Выйди из шкафа

Тим позвонил еще раз.

— Милицию вызову, — пообещали ему.

— Откройте, пожалуйста. Я коллега Михаила. Мне нужно расспросить про его детство… — начал Тим, не зная, где вообще искать слова, чтобы объяснить свой визит.

Но за дверью оживились.

— Про Мишеньку спросить хотите?

— Да!

В замке щелкнуло, между дверной створкой и косяком образовалась узкая щелочка.

— А вы кем будете? — Говорившую было не разглядеть. — Биограф?

Предположение подходило уровню абсурдности дня как влитое. Тим кивнул. За дверью немного поразмышляли, но все-таки сняли цепочку.

— Что ж, проходите, — разрешили из густой темноты, и Тим шагнул через порог.

В комнате знакомо пахло тяжелым парфюмом, пудрой и пылью. Как от Шифмана, только сильнее. Так, что запах не пропитывал, а оседал вязкой пленкой. Щелкнул выключатель, и в неровном свете лампочки Тим сумел разглядеть заставленный мебелью коридорчик и женщину в бархатном халате.

— Добрый вечер, — обронила она и стремительно пошла в глубь квартиры, обернулась мельком, сверкнула густо подведенными глазами. — Что же вы стоите? Пойдемте в зал.

Обвешанные репродукциями стены начали давить. Тесный коридор давно уже не проветривали. Тим разулся и пошел на звук — в зале звенели чашки.

— Как вас зовут? — поинтересовалась хозяйка, расставляя на круглом столике чайник и сахарницу.

— Тимур.

— Какое мужественно имя! — воскликнула она. Опрокинула сахарницу, и сахар посыпался на скатерть. — Греческое? — Опустила в белую кучку палец, поднесла ко рту и застыла так.

— Наверное…

Глядя на то, как мать Шифмана облизывает палец, а тяжелый перстень на нем сверкает камнем настолько же внушительным, насколько искусственным, Тим мысленно простил Шифману всего его странности.

— Павлинская, — наконец представилась она и протянула руку.

Влажный палец поблескивал, рука царапала воздух отросшими ногтями. Тим подошел ближе, осторожно пожал протянутую ладонь. Павлинская утробно засмеялась:

— Какой стеснительный, мммм… Хороший мальчик, — и больно ущипнула его за щеку. — Садитесь скорее.

Кресло, в которое провалился Тим, на вид было настоящим раритетом. Данилевский бы сходу разобрался, подделка ли это, но мысли о старике пришлось отодвинуть подальше. Павлинская сидела напротив. Она уперлась локтями о стол, положила подбородок на сцепленные пальцы и уставилась на Тима. Моргала она медленно, отяжелевшие под слоем туши ресницы поднимались нехотя.

— Спасибо, что уделили мне время, — пробормотал Тим, не зная, с чего начать.

— Ну что вы, милый, я весь день ждала вас! — сказала она и снова засмеялась. — Значит, вы биограф моего Мишеньки?

Тим не успел ответить. Павлинская запрокинула голову и закатила глаза. Тяжелый пучок волос будто бы перевесил ее птичью шейку. Тиму показалось, что та сейчас переломится.

— О, мой мальчик с самого детства был особенным. Я растила его по своему образу и подобию.

В платьях и бантах. В бантах и платьях. Любому, кто сомневался в правдивости историй Шифмана, следовало приехать сюда. Тим заставил себя улыбнуться.

— Да, Миша отличается от остальных.

— Разумеется! Он же мой сын. Сколько мы говорили с ним! Об искусстве, архитектуре. Я читала ему вслух Шекспира. Мы слушали Вертинского. Помните? Помните, как у него?..

Вскочила на ноги и закружилась, расталкивая тесно скученную по углам мебель.

— На солнечном пляже в июне, в своих голубых пижама, — запела она. — Девчонка, звезда и шалунья, она меня сводит с ума... — Сбилась, принялась бормотать мотив, потом вспомнила слова и с новой страстью закончила строчку: — Вас слишком испортила слава. А впрочем, вы ждите... Приду.

Пока она крутилась, распахивая бархатные полы затертого халата, сверкая из-под них старческим телом, Тим не мог отделаться от мысли, что это Шифман танцует перед ним. Те же узкие плечи, та же необъяснимая ломкость рук, та же порывистость движений. И запах. То ли церковная лавка, то ли деревянное нутро старого шкафа, полное сухой пыли. Тим мог бы найти с десяток причин, почему танец Павлинской был жутким зрелищем, и ни одной — объясняющей, почему он так и не смог отвести от него глаз, пока мать Шифмана сама не оборвала песню и не опустилась в кресло.

— Так что вам нужно? — спросила она.

Я хотел узнать, не рожали ли вы ребенка от моего профессора в девяносто первом, а если да, то попробуйте опознать его на фото, пожалуйста.

— Подробности детства Михаила. — Тим заставил себя улыбнуться еще шире. — Я собираю биографическую справку…

— Да-да, он говорил мне, — неожиданно кивнула Павлинская и задумчиво уставилась куда-то в сторону. — Знаете, он был странным, мой Миша. Вот приходят ко мне гости, я актриса, знаете ли, ко мне часто приходили друзья из труппы, а он сразу прятался от них в шкаф. Я ему говорю, Миша, вылезай немедленно, не позорь меня перед людьми, а он сидит и плачет там, пока все не уйдут.

Тим оглянулся. Платяной шкаф высился над всей комнатой, слишком огромный для заставленной прочим хламом квартиры. Обложка, мелькавшая во всех книжных блогах страны и ближнего зарубежья, тут же всплыла в памяти. Да, похож.

— Нет-нет, шкаф был другой. Меньше, — откликнулась Павлинская. — Тот я разобрала, кажется. Да, точно разобрала. По частям вынесли мужики, какие-то. Им даже платить не пришлось. Сказали, хорошие доски, пригодятся.


— А почему разобрали?

Павлинская поморщилась, вспоминая.

— Там была ссора. Мы с Мишей поругались из-за этого шкафа. Мишенька уже взрослый был. — Она старательно потерла виски. — Конечно, взрослый! Сразу после его выпускного! Слово за слово, знаете, как бывает? Он тогда очень рассердился на меня… И уехал. Мы долго не виделись.

Тим покивал, не зная, как подвести разговор к главному, но Павлинскую его молчание устраивало.

— Мишенька тогда поступил в университет! Как я им гордилась! Такой умный мальчик. Готовился сам, сутками за учебниками, ни с кем не дружил, никуда не ходил. Учился только. Жалко, что уехать пришлось, но я понимаю… — Слезы потекли по ее напудренным щекам, оставляя за собой мокрые следы. — Да, я понимаю. Опять же, тетка моя, пусть земля ей будет пухом, квартирку ему оставила. Очень удобно, конечно. Пусть маленькая, зато своя. Вот туда-то Мишенька и уехал. Обиделся на меня. Не звонил. Долго… А потом вернулся! Как я радовалась. Мишенька, сыночек… Опять приезжать стал. Подарочки привозить. Ой, какое он мне пальтишко купил, хотите, покажу?

Вскочила, бросилась к шкафу, распахнула его. Тот ломился от вещей. Тим плохо разбирался в тканях, но на вид все вместе они могли стоить как подержанный автомобиль. Павлинская дернула на себя вешалку, вытащила длинное шерстяное пальто.

— Хотите примерить? — спросила она, лихорадочно сверкая глазами. — Нет? Ну и зря. Тогда я! Я сама! Сейчас-сейчас…

Рванула пуговицы, одна оторвалась и покатилась по полу. Павлинская отшвырнула пальто, осела на пол и принялась слепо шарить перед собой руками. Тима бросило в жар. Он присел рядом, выудил из куртки фото и сунул его Павлинской под нос. Та мазнула по снимку рассеянным взглядом и продолжила искать пуговицу.

— Расскажите про это фото, пожалуйста, — осторожно попросил Тим.

Пуговица валялась под ножкой столика. Павлинская ощупывала ковер совсем в другой стороне. Она посмотрела на фото еще раз и нехотя пробормотала:

— А что рассказывать? Я праздники часто вела… Собирали нас из театров разных, возили по профессорам всяким, начальникам цехов. Песни пели. Помните? — И снова начала петь: — Я вам песенку спою про пять минут, эту песенку мою пускай поют! — И еще громче: — Пусть летит она по свету! Я пою вам песню эту! Эту песенку про пять минут!

Она упала бы, но Тим успел схватить ее за худенькое плечо и придать устойчивое положение.

— Вы сказали Мише, что на фото его отец, — с нажимом напомнил он. — Кто?

Павлинская сверкнула вмиг прояснившимся взглядом.

— Почему он рассказал вам это?

— Потому что я его биограф, — нашелся Тим.

Павлинская еще немного помолчала, пристально рассматривая его, но сдалась.

— Да, на этом фото отец Михаила.

— Кто? — выдохнул Тим, фото в руке подрагивало.

Палец с тяжелым перстнем неопределенно ткнул в край фотографии, где сгрудилась смазанная массовка.

— Кто-то из них, — нехотя проговорила Павлинская.

— Как? — Тим чувствовал, что его несет, но остановиться уже не мог. — Не может быть. Вы уверены?

— Мой дорогой, я, может, и старая, но точно помню, что Мишеньку родила от одного из этих уродов. То ли Васька Шмелев из Мытищенского, то ли Матвей Станиславович из Зеленоградского драматического. Долгая неделька у нас была, не разобрать. — Она подогнула колени и села поудобнее. — А вам-то что?

Тим не ответил. В голове у него шумело так, что Павлинскую он слышал очень смутно.

— Вы уверены, что не от него? — все-таки спросил он. Ткнул в молодого Данилевского и сам поразился своему отчаянию.

— Этот? — ахнула Павлинская. — Крот профессорский? — Покосилась на Тима и залилась смехом, искренним на этот раз. — Мальчик, ты с ума сошел, что ли? Чтобы Павлинская такому дала? Ой, не могу… — Утерла выступившие слезы, окончательно превратив свой макияж в месиво. — Помоги встать.

Когда они оба оказались на ногах, Павлинская начала суетливо убирать со стола чашки. Тим еще немного потоптался за ее спиной, но хозяйка его будто и не замечала. Он достал из кармана телефон. Шифман не объявился. Ельцова успела наприсылать кучу бессмысленных сообщений, а Ленка — скинуть афишу «Гоголь-центра».

— Я пойду, — пробормотал Тим и попятился к двери.

Павлинская не ответила. Он замялся, но все-таки попросил:

— Вы не могли бы назвать адрес квартиры?

— Какой? — не оборачиваясь, спросила Павлинская, сметая на пол оставшийся на скатерти сахар.

— Которую Мише оставила тетка.

Павлинская неопределенно пожала плечами. Тим подождал, пока весь мусор со стола не окажется на ковре. Потом еще немного — пока Павлинская обстоятельно разбрасывала повсюду бумажки в поисках нужной.

— Вот, — сказала она и протянула Тиму замызганный листок.

— Спасибо.

Он взял бумажку, но Павлинская перехватила его руку, сжала и притянула его к себе.

— Знаете, говорят, что у матерей два сердца: одно свое, другое — ребенка. Я дрянная мать, но сердце у меня за Мишу болит, — прошептала она. — Поезжайте к нему, пожалуйста. Скажите, чтобы возвращался домой. Хватит.