бокал последних капель из бутылки.

— Зуев?

— Тьфу на тебя! — Она сунула бутылочное горлышко Тиму. — Дуй.

Что скрывается за обычаем дуть в пустую бутылку, он за все эти годы так и не разобрался, но послушно подул.

— Шифман вообще как?

Шифман стоит у подземного перехода на Чистопрудном. Его покачивает, и от этого он кажется рассеянным и безоружным. Перепуганным кажется. Судорожно обдумывающим что-то большое, неспособное поместиться в голове.

— Он очень в себе, — сумел найти слова Тим.

Ельцова застыла, обдумывая услышанное, потом глянула с интересом, но ковырять не стала.

— А мог бы быть в Самохиной, только не судьба. — Она подняла бокал. — Так выпьем же за это!

Вино перестало казаться кислым. По телу плавно заструилось тепло. Тим вытянул ноги под столом. Ельцова смотрела в окно, прямо как Шифман. Человеку нравится разглядывать себя в мутных поверхностях, окнах, витринах и потухших экранах куда больше, чем просто смотреться в зеркало. В дымке скрывается все неудачное, смягчается острое, размываются границы. Человек становится лучшей версией себя. Таинственной, нездешней копией. Ельцовой со всей ее напускной бравадой громкого человека с красной помадой и в кожаной юбке это и правда было нужно. Немного отдохнуть от себя. И дать выдохнуть миру. Но что в темноте окна искал Шифман? Или что он там прятал?

— Окна бы надо помыть, а лень, — многозначительно пробормотала Ельцова.

Тим продолжал хохотать, когда телефон, оставшийся в куртке, запиликал из коридора. Он все еще посмеивался, пока выбирался из-за стола, и цыкнул на Ельцову, когда та шлепнула его по заднице. Проходя мимо зеркала, взъерошил волосы и успел подивиться: надо же, какой пьяный вид. Он не сжался внутри, когда увидел незнакомый номер. Не почувствовал ничего, кроме легкого недовольства — такой вечер хороший, совсем не вовремя эти звонки. Он даже хотел сбросить, но все-таки ответил.

— Тимур Мельзин? — спросили его особым казенным голосом уставшего на смене человека.

— Да.

— Вас беспокоят из «скорой помощи». Фельдшер Сатимов.

— Да.

— Данилевский Григорий Михайлович вам кем приходится?

— Он мой… — И подавился словами.

— Вас плохо слышно.

— Да-да… Григорий Михайлович — мой научный руководитель.

Уже три года как нет. Чего ты врешь? Он твой старик. Отец, которого не было. Дедушка, с которым тоже не повезло. Он — твоя ответственность. Твой друг, наконец. Можно ответить им, что Данилевский Григорий Михайлович — друг?

— Мы сейчас находимся в его квартире.

— Тима, что? Что случилось? — Это побелевшая Ельцова вышла в коридор. — Тима, что?

— Вы можете подъехать?

— Да.

— Хорошо.

— Через сколько будете?

— Минут через двадцать.

— Хорошо, мы вас дождемся.

— Что с ним?

— Острое состояние. Выезжайте.

Пока Ельцова вызывала такси, Тим пытался попасть в рукав, но промахивался. Раз за разом.

— Да соберись ты! — прикрикнула Ельцова и натянула на него куртку. — Точно не надо с тобой?

Данилевский никого к себе не пускал. Не в моем положении, дружочек, показывать, как покрывается пылью целая эпоха. Пускай все запомнят ее в цвету. Взять с собой Ельцову хотелось отчаянно, переложить на нее ответственность, чтобы она говорила с врачами, чтобы принимала решения, а ведь их теперь точно придется принимать, но Тим сел в такси один, закрыл глаза и приказал себе протрезветь. За двадцать минут могло случиться все, что угодно. И это тоже.