Выбор. Долгие каникулы в Одессе
Часть 3 из 27 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Чёрт! Что ж меня так торкнуло-то? Сарказм так и прёт из меня, а мне срочно надо по маленькому. А то тоже прёт изнутри не по-детски и конфуз уже не за горами. Я осторожно снял тряпичный тампон с левого глаза (тампон на правом глазу оказался прибинтован повязкой) и с любопытством осмотрел помещение. Да уж… не ВИП палата в больничке и не люкс в Хилтоне.
Небольшая узкая комнатка, чуть больше двух метров в ширину и метров шесть-семь в длину, обклеенная старыми выцветшими обоями. Этакий пенал-переросток, с потолками около трёх метров высоты, но скорее всё же ниже. В торцах пенала располагались широкие и высокие окна. Одна стена комнаты была глухой, в другой стене почти посредине были видны широкие двустворчатые двери. Комната условно делилась на три части двумя ширмами. Одна стояла возле моей кровати, вторая отделяла более «длинную» хозяйскую часть и перегораживала комнату от двери и до глухой стены.
Моя кровать была поставлена почти вплотную к стене вдоль торца этого «пенала», а окно располагалось немного выше кровати. В настоящий момент оно было прикрыто плотными шторами почти не пропускающими дневной свет. Спеша избежать конфуза я откинул одеяло и, перевернувшись на живот, сполз с кровати, так как мои ножки, увы, до пола не доставали. О! Какая чудная ночная ваза под кроватью стоит. Литров на семь-восемь, не меньше, явно не мой размерчик, но мне сгодится.
Одежды на мне, кроме повязок из бинтов, никакой не было, но меня это нисколько не смущало. Я поспешил воспользоваться «удобствами» одновременно изучая обстановку вокруг. Возле моей кровати в изголовье стоял небольшой столик, напоминавший журнальный, но более массивный на вид и рядом с ним стоял вычурный венский стул. И столик, и стул были изготовлены в едином стиле что-то смутно мне напоминающем. От остальной комнаты мой закуток отделялся небольшой раздвижной ширмой сейчас сдвинутой к глухой стене.
На стуле я обнаружил постиранные и поглаженные «штаны», как я их назвал, затрудняясь дать точное определение этому «шедевру» портняжного искусства. Штаны пестрели свежими заплатками, а сверху на них лежала какая-то верёвочка, явно один из аксессуаров «настоящего джентльмена». Больше из одежды небыло ничего. Ни рубашки, ни трусов, ни носков, ни ботинок.
– Да мы с тобой, «дружок», оказывается распоследняя голь перекатная. – Со вздохом произнёс я, подвязывая штаны шнурком, так как ни пуговиц на ширинке, ни самой ширинки, как и ремня, или подтяжек, вблизи не наблюдалось. «Дружок» при тщательном осмотре так же привёл меня в состояние задумчивой меланхолии. Конечно, я не большой специалист по подростковой анатомии, но такие размеры у меня прежнего были в классе так пятом-шестом. Хотя моё телосложение в тот раз было значительно крепче… Отсюда вывод, я или доходяга-дистрофик, или вообще карлик. Что печально. Одно радует, судя по всему энурез мне не страшен, а до простатита ещё как до Пекина… хм, пешком.
Продолжая осмотр, я прошлёпал босыми ногами по хорошо сохранившемуся паркету (на вид так настоящий дуб), и заглянул за вторую ширму. Шикарный вид! За ширмой скрывался интерьер спальной комнаты выполненной в стиле Ампир. Широкая и даже на «мой прежний» взгляд неподъёмная кровать, прекрасной работы антикварный туалетный столик, с многочисленными изящными ящичками под разные женские штучки и, главное, с большим овальным зеркалом.
У столика стоял венский брат-близнец моего стула. Весь этот полированный антиквариат из красного дерева хорошо сохранился и в моём времени стоил бы немалых денег. Занавески и шторы на этом окне были открыты и я, отодвинув стул в сторону от столика, наконец-то смог взглянуть на себя.
Ну что сказать? Не карлик. Просто мелкий пацан в крайней степени истощения. То-то я чуть что, так сразу в обморок брякаюсь. Довели блин! Да за такое отношение к ребёнку надо на месте убивать! Прикусив язык, я начал осторожно разматывать повязку на голове. Какая-то холстина, но точно не марлевый бинт. Последние два витка я снимал с шипением, так как повязка подсохла, а воды, чтоб смочить бинт, в комнате я не обнаружил. Выходить куда-то на её поиски я счёл преждевременным, надо было сначала разобраться с полученными травмами. Спасало положение то, что ушибы и ссадины были густо смазаны какой-то гадкой коричневой мазью, от которой и воняло дёгтем.
Правую сторону лица украшала здоровенная гематома. Бровь была разбита, но уже схватилась корочкой и подживала. Синяк тоже начал спадать и теперь цветом напоминал из себя палитру безумного художника. Где тёмно-фиолетовый цвет перемешивался с багрово-красным, переходя в жёлто-зелёные оттенки. От удара полопались капилляры глаза, и теперь он напоминал глаз вампира, хищно краснея на фоне остального многоцветья.
Сняв бинт с шеи, подивился бледно-розовой узорчатой полосе на горле. Как-то уже доводилось такую видеть. Я задумался и вспомнил название. «Странгуляционная борозда». Блин! Пацана пытались удавить? Цепью? За что?? Да что ж это за мир такой! Не… надо разбираться. Там не получилось, так здесь за мальчишку кому-то ответить придётся. Или я не Миша Лапа!
Дальнейшее любование на себя «красявого» ничего особо нового не принесло. Конечно, досталось этому телу крепко. Как только и выжил малец… Хотя, может и не выжил, раз я здесь. Но, теперь точно выживет. И если бы не его замызганный и запущенный вид, то мальчишка вполне так себе ничего. Мне он даже понравился. Вот только лохмы эти, сальные и пепельно-серые от грязи надо обрезать, а то, как у девчонки, почти до плеч свисают. Пацана помыть, постричь, и будет тот ещё красавчег! Смотав бинты в рулон, я направился «на свою» половину.
И тут одна створка двери отворилась и в комнату вошла дородная женщина. Я даже замер от удивления. Ну, вылитая фрёкен Бок из мультика про Карлсона! В руках у неё находились небольшая миска и чашка. Она повернулась в мою сторону, взглянула и на секунду замерла. Ну, да! Видок-то у меня был ещё тот. Я-то себя во всей красе уже видел, и хорошо, что после горшка, а то ведь и маленькая неприятность могла бы от неожиданности случиться. А она меня такого «красивого» только сейчас увидела. Я ж до этого весь перебинтованный лежал.
Её лицо вдруг побледнело. Из ослабевших рук выпала сначала чашка и упала, расколовшись об пол и залив его чаем. Следом задребезжала и покатилась по паркету миска, пятная пол брызгами какого-то варева. А затем и сама хозяйка, закатив глаза и прижимая руки к груди начала медленно оседать на пол. И тут внутри меня что-то словно прорвалось, меня окатила волна безудержного отчаяния, и я с душераздирающим криком бросился к этой незнакомой женщине.
– Мама! Мамочка, не умирай! Прошу тебя!
Ухватив осевшую на пол женщину за плечи, я из всех своих тщедушных силёнок старался не дать ей завалиться на спину. Почему-то в тот миг это мне казалось важным. Меня била истерика, я кричал и кричал, давясь словами и слезами:
– Мамочка! Родненькая, только не умирай. Это я, твой Мишка. Пожалуйста! Не оставляй меня! МАМА!
Я обнимал её за шею и целовал лицо, целовал руки, обильно орошая их слезами и непрестанно кричал:
– Мамочка, милая, не оставляй меня!
Вокруг суетились и что-то кричали какие-то люди, кого-то срочно посылали за каким-то «Семёном Марковичем» меня безуспешно пытались оторвать «от мамы». Я брыкался и лягался, не желая отцепляться. Но в какой-то момент меня вновь накрыла темнота, и я опять провалился в беспамятство.
На этот раз я очнулся от чуть слышного разговора. На голове и горле вновь были бинты, сильно пахло валерьянкой и нестерпимо воняло дёгтем. Чем это меня тут мажут? Я им что лошадь, какая что ли? Мои руки лежали поверх одеяла, и я ладошками прижимал к своей груди пухлую ладонь моей домохозяйки. Прислушавшись, я понял, что речь идёт обо мне.
Разговаривали моя «названная мама» и, по-видимому, тот самый «Семён Маркович». Как мне стало понятно из их разговора, то ли врач, то ли фельдшер и к тому же хороший знакомый моей спасительницы. Вслушиваясь в тихий говор, я одновременно пытался осознать то, что со мной только что произошло.
Несомненно, это было проявление эмоций аборигена, чьё тело я занял. Сам-то я, взрослый и в меру циничный мужик (стариком себя называть мой язык не поворачивается) давно уж не испытываю таких эмоций. Пожалуй, что тоже с самого детства. Даже когда четыре года назад приезжал на похороны отца, убитого у подъезда собственного дома сторчавшимися нарками, добычей которых стала жалкая сдача с продуктового магазина. Тогда кроме чувства гадливости к подонкам и страстного желания мести, я более не испытывал ничего.
Оставив преподавательскую работу в Иркутском универе, я переехал, а точнее сказать, вернулся в Омск, чтоб быть рядом с мамой. Но спустя два года после смерти папы не стало и её. Вот тогда я впервые ощутил горечь утраты и пустоту внутри себя. Нафиг я пришёл в этот мир, если уйду не оставив после себя ничего, кроме своих работ да десятка учеников? Жизнь прожил, а… «ни Богу свечка, ни Чёрту кочерга».
И вдруг такой мощный взрыв эмоций. Хоть в чём-то не соврали фантасты. Значит и впрямь что-то остаётся от реципиента, вот только как это контролировать, да и стоит ли? Кстати, это ещё большой философский вопрос, кто из нас тут реципиент, а кто донор. Впрочем, а не хрен ли с ней, с этой философией. Буду я ещё заморачиваться на эту тему. Нет меня и нет его, есть мы! И у меня сейчас есть более насущная проблема.
Как мне себя вести в ситуации, когда в детском теле взрослый разум? Спалюсь ведь на раз, а там… здравствуй палата с мягкими стенами и добрыми докторами? Да ну нафиг! Лучше я прикинусь ветошью, и не буду отсвечивать, по крайней мере, пока уверенно не укоренюсь в этой реальности. Так себе планчик, но других вариантов пока не вижу. Лишь бы мои благие намеренья не оказались как всегда дорогой в… Кстати, разговор зашёл на интересующую меня тему, и я навострил уши.
– Эсфирь Самуиловна, я знаю за ваше большое сердце, но вы ж таки должны понимать, что у ребёнка, тоже есть мама и есть папа. И у них сейчас тоже за него болят их родительские сердца! Надо непременно сообщить властям. Они помогут разыскать родственников мальчика.
– Властям? Комиссарам в ГПУ? А чего они помогут… чего они вообще помогут? Помогут они, как же… Вей з мир! Как вы себе это представляете? Ребёнок три дня не живёт дома, а за него таки никто не спрашивает. Что это за папа и мама, и что это за власть? Вот, к вам в больницу кто-нибудь спросил? А я вам скажу, никто не придёт и не спросит. Выбросили ребёнка на улицу, и живи на радость.
Нет! Если бы у него была любящая мама, дай ей бог сто лет здоровья, или даже такая мамаша, как прости господи, какая-нибудь шалава с Сахалинчика, то за кипишь и ребёнка мы бы знали уже. Одесса большая, но в ней нет, чтоб потерять совсем и не найти. Вы только гляньте на это дитя, это ж горькие слёзы, а не совсем счастье. Ребёнок уже пришёл туда, куда никто сам идти не хочет. И ему осталось совсем радом. Мальчику негде взять, шо надеть и шо покушать. И это летом! А шо будет зимой, если уже сейчас ему негде пойти шоб жить?
– Как негде? Да комиссары сейчас всех малолетних босяков в трудовые коммуны собирают, а тех, кто совсем шкет, в интернаты и детские дома определяют. Там и кормят, и поят, и одевают и грамоте учат.
– Чему они там учат? Кто их там научит? Да кому эти малолетние бандиты там вообще нужны? Днём они ходют строем, дуют в дудку и стучат в барабан, а по ночам барабают лобазы. Да нехай те комиссары, себе по голове так побарабанят, как они людям в уши дуют! И вы таки верите комиссарам?
Я замер, лихорадочно анализируя услышанное. По всей видимости, парнишка действительно не из местных, раз его никто не хватился, а вот «Одесса», «комиссары», «ГПУ» и «трудовые коммуны» мне сказали о многом. По всей видимости, я попал в Одессу середины-конца двадцатых годов. После первой мировой и гражданской войны, во всей бывшей Российской империи насчитывалось свыше семи миллионов беспризорных детей, это были шокирующие цифры.
Детская беспризорность и связанная с ней детская преступность являлись питательной средой и кузницей кадров для «Иванов», предшественников современных мне воров в законе. Большевикам такой геморрой на ровном месте был совсем ни к чему. Социальная проблема грозила перерасти в политическую. И советская власть постепенно стала всё более жёстко относиться к бывшим «классово близким элементам».
Проще говоря, к уголовникам и их сообщникам. Повсеместно искореняя «Иванов», заодно большевики попыталась и «кузницу кадров» прикрыть. Насколько я помню, это не удалось и прежним властям тогда, не удалось и нынешней власти по сей день.
Мне в 2008 году как-то пришлось участвовать в подготовке и обсуждении закрытого доклада кабмину России о последствиях экономических реформ «младореформаторов» для экономики России. Тогда цифры по детской беспризорности лишь немногим уступали цифрам двадцатых годов. И это без всяких войн. Тот блок по социальным проблемам готовили не мы, у нас была другая, «экономическая» тема, но цифры я услышал, впечатлился и запомнил.
Однако сейчас меня больше волновало то, как поступит «моя мама». Отправляться в детский дом у меня небыло никакого желания. По сути, в это время нормальных детских домов ни в Одессе, нигде либо ещё, попросту небыло. Они больше напоминали воровские притоны. Если кто помнит Жигана из к/ф «Путёвка в жизнь», то такие вот малолетние будущие «жиганы» и составляли основной костяк интернатов и детских домов. Классика детского дома в то время: «Марафет, водка… и девочки!» ©. Хотя, да… Это теперь и моё время!
И в это время Одесса не просто южный приморский город но, как и Москва, тоже столица. Только не советской империи, а преступного мира этой империи. Я был полностью согласен с Эсфирь Самуиловной, что ничему хорошему там меня не научат, а «барабаить лобазы» (грабить магазины) мне действительно категорически не хотелось. Я непроизвольно сжал ладошки и видимо этим привлёк внимание женщины. Она склонилась над моим лицом:
– Мишенька, ты очнулся?! Шо у тебя болит деточка? Ты хочешь кушать?
– Мамочка, не отдавай меня! – я непроизвольно вцепился в её руку, всхлипнул и из моих глаз градом покатились слёзы. – Чёрт! Меня опять захлестнули детские эмоции.
– Да шо ты Мишенька! Я никогда тебя не оставлю и никому не отдам! – Эсфирь Самуиловна достала из кармана фартука огромный носовой платок и стала им утирать мне слёзы, но не удержалась и сама захлюпала носом.
– Позвольте! Фирочка, дайте мне поговорить с молодым человеком. Я ж всё-таки доктор и это мой пациент! А у Вас он только плачет! К ребёнку надо с лаской, добротой…
«Мама» кивнула головой и поднялась со стула, куда тут же примостился слегка пожилой мужчина с ярко выраженной семитской внешностью. Немного располневший, «средней лохматости» но уже начавший лысеть, в приличном, но слегка поношенном костюме-тройке и опирающийся на солидную трость с набалдашником в виде львиной головы.
– Ну-с, молодой человек, давайте знакомиться. Меня зовут Семён Маркович, я доктор. А вас, как мне сказали, зовут Миша. Правильно?
– Да, Миша. – В моём горле вдруг стало сухо, и я еле смог прохрипеть эту короткую фразу.
– Вам трудно говорить? Может дать воды?
Я согласно кивнул и сделал пару глотков из поданной мне чашки.
– Миша, шо с вами случилось? За то, как вас избили, я уже видел и имею вам сказать, шо у вас всё будет хорошо. Ничего страшного не произошло, и вы уже идёте на поправку. Но за шо вас так жестоко били?
Я пожал плечами, мне и самому хотелось бы это знать.
– Вы не знаете, или не хотите говорить?
Вот, блин, доктор называется. Нет, чтоб здоровьем пациента интересоваться, так он допрос ведёт, как мент какой-то.
– Я не помню.
– Совсем ничего не помните?
Я отрицательно помотал головой.
– А как вашу маму зовут, вы тоже не помните?
– Маму звали Вера Андреевна.
– Почему «маму звали»?
– Она умерла два года назад! – У меня опять потекли слёзы и я начал всхлипывать.
– Семён Маркович! А у Вас таки Мишенька не плачет?
С возмущённым возгласом моя домохозяйка ловко вклинилась между мной и доктором. Начав одновременно успокаивающе гладить меня по плечам и промокать платком мои слёзы.
– Мишенька, не рви мне сердце, не плачь за маму, она уже в раю и ей там хорошо.
Доктор возмущённо запыхтел, но смолчал. Спустя пару минут «допрос» продолжился.
– Миша, а где ваш папа служит, и как его зовут?
– Папа Гриша, но его убили четыре года назад.
Теперь доктор смущённо замолчал сам.
– Семён Маркович, Вы такий добрый, такий добрый, як сам доктор Айболит! Так ласково спрашиваете ребёнка, шо я прямо уже боюсь за то, как вы будете спрашивать ево не ласково.
Голос моей хозяйки прямо так и сочился язвительностью. Но доктор сделал вид, что не заметил этого и вскоре «допрос» продолжился. В последующие два часа я прочувствовал на своей шкуре, что означает выражение «как партизан на допросе». Но у меня была железная «отмазка». Если я не знал, что и как отвечать «дознавателю», то просто пожимал плечами и говорил, что не помню.
При этом доктор почему-то смотрел на мою повязку на горле и согласно кивал головой. Позже я узнал, что при удушении часто случаются провалы в памяти, и чем дольше длилось удушение, тем глубже провал. Так что моё «не помню» отлично укладывалось в его медицинский диагноз.
За время «допроса» мы выяснили, что я, скорее всего, родился в Омске, но точно я этого не знаю. Но жил там точно, это я помню. Сколько мне лет не помню. Моя фамилия Лапин, это я помню точно, но друзья зовут меня «Лапа». Папа работал инженером на заводе, это знаю со слов моей мамы, но на каком заводе он работал, я не знаю. Мы жили в отдельной благоустроенной квартире, это я помню хорошо.
Где работала моя мама, я не знаю или не помню. Почему умерла мама, я тоже не знаю. Родственников никого нет, или я их не помню. Из детского дома сбежал, так как там били и отбирали еду (соврал, каюсь, вот так и рождаются легенды о невыносимых условиях для детей в детских домах).
Потом с товарищем, таким же беспризорником, товарными поездами добирались до Москвы. Там услышал от пацанов об Одессе. Где есть тёплое море и много рыбы, которую запросто можно поймать самому чуть ли не голыми руками. И где прямо вдоль дорог на деревьях растут яблоки и груши, которые совсем никому не нужны и просто сами опадают и гниют без пользы. А значит, их может сорвать любой, кто захочет и есть можно столько, сколько в тебя влезет.
Когда, как и с кем, я добирался до Одессы, где жил, чем занимался и вообще за Одессу, ничего не помню. Первый человек, которого увидел и запомнил, это Эсфирь Самуиловна. Нет, на мою родную маму она совсем не похожа. Почему называл её «мамой»? Не знаю. Просто увидел и понял. Она моя МАМА!
На этом допрос закончился, потому что ни я, не моя мама говорить уже не могли. Я, потому что совсем охрип, и опять разболелось горло. А Эсфирь Самуиловна разрыдалась, и доктору пришлось накапать ей успокоительных капель. При прощании доктор оставил каких-то порошков и микстуру, пообещав, что зайдёт через три дня и, наверное, совсем снимет бинты, так как заживление идёт хорошо. После чего меня можно будет искупать. А сейчас на три дня для меня строгий постельный режим и усиленное питание. Кто б возражал? Только не я!
Глава 2. Адаптация
Небольшая узкая комнатка, чуть больше двух метров в ширину и метров шесть-семь в длину, обклеенная старыми выцветшими обоями. Этакий пенал-переросток, с потолками около трёх метров высоты, но скорее всё же ниже. В торцах пенала располагались широкие и высокие окна. Одна стена комнаты была глухой, в другой стене почти посредине были видны широкие двустворчатые двери. Комната условно делилась на три части двумя ширмами. Одна стояла возле моей кровати, вторая отделяла более «длинную» хозяйскую часть и перегораживала комнату от двери и до глухой стены.
Моя кровать была поставлена почти вплотную к стене вдоль торца этого «пенала», а окно располагалось немного выше кровати. В настоящий момент оно было прикрыто плотными шторами почти не пропускающими дневной свет. Спеша избежать конфуза я откинул одеяло и, перевернувшись на живот, сполз с кровати, так как мои ножки, увы, до пола не доставали. О! Какая чудная ночная ваза под кроватью стоит. Литров на семь-восемь, не меньше, явно не мой размерчик, но мне сгодится.
Одежды на мне, кроме повязок из бинтов, никакой не было, но меня это нисколько не смущало. Я поспешил воспользоваться «удобствами» одновременно изучая обстановку вокруг. Возле моей кровати в изголовье стоял небольшой столик, напоминавший журнальный, но более массивный на вид и рядом с ним стоял вычурный венский стул. И столик, и стул были изготовлены в едином стиле что-то смутно мне напоминающем. От остальной комнаты мой закуток отделялся небольшой раздвижной ширмой сейчас сдвинутой к глухой стене.
На стуле я обнаружил постиранные и поглаженные «штаны», как я их назвал, затрудняясь дать точное определение этому «шедевру» портняжного искусства. Штаны пестрели свежими заплатками, а сверху на них лежала какая-то верёвочка, явно один из аксессуаров «настоящего джентльмена». Больше из одежды небыло ничего. Ни рубашки, ни трусов, ни носков, ни ботинок.
– Да мы с тобой, «дружок», оказывается распоследняя голь перекатная. – Со вздохом произнёс я, подвязывая штаны шнурком, так как ни пуговиц на ширинке, ни самой ширинки, как и ремня, или подтяжек, вблизи не наблюдалось. «Дружок» при тщательном осмотре так же привёл меня в состояние задумчивой меланхолии. Конечно, я не большой специалист по подростковой анатомии, но такие размеры у меня прежнего были в классе так пятом-шестом. Хотя моё телосложение в тот раз было значительно крепче… Отсюда вывод, я или доходяга-дистрофик, или вообще карлик. Что печально. Одно радует, судя по всему энурез мне не страшен, а до простатита ещё как до Пекина… хм, пешком.
Продолжая осмотр, я прошлёпал босыми ногами по хорошо сохранившемуся паркету (на вид так настоящий дуб), и заглянул за вторую ширму. Шикарный вид! За ширмой скрывался интерьер спальной комнаты выполненной в стиле Ампир. Широкая и даже на «мой прежний» взгляд неподъёмная кровать, прекрасной работы антикварный туалетный столик, с многочисленными изящными ящичками под разные женские штучки и, главное, с большим овальным зеркалом.
У столика стоял венский брат-близнец моего стула. Весь этот полированный антиквариат из красного дерева хорошо сохранился и в моём времени стоил бы немалых денег. Занавески и шторы на этом окне были открыты и я, отодвинув стул в сторону от столика, наконец-то смог взглянуть на себя.
Ну что сказать? Не карлик. Просто мелкий пацан в крайней степени истощения. То-то я чуть что, так сразу в обморок брякаюсь. Довели блин! Да за такое отношение к ребёнку надо на месте убивать! Прикусив язык, я начал осторожно разматывать повязку на голове. Какая-то холстина, но точно не марлевый бинт. Последние два витка я снимал с шипением, так как повязка подсохла, а воды, чтоб смочить бинт, в комнате я не обнаружил. Выходить куда-то на её поиски я счёл преждевременным, надо было сначала разобраться с полученными травмами. Спасало положение то, что ушибы и ссадины были густо смазаны какой-то гадкой коричневой мазью, от которой и воняло дёгтем.
Правую сторону лица украшала здоровенная гематома. Бровь была разбита, но уже схватилась корочкой и подживала. Синяк тоже начал спадать и теперь цветом напоминал из себя палитру безумного художника. Где тёмно-фиолетовый цвет перемешивался с багрово-красным, переходя в жёлто-зелёные оттенки. От удара полопались капилляры глаза, и теперь он напоминал глаз вампира, хищно краснея на фоне остального многоцветья.
Сняв бинт с шеи, подивился бледно-розовой узорчатой полосе на горле. Как-то уже доводилось такую видеть. Я задумался и вспомнил название. «Странгуляционная борозда». Блин! Пацана пытались удавить? Цепью? За что?? Да что ж это за мир такой! Не… надо разбираться. Там не получилось, так здесь за мальчишку кому-то ответить придётся. Или я не Миша Лапа!
Дальнейшее любование на себя «красявого» ничего особо нового не принесло. Конечно, досталось этому телу крепко. Как только и выжил малец… Хотя, может и не выжил, раз я здесь. Но, теперь точно выживет. И если бы не его замызганный и запущенный вид, то мальчишка вполне так себе ничего. Мне он даже понравился. Вот только лохмы эти, сальные и пепельно-серые от грязи надо обрезать, а то, как у девчонки, почти до плеч свисают. Пацана помыть, постричь, и будет тот ещё красавчег! Смотав бинты в рулон, я направился «на свою» половину.
И тут одна створка двери отворилась и в комнату вошла дородная женщина. Я даже замер от удивления. Ну, вылитая фрёкен Бок из мультика про Карлсона! В руках у неё находились небольшая миска и чашка. Она повернулась в мою сторону, взглянула и на секунду замерла. Ну, да! Видок-то у меня был ещё тот. Я-то себя во всей красе уже видел, и хорошо, что после горшка, а то ведь и маленькая неприятность могла бы от неожиданности случиться. А она меня такого «красивого» только сейчас увидела. Я ж до этого весь перебинтованный лежал.
Её лицо вдруг побледнело. Из ослабевших рук выпала сначала чашка и упала, расколовшись об пол и залив его чаем. Следом задребезжала и покатилась по паркету миска, пятная пол брызгами какого-то варева. А затем и сама хозяйка, закатив глаза и прижимая руки к груди начала медленно оседать на пол. И тут внутри меня что-то словно прорвалось, меня окатила волна безудержного отчаяния, и я с душераздирающим криком бросился к этой незнакомой женщине.
– Мама! Мамочка, не умирай! Прошу тебя!
Ухватив осевшую на пол женщину за плечи, я из всех своих тщедушных силёнок старался не дать ей завалиться на спину. Почему-то в тот миг это мне казалось важным. Меня била истерика, я кричал и кричал, давясь словами и слезами:
– Мамочка! Родненькая, только не умирай. Это я, твой Мишка. Пожалуйста! Не оставляй меня! МАМА!
Я обнимал её за шею и целовал лицо, целовал руки, обильно орошая их слезами и непрестанно кричал:
– Мамочка, милая, не оставляй меня!
Вокруг суетились и что-то кричали какие-то люди, кого-то срочно посылали за каким-то «Семёном Марковичем» меня безуспешно пытались оторвать «от мамы». Я брыкался и лягался, не желая отцепляться. Но в какой-то момент меня вновь накрыла темнота, и я опять провалился в беспамятство.
На этот раз я очнулся от чуть слышного разговора. На голове и горле вновь были бинты, сильно пахло валерьянкой и нестерпимо воняло дёгтем. Чем это меня тут мажут? Я им что лошадь, какая что ли? Мои руки лежали поверх одеяла, и я ладошками прижимал к своей груди пухлую ладонь моей домохозяйки. Прислушавшись, я понял, что речь идёт обо мне.
Разговаривали моя «названная мама» и, по-видимому, тот самый «Семён Маркович». Как мне стало понятно из их разговора, то ли врач, то ли фельдшер и к тому же хороший знакомый моей спасительницы. Вслушиваясь в тихий говор, я одновременно пытался осознать то, что со мной только что произошло.
Несомненно, это было проявление эмоций аборигена, чьё тело я занял. Сам-то я, взрослый и в меру циничный мужик (стариком себя называть мой язык не поворачивается) давно уж не испытываю таких эмоций. Пожалуй, что тоже с самого детства. Даже когда четыре года назад приезжал на похороны отца, убитого у подъезда собственного дома сторчавшимися нарками, добычей которых стала жалкая сдача с продуктового магазина. Тогда кроме чувства гадливости к подонкам и страстного желания мести, я более не испытывал ничего.
Оставив преподавательскую работу в Иркутском универе, я переехал, а точнее сказать, вернулся в Омск, чтоб быть рядом с мамой. Но спустя два года после смерти папы не стало и её. Вот тогда я впервые ощутил горечь утраты и пустоту внутри себя. Нафиг я пришёл в этот мир, если уйду не оставив после себя ничего, кроме своих работ да десятка учеников? Жизнь прожил, а… «ни Богу свечка, ни Чёрту кочерга».
И вдруг такой мощный взрыв эмоций. Хоть в чём-то не соврали фантасты. Значит и впрямь что-то остаётся от реципиента, вот только как это контролировать, да и стоит ли? Кстати, это ещё большой философский вопрос, кто из нас тут реципиент, а кто донор. Впрочем, а не хрен ли с ней, с этой философией. Буду я ещё заморачиваться на эту тему. Нет меня и нет его, есть мы! И у меня сейчас есть более насущная проблема.
Как мне себя вести в ситуации, когда в детском теле взрослый разум? Спалюсь ведь на раз, а там… здравствуй палата с мягкими стенами и добрыми докторами? Да ну нафиг! Лучше я прикинусь ветошью, и не буду отсвечивать, по крайней мере, пока уверенно не укоренюсь в этой реальности. Так себе планчик, но других вариантов пока не вижу. Лишь бы мои благие намеренья не оказались как всегда дорогой в… Кстати, разговор зашёл на интересующую меня тему, и я навострил уши.
– Эсфирь Самуиловна, я знаю за ваше большое сердце, но вы ж таки должны понимать, что у ребёнка, тоже есть мама и есть папа. И у них сейчас тоже за него болят их родительские сердца! Надо непременно сообщить властям. Они помогут разыскать родственников мальчика.
– Властям? Комиссарам в ГПУ? А чего они помогут… чего они вообще помогут? Помогут они, как же… Вей з мир! Как вы себе это представляете? Ребёнок три дня не живёт дома, а за него таки никто не спрашивает. Что это за папа и мама, и что это за власть? Вот, к вам в больницу кто-нибудь спросил? А я вам скажу, никто не придёт и не спросит. Выбросили ребёнка на улицу, и живи на радость.
Нет! Если бы у него была любящая мама, дай ей бог сто лет здоровья, или даже такая мамаша, как прости господи, какая-нибудь шалава с Сахалинчика, то за кипишь и ребёнка мы бы знали уже. Одесса большая, но в ней нет, чтоб потерять совсем и не найти. Вы только гляньте на это дитя, это ж горькие слёзы, а не совсем счастье. Ребёнок уже пришёл туда, куда никто сам идти не хочет. И ему осталось совсем радом. Мальчику негде взять, шо надеть и шо покушать. И это летом! А шо будет зимой, если уже сейчас ему негде пойти шоб жить?
– Как негде? Да комиссары сейчас всех малолетних босяков в трудовые коммуны собирают, а тех, кто совсем шкет, в интернаты и детские дома определяют. Там и кормят, и поят, и одевают и грамоте учат.
– Чему они там учат? Кто их там научит? Да кому эти малолетние бандиты там вообще нужны? Днём они ходют строем, дуют в дудку и стучат в барабан, а по ночам барабают лобазы. Да нехай те комиссары, себе по голове так побарабанят, как они людям в уши дуют! И вы таки верите комиссарам?
Я замер, лихорадочно анализируя услышанное. По всей видимости, парнишка действительно не из местных, раз его никто не хватился, а вот «Одесса», «комиссары», «ГПУ» и «трудовые коммуны» мне сказали о многом. По всей видимости, я попал в Одессу середины-конца двадцатых годов. После первой мировой и гражданской войны, во всей бывшей Российской империи насчитывалось свыше семи миллионов беспризорных детей, это были шокирующие цифры.
Детская беспризорность и связанная с ней детская преступность являлись питательной средой и кузницей кадров для «Иванов», предшественников современных мне воров в законе. Большевикам такой геморрой на ровном месте был совсем ни к чему. Социальная проблема грозила перерасти в политическую. И советская власть постепенно стала всё более жёстко относиться к бывшим «классово близким элементам».
Проще говоря, к уголовникам и их сообщникам. Повсеместно искореняя «Иванов», заодно большевики попыталась и «кузницу кадров» прикрыть. Насколько я помню, это не удалось и прежним властям тогда, не удалось и нынешней власти по сей день.
Мне в 2008 году как-то пришлось участвовать в подготовке и обсуждении закрытого доклада кабмину России о последствиях экономических реформ «младореформаторов» для экономики России. Тогда цифры по детской беспризорности лишь немногим уступали цифрам двадцатых годов. И это без всяких войн. Тот блок по социальным проблемам готовили не мы, у нас была другая, «экономическая» тема, но цифры я услышал, впечатлился и запомнил.
Однако сейчас меня больше волновало то, как поступит «моя мама». Отправляться в детский дом у меня небыло никакого желания. По сути, в это время нормальных детских домов ни в Одессе, нигде либо ещё, попросту небыло. Они больше напоминали воровские притоны. Если кто помнит Жигана из к/ф «Путёвка в жизнь», то такие вот малолетние будущие «жиганы» и составляли основной костяк интернатов и детских домов. Классика детского дома в то время: «Марафет, водка… и девочки!» ©. Хотя, да… Это теперь и моё время!
И в это время Одесса не просто южный приморский город но, как и Москва, тоже столица. Только не советской империи, а преступного мира этой империи. Я был полностью согласен с Эсфирь Самуиловной, что ничему хорошему там меня не научат, а «барабаить лобазы» (грабить магазины) мне действительно категорически не хотелось. Я непроизвольно сжал ладошки и видимо этим привлёк внимание женщины. Она склонилась над моим лицом:
– Мишенька, ты очнулся?! Шо у тебя болит деточка? Ты хочешь кушать?
– Мамочка, не отдавай меня! – я непроизвольно вцепился в её руку, всхлипнул и из моих глаз градом покатились слёзы. – Чёрт! Меня опять захлестнули детские эмоции.
– Да шо ты Мишенька! Я никогда тебя не оставлю и никому не отдам! – Эсфирь Самуиловна достала из кармана фартука огромный носовой платок и стала им утирать мне слёзы, но не удержалась и сама захлюпала носом.
– Позвольте! Фирочка, дайте мне поговорить с молодым человеком. Я ж всё-таки доктор и это мой пациент! А у Вас он только плачет! К ребёнку надо с лаской, добротой…
«Мама» кивнула головой и поднялась со стула, куда тут же примостился слегка пожилой мужчина с ярко выраженной семитской внешностью. Немного располневший, «средней лохматости» но уже начавший лысеть, в приличном, но слегка поношенном костюме-тройке и опирающийся на солидную трость с набалдашником в виде львиной головы.
– Ну-с, молодой человек, давайте знакомиться. Меня зовут Семён Маркович, я доктор. А вас, как мне сказали, зовут Миша. Правильно?
– Да, Миша. – В моём горле вдруг стало сухо, и я еле смог прохрипеть эту короткую фразу.
– Вам трудно говорить? Может дать воды?
Я согласно кивнул и сделал пару глотков из поданной мне чашки.
– Миша, шо с вами случилось? За то, как вас избили, я уже видел и имею вам сказать, шо у вас всё будет хорошо. Ничего страшного не произошло, и вы уже идёте на поправку. Но за шо вас так жестоко били?
Я пожал плечами, мне и самому хотелось бы это знать.
– Вы не знаете, или не хотите говорить?
Вот, блин, доктор называется. Нет, чтоб здоровьем пациента интересоваться, так он допрос ведёт, как мент какой-то.
– Я не помню.
– Совсем ничего не помните?
Я отрицательно помотал головой.
– А как вашу маму зовут, вы тоже не помните?
– Маму звали Вера Андреевна.
– Почему «маму звали»?
– Она умерла два года назад! – У меня опять потекли слёзы и я начал всхлипывать.
– Семён Маркович! А у Вас таки Мишенька не плачет?
С возмущённым возгласом моя домохозяйка ловко вклинилась между мной и доктором. Начав одновременно успокаивающе гладить меня по плечам и промокать платком мои слёзы.
– Мишенька, не рви мне сердце, не плачь за маму, она уже в раю и ей там хорошо.
Доктор возмущённо запыхтел, но смолчал. Спустя пару минут «допрос» продолжился.
– Миша, а где ваш папа служит, и как его зовут?
– Папа Гриша, но его убили четыре года назад.
Теперь доктор смущённо замолчал сам.
– Семён Маркович, Вы такий добрый, такий добрый, як сам доктор Айболит! Так ласково спрашиваете ребёнка, шо я прямо уже боюсь за то, как вы будете спрашивать ево не ласково.
Голос моей хозяйки прямо так и сочился язвительностью. Но доктор сделал вид, что не заметил этого и вскоре «допрос» продолжился. В последующие два часа я прочувствовал на своей шкуре, что означает выражение «как партизан на допросе». Но у меня была железная «отмазка». Если я не знал, что и как отвечать «дознавателю», то просто пожимал плечами и говорил, что не помню.
При этом доктор почему-то смотрел на мою повязку на горле и согласно кивал головой. Позже я узнал, что при удушении часто случаются провалы в памяти, и чем дольше длилось удушение, тем глубже провал. Так что моё «не помню» отлично укладывалось в его медицинский диагноз.
За время «допроса» мы выяснили, что я, скорее всего, родился в Омске, но точно я этого не знаю. Но жил там точно, это я помню. Сколько мне лет не помню. Моя фамилия Лапин, это я помню точно, но друзья зовут меня «Лапа». Папа работал инженером на заводе, это знаю со слов моей мамы, но на каком заводе он работал, я не знаю. Мы жили в отдельной благоустроенной квартире, это я помню хорошо.
Где работала моя мама, я не знаю или не помню. Почему умерла мама, я тоже не знаю. Родственников никого нет, или я их не помню. Из детского дома сбежал, так как там били и отбирали еду (соврал, каюсь, вот так и рождаются легенды о невыносимых условиях для детей в детских домах).
Потом с товарищем, таким же беспризорником, товарными поездами добирались до Москвы. Там услышал от пацанов об Одессе. Где есть тёплое море и много рыбы, которую запросто можно поймать самому чуть ли не голыми руками. И где прямо вдоль дорог на деревьях растут яблоки и груши, которые совсем никому не нужны и просто сами опадают и гниют без пользы. А значит, их может сорвать любой, кто захочет и есть можно столько, сколько в тебя влезет.
Когда, как и с кем, я добирался до Одессы, где жил, чем занимался и вообще за Одессу, ничего не помню. Первый человек, которого увидел и запомнил, это Эсфирь Самуиловна. Нет, на мою родную маму она совсем не похожа. Почему называл её «мамой»? Не знаю. Просто увидел и понял. Она моя МАМА!
На этом допрос закончился, потому что ни я, не моя мама говорить уже не могли. Я, потому что совсем охрип, и опять разболелось горло. А Эсфирь Самуиловна разрыдалась, и доктору пришлось накапать ей успокоительных капель. При прощании доктор оставил каких-то порошков и микстуру, пообещав, что зайдёт через три дня и, наверное, совсем снимет бинты, так как заживление идёт хорошо. После чего меня можно будет искупать. А сейчас на три дня для меня строгий постельный режим и усиленное питание. Кто б возражал? Только не я!
Глава 2. Адаптация