Выйди из шкафа

Еще одна рысь.

«Ага, помолодеет, исцелится и Нобелевку по литературе возьмет. Не тупи».

Тим отложил телефон. Ельцова была права во всем, кроме Нобелевки. От нее бы Данилевский отказался. Советский синдром, дорогой мой Тимур, неизлечим. Не верю я в искренность европейских комиссий. Да что уж. Ни в чью искренность я не верю. За стеной старик глухо закашлялся. Тим подобрался, почти уже бросился на звук, но кашель стих. Зато ожил телефон.

«Читай», — попросил Шифман и легко заслонил собой прочие неприятности.

Текст, который он прислал, сложно было назвать готовым. Сырой набросок, скелет рассказанного за недоеденными блинами, черновик черновика. Но это был текст. Тысячи на три знаков с пробелами. Из таких выстроится книга. Не лучше, но и не хуже той, что уже разлетелась семью тиражами. Зуев будет счастлив.

«Текст сырой, но хороший, — набрал Тимур. Подумал немного и добавил воодушевления: — Отредачим и будет отлично. Пиши!»

Открыл присланный файл и снова пробежался глазами по строчкам. От слов, подобранных Шифманом, становилось тоскливо, хотя, казалось бы, куда еще. Машенька, идущая по мосту, перекинутому через речку, обретала выпуклость. В ней зарождались чувства. Ножки, ручки, дырка на коленке. Тим не хотел, но верил в эту самую дырку. Видел ее почти. И то, как Шифман набирал эти три тысячи знаков обгрызенными пальцами, тоже видел. Чувствовал нерв, скрученный на манер волос в пучке балерины. Как блестят они на солнце, как пахнут похмельной мамой, как на похмельной маме растут.

Данилевский за стенкой разразился долгим кашлем. Тим сидел на табурете и слушал, как захлебывается старик, но не мог заставить себя сдвинуться с места. Он просто ждал, бестолково бегая глазами по тексту Шифмана и отгораживаясь им от реальности. Еще чуть, и начал бы грызть ногти, вырывая лоскуты кожи. Когда в спальне стихло, напоследок звякнув стаканом, Тим поднялся. Колени у него подрагивали. Он вышел в коридор, проскользнул мимо спальни и зашел в гостиную. Там пахло валерьянкой. Шкафчик с лекарствами был приоткрыт. Нужно было распахнуть окно, выветрить из комнаты больничный запах, вычистить последние следы пребывания скорой, чтобы не раздражать Данилевского мелочами. Тим потянулся к дверце шкафчика. На верхней полке старик хранил лекарства, а в нижнем ящике пылились старые документы.

— Это память, друг мой, последние осколки былых времен, — говорил Данилевский, задвигая ящичек поглубже в трюмо. — Треснутое зеркало жизни целой страны. Надо бы отдать кому-то. Может, в архив института. Там много снимков, писем. Да все рука не поднимается. Надо-надо, а не берусь. Может, потом когда-нибудь, да?

Тим зажмурился, собрался с духом и осторожно выдвинул ящик. Две картонные коробки с помятыми крышками прятали в себе залежи спрессованной бумаги. Конверты с чернильными штампами, высланными из глубокого ниоткуда в бесконечное никогда. Письма, настроченные от руки — чернила успели выцвести, бумага залоснилась. И фото. Связанные тесемками фото. Черно-белые, окончательно ушедшие в прошлое снимки людей, доброй половины которых уже могло не быть в живых. Бледные лица, неуместные прически, пиджаки с подплечниками. Расплывчатые цветные карточки. Желтизна пленки, зыбкость выдержки. Квадраты полароида. Ламповая память, снова входившая в моду. Люди ходят по кругу. Меняются только лица. Тим всматривался в них с жадностью. Он присел на край дивана, разложил перед собой фото. Коллаж из чужих жизней, картотека прошедшего времени. Данилевского разглядеть было сложно. Он изредка появлялся в кадре, но вечно вполоборота. Молодой еще, с первыми залысинами, в крупных очках. Жутко, как возраст лишает характерных черт. Старики часто похожи друг на друга, а на себя молодых — практически нет. Даже очки, и те пропали. Юношеская близорукость сравнялась старческой дальнозоркостью.

Телефон заелозил по столу, сообщая о принятом вызове. Тим наскоро сгреб карточки и, будто звонивший мог подглядеть, накрыл их подушкой. Зуев давно уже должен был объявиться — слишком уж много времени понадобилось для решения пустяковой задачи по выбиванию из автора синопсиса. Но звонил не он.

— Да, Миш, слушаю, — нарочито бодрым голосом ответил Тим.

— Где ты?

Шифман шел куда-то. На заднем фоне сигналили машины и шумел город, неслышимый через запертые окна профессорской квартиры.

— Работаю.

— В редакции? — Шифман чертыхнулся. — Давай не там, ОК?

— Что «не там»? — Тим потянул ближайшее фото за краешек. — Миш, плохо слышно…

— Надо встретиться, говорю. Только не в редакции.

Люди на снимке праздновали Новый год. Мишура по углам, развешанные на ниточках цифры, бокалы в руках. Тим всмотрелся и замер.

— Где тебе удобней? — не унимался Шифман.

Четыре цифры наступающего года повисли над компанией, стоящей в центре кадра. Женщину, стиснутую с обеих сторон потрепанными праздником кавалерами, Тим узнал сразу. Он уже видел ее. Всматривался в выражение лица — чуть пьяное, слегка отстраненное, с иронично скривленными губами. И помаду, яркую даже на старом фото, Тим тоже узнал. И нитку жемчуга. Шифман в трубке требовал срочной аудиенции. Не отрываясь от картинки, Тим назвал адрес.

— Буду через пятнадцать минут.

Тим засунул телефон в карман, взял фото и подошел с ним окну. Ошибки быть не могло. Тот же снимок. Те же люди. Но лучше проверить. Куртка валялась на кухне. Пальцы подрагивали, пока Тим рылся в карманах свободной рукой. Снимок, найденный в ящике, он боялся выпустить из пальцев — вдруг пропадет? Таких совпадений не бывает. Вселенная слишком ленива, чтобы выдавать их на-гора. Нет уж, ты потужься-поищи, если хочешь наткнуться на чудо. Два одинаковых фото легли на кухонный стол. Сколько лимонов было порезано на нем? Сколько чайных церемоний подготовлено? Чайник теперь пылился в шкафчике. Горный дарджилинг тихонько выдыхался на полке. Вместо этого Тим всматривался в снимки и старался моргать пореже, чтобы их не спугнуть. Данилевский стоял от женщины дальше всех. Он улыбался в камеру, но нервно, словно бы его заставили. В руках у него был пустой бокал. Тим наклонился, чтобы разглядеть. Да, точно пустой. Из кармашка пиджака выглядывала еловая веточка, перевязанная обрывком блестящего дождика. Точно такая же красовалась на ножке бокала, сжатого тонкими пальцами женщины. Тот, кого она держала под локоть, выдавался вперед сильнее остальных. Отмеченному особым расположением, ему было неловко стоять в рядок с другими и улыбаться в обещанную фотографом вечность.

— Тимур, а принесите-ка мне чаю, — попросил из кабинета Данилевский.

Тим поспешно спрятал оба снимка в куртку и поставил греться воду. Смутная, неопределенная, но уже абсолютно фантастическая надежда копошилась в нем, гудела вместе с чайником, поднималась вверх, готовясь закипеть.

Чаинки раскрывались нехотя. Они кружились в колбе, с каждым кругом отдавая горячей воде горечь и янтарь, засушенный наподобие изюмной корочки. Тим размешал их ложкой. Делать этого не разрешалось категорически. Не вмешивайтесь в чайную науку, Тимур, пусть они сами. Пускай погреются, раскроются как следует. Мы никуда не спешим. Не спешим же, друг мой? Тим спешил. Где-то Шифман уже ловил такси и пробирался сквозь вечерние пробки. Тим чувствовал его приближение. Тревога в нем мешалась с колким предвкушением встречи. Тиму было душно. Хотелось стащить через голову свитер и остаться в футболке, но стоило подумать об этом, как по спине поползли мурашки, защекотало под ребрами. Тим хлебнул холодной воды из-под крана, поставил на поднос чайник с фарфоровой чашечкой и пошел к Данилевскому. Тот продолжал сидеть спиной к двери. Бумаг на полу прибавилось. Тим примостил поднос на край стола и присел на корточки.

— Я соберу, — пробормотал он и потянулся к ближайшей стопке, веером раскинутой под столом.

— Не трогайте этот мусор, — попросил Данилевский.

Тим застыл в дурацкой позе, от которой тут же начало ломить колени. Голос Данилевского звучал глухо, но пугал не он. Из домашних тапочек старика выпирали опухшие ступни. Белые, похожие на убежавшее тесто ноги с заплывшими косточками щиколоток.

— Григорий Михайлович, — тихо позвал Тим, чувствуя, как от страха становится тяжело дышать. — У вас ноги… опухли.

Данилевский не ответил. Оторвался от своей писанины, взял чашку, сделал маленький глоток.

— Горячо же, — так же почти беззвучно предупредил Тим.

Старик не ответил. Он строчил что-то неразборчиво на разлинованных листах и тут же сбрасывал их на пол. Строчил и сбрасывал. Сбрасывал и принимался за чистый лист, чтобы сбросить его, оборвав последнюю строчку. Тим медленно выпрямился, в коленях хрустнуло.

— Вам бы физкультурой позаниматься, — не поднимая головы, сказал Данилевский.

А вам бы перестать прикрываться никчемной писаниной и поехать к врачу. В больницу поехать. У вас не ноги, а тумбы. Вы дышите, будто стометровку пробежали. Вы тут устроили какой-то марафон писательский, а я вам потакаю, как идиот. Телефон ожил в кармане, Тим выскочил из комнаты, так ничего и не сказав.

— Я у подъезда, спускайся, — разорвал спертый вакуум, сгустившийся в квартире, бодрый голос Шифмана.

— Сейчас буду.

Тим схватил куртку, накинул ее на плечи и вышел в подъезд. Шифман встретил его на лестнице. В пальто нараспашку, он стоял, прислонившись к перилам, запыхавшийся и лучистый.


— Мне открыли внизу, — сказал он. — Консьержка. Не спросила даже, к кому я примчался. — Оглядел лестницу, заставленную горшками с геранью всех мастей. — Фактурненько тут.

Тим пожал плечами: традиции, куда деваться, московская интеллигенция вымирает, если что ей и остается, так держаться за такую ерунду, как подъезд в домашних цветах. Шифман будто бы понял — покивал, поднялся на одну ступеньку, обхватил перила длинными истерзанными пальцами. Тим отвел глаза. Сквозь подкладку куртки он теребил угол фотокарточки. Тянуть было некуда.

— Слушай, про фото… — начал он, так и не решив, что именно спросит. — Ты мне оставил. Помнишь? В рюмочной.

Шифман глянул растерянно, но кивнул.

— Кто на нем? — выпалил Тим.

На нижнем этаже заскрежетал замок, скрипнула дверь, закопошилось, зашуршало пакетами. Шифман поднялся еще на две ступени. Теперь Тим нависал над ним неуютно близко, руку протяни — и дотронешься.

— Семейный архив, — отмахнулся Шифман, дернул щекой. — Матушка всучила при последней встрече. Или нужно говорить «крайней»? — ухмыльнулся он. — А что?

— Любопытно. Там люди, знаешь, такие «ретро».

— Если мать моя не спятила окончательно, а я не разучился считать, то не такое уж и ретро. — Перебрал пальцами по деревянным перилам. — Год девяностый. Девяносто первый максимум.

Цифры, подвешенные над мишурой и кривенькой елкой в углу кадра. Самый стык двух годов. Перепутье между ними. Сложно было не запомнить.

— Ты не смотрел? — догадался Тим.

— Нет. А что?

— Ну, странно. Мама дала тебе фото, а ты не посмотрел. Почему?

Ободранные пальцы Шифмана вцепились в перила, костяшки побелели. Тим отошел бы, но уперся в край верхней ступеньки и замер.

— Не хотел сбиваться. У меня же текст… — Шифман помолчал, отпустил перила и заговорил снова. — Там должен был быть отец. Мой отец. На фото. Я думал, это важно… Но нет. Ерунда какая-то. Не о том вообще. Не туда.

Он был так отчаянно похож на мальчишку, переболевшего корью, что от его беззащитности в Тиме что-то сжалось. Ладонь сама опустилась на обмякшие пальцы Шифмана. На ощупь они были мягкие и холодные. А потом пришло осознание — отец. Один из трех жмущихся мужчин на фото — отец Шифмана. Невозможная удача. Перст судьбы, указующий прямо в темечко Данилевского.

— Я же не за тем приехал. Скажи мне про текст.

Растерянный мальчишка исчез, теперь Шифман смотрел жадно. Но руки не освобождал.

— Текст… — Тим не сразу вспомнил. — Текст хороший! Правда, хороший. У тебя получается объемно. Хорошо у тебя получается. Послушай…

Но слушать Шифман не хотел. Он вывернул руку и с силой сжал запястье Тима.

— Ты не издеваешься сейчас? — тихо спросил он. Пересохшие губы мелко задрожали. — Мне важно, чтобы ты правду… Правду мне говорил. Не врал. Это хороший текст?

Машенька идет за мамой в белых гольфах. Машеньке хочется в детский сад, а злая заведующая не берет ее из-за дырки. Какая глупость это все, когда за двумя пролетами и одной дверью сидит и строчит бессмысленную статью старик, возможно, отец, а тут стоит и мнется его, возможно, сын. Тима даже затошнило от волнения. Но Шифман требовательно встряхнул его.

— Правда хороший?

— Смысл мне врать? Нам же работать вместе. Было бы плохо, я бы тебе сказал.

Теперь они стояли на одной ступеньке, почти впритык. От Шифмана пахло старым парфюмом и пылью. Так бывает, если вещи долго лежат в шкафу. Казалось, будто Шифман сам висел там, а потом соскочил с плечиков и выбрался наружу, чтобы стоять теперь напротив Тима, тяжело дышать, шевелить потрескавшимися губами, тянуть к ним пальцы.

— Не надо, — попросил Тим. — Ты же заразу какую-нибудь подцепишь.

Шифман опустил руку. Из-под пальто у него виднелись расстегнутая рубашка и мятая футболка в синий ромбик. От холеного писателя на снимках с презентации осталась только морщина между бровями. Тиму захотелось разгладить ее, но он не решился.

— Ладно, — наконец сказал Шифман. — Значит, надо писать дальше, так?

— Надо. Это даже не глава. Так. Начало. — Тим прикинул. — Если будешь писать каждый день, то можно успеть к сроку.

Шифман кивнул. Потом еще раз, уже чему-то своему.

— Да, я успею. Буду писать. Получается же. Ведь получается?

Глянул на Тима. Зрачки с трудом умещались в радужке. Над верхней губой собралась испарина.

— Миш, — позвал его Тим. — Ты в норме?

Шифман вздрогнул, подался вперед, обхватил Тима за шею и потянул к себе.





Глава одиннадцатая. Свершившийся трепет