Вы хотите поговорить об этом?

Конечно, намного легче – и быстрее – проглотить таблетку, чем заниматься тяжелой работой, заглядывая вглубь себя. И я ничего не имею против пациентов, которые используют лекарства, чтобы чувствовать себя лучше. Как раз наоборот: я была твердо убеждена, что в определенных ситуациях медикаменты идут на благо. Но правда ли 26 % всего населения страны нуждается в них? В конце концов, проблема не в том, что психотерапия не работает. А в том, что она работает недостаточно быстро для современных пациентов, ее «потребителей».

Во всем этом есть некая ирония. Люди хотят быстрого решения своих проблем, но что, если их настроение стремительно ухудшается в первую очередь из-за торопливого ритма жизни? Они думают, что торопятся сейчас для того, чтобы наслаждаться жизнью после, но часто «после» никогда не наступает. Психоаналитик Эрих Фромм отметил это более пятидесяти лет назад: «Современный человек думает, что он теряет время, когда не действует быстро, однако он не знает, что делать с выигранным временем, кроме как убить его». Фромм был прав: люди используют выигранное время не для того, чтобы расслабиться или пообщаться с близкими и родными. Они пытаются втиснуть в него еще больше дел.

Однажды, когда мы, интерны, просили дать нам еще больше пациентов, несмотря на полную нагрузку, наш куратор покачала головой.

– Скорость света осталась в прошлом, – сказала она сухо. – Сейчас все движутся со скоростью желания.



Я и в самом деле проскочила на скорости. Не успев опомниться, я закончила стажировку, сдала экзамены и поднялась наверх – в просторный кабинет с видом на мир вокруг. После двух фальстартов (Голливуд и медицинский институт) я была готова начать карьеру, о которой так страстно мечтала, и мое старение также порождало ощущение срочности. Я выбрала окольный путь, опоздала к игре. И, хотя сейчас я могла наконец замедлиться и пожинать заслуженные плоды своего труда, я все еще торопилась – на этот раз наслаждаться работой. Я сделала рассылку писем о себе и своей практике, завела некоторые знакомства. Через полгода у меня было некоторое количество пациентов, но потом их число, кажется, стабилизировалось. Все, с кем я разговаривала, отмечали то же самое.

Я присоединилась к консультационной группе как психотерапевт-новичок. Однажды вечером, обсудив все текущие случаи, мы перешли к более общей теме разговора: это преувеличение, или же наше поколение психотерапевтов обречено? Кто-то сказал, что слышал о специалистах по развитию личного бренда специально для психотерапевтов – профессионалах, которые помогают наладить связь между культурой, нуждающейся в скорости и легкости, и тем, чему нас учили.

Мы все рассмеялись – консультанты по развитию бренда для психотерапевтов? Как нелепо. Известные психотерапевты прошлого, которыми мы восхищались, перевернулись бы в гробах! Но втайне я заинтересовалась.

Неделей позже я очнулась во время звонка одному из таких консультантов.

– Никто больше не хочет покупать психотерапию, – буднично сказала она. – Все хотят купить решение проблем.

Она предложила несколько идей, которые помогли бы мне позиционировать себя на новом рынке – даже предположила, что я могу заниматься «текстовой психотерапией», – но все это заставило меня чувствовать себя неловко.

Тем не менее она была права. За неделю до Рождества мне позвонил мужчина лет тридцати и объяснил, почему хочет записаться на сессию. Ему нужно было понять, жениться ли на своей девушке, и он надеялся, что мы можем «решить это» быстро: приближался День святого Валентина, и он знал, что должен подарить кольцо – или она уйдет. Я объяснила, что могу помочь ему разобраться, но не гарантирую сроки. Это серьезный вопрос, а я ничего не знала об этом человеке.

Мы назначили встречу, но за день до нее он позвонил и сказал, что нашел другого специалиста. Она гарантировала, что они разберутся с этим вопросом за четыре сессии, что вполне вписывалось в его дедлайн.

Другая пациентка, которая искренне хотела найти себе спутника жизни, сказала мне, что она так быстро листает профили в приложениях для знакомств, что несколько раз писала мужчинам – а они отвечали, что уже виделись с ней. Оказывалось, что они и правда встречались с этим человеком за кофе, но так быстро перебирала возможные варианты, что не успевала отслеживать их.

Оба этих пациента олицетворяли то, что мой куратор назвала «скоростью желания» – где «желание» означало «потребность». Но я также начала думать об этом несколько иначе, как если бы желание символизировало недостаток или дефицит.

Если бы в момент, когда я только начинала свою практику, меня спросили, для чего приходит большинство людей, я бы ответила, что они надеются стать менее тревожными или подавленными, хотят вступать в менее проблемные отношения. Но какими бы ни были обстоятельства, здесь, казалось, присутствовал общий элемент одиночества, страстное желание, но отсутствие сильного ощущения человеческой связи. Желание. Они редко так это выражали, но чем больше я узнавала об их жизни, тем сильнее чувствовала это – и во многом ощущала сама.



Однажды, во время долгого перерыва между пациентами, я нашла видео исследовательницы Массачусетского технологического института Шерри Теркл о таком одиночестве. В конце девяностых, сказала она, она была в доме престарелых и наблюдала, как робот утешал пожилую женщину, которая потеряла ребенка. Робот выглядел как нерпенок, покрытый мехом и с длинными ресницами, и он достаточно хорошо воспринимал речь, чтобы корректно отвечать. Женщина изливала сердце этому роботу, и казалось, что он следил за ней взглядом и слушал ее.

Теркл рассказывала: ее коллеги сочли, что этот робот-нерпенок стал огромным шагом вперед, способом облегчить жизнь людей, однако она сама чувствовала себя глубоко подавленной.

Я вздохнула, понимая ее. Всего за день до этого я в шутку сказала коллеге: «Почему бы не завести психотерапевта в iPhone?» Тогда я еще не знала, что скоро психотерапевты появятся и в смартфонах – в виде приложения, через которое можно связаться со специалистом «в любое время, в любом месте… за долю секунды, чтобы сразу почувствовать себя лучше». Я думала о таких инновациях в том же ключе, что и Теркл, рассуждающая о женщине с роботом-нерпенком.

«Почему мы перепоручаем другим те вещи, которые определяют нас, как людей?» – спрашивала Теркл в видео. Ее вопрос заставил меня задуматься: потому, что люди не выносят одиночества, или потому, что они не выносят других людей? По всей стране – в кафе с друзьями, на рабочих встречах, во время обеда в школе, в очереди супермаркета и за семейным столом – люди пишут сообщения и твиты и совершают покупки, иногда имитируя зрительный контакт, а иногда не делая и этого.

Даже в моем кабинете люди, которые заплатили за возможность прийти, заглядывают в свои вибрирующие телефоны, чтобы посмотреть, кто им пишет. (Часто это те же люди, которые потом признаются, что отвлекаются на телефон и во время секса, и сидя в туалете. Узнав об этом, я поставила бутылку антисептика для рук в своем кабинете.) Чтобы нас не отвлекали, я установила правило «никаких сотовых телефонов на время сессии», но заметила, что, уходя, пациенты хватаются за смартфоны и просматривают сообщения еще на подходе к двери. Не лучше ли было бы провести время, позволив себе на лишнюю минутку задуматься о том, что мы только что обсудили, или мысленно перестроиться, возвращаясь к внешнему миру?

Другие люди чувствовали себя одиноко, как я заметила, обычно в промежутках между чем-то: покидая психотерапевтическую сессию, ожидая зеленого сигнала светофора, стоя в очереди на кассу или поднимаясь в лифте, они доставали гаджеты и избавлялись от этого чувства. Будучи в состоянии постоянного отвлечения они, кажется, теряли способность быть с другими и быть наедине с собой.

Кабинет психотерапевта, по всей видимости, оставался единственным местом, где два человека пятьдесят минут сидят в комнате вместе, не отвлекаясь. Несмотря на завесу профессионализма, этот еженедельный ритуал «я – ты» зачастую оказывается одним из самых человечных контактов, пережитых людьми. Я была полна решимости развивать свою практику, но не была готова идти на компромисс с этим ритуалом ради того, чтобы это произошло. Может прозвучать странно, если не откровенно неудобно, но для уже посещавших меня пациентов это было огромным вознаграждением. Если мы создаем пространство и добавляем время, то узнаем те истории, которые стоят того, чтобы их ждали; те, что определяют наши жизни.

А моя история? На самом деле я не выделяла времени и пространства для нее – постепенно я была все больше занята выслушиванием чужих историй. Но под гнетом суматошной суеты психотерапевтических сессий, сборов сына в школу, приемов у врача и романтических отношений давно подавленная правда просачивалась на поверхность и давала знать о себе только тогда, когда я прибывала в офис Уэнделла. «Половина моей жизни закончена», – сказала я вдруг на нашей первой сессии, и Уэнделл вцепился именно в это. Он заметил то, что мой куратор обронила годы назад.

Сегодня вам не вернуть.

А дни летели.





37

Предельные заботы




Я захожу в офис Уэнделла, мокрая насквозь. Мне надо было лишь перебежать дорогу от парковки до здания, но внезапно начался первый зимний ливень. У меня не было ни зонтика, ни пальто, так что я натянула хлопковый блейзер на голову и побежала.

Теперь с блейзера капает, волосы начали кудрявиться, макияж потек, а мокрая одежда пиявкой липнет к телу в самых неудачных местах. Я слишком промокла, чтобы сесть, так что просто стою около кресел в приемной и думаю, как привести себя в порядок, когда дверь в кабинет Уэнделла открывается, и оттуда выходит красивая женщина, которую я уже видела раньше. Она снова вытирает слезы. Опустив голову, она проходит за бумажной ширмой, и я слышу цоканье ее каблуков, эхом отдающееся в коридоре здания.

Марго?

Нет; достаточно того совпадения, что она видится с Уэнделлом, но чтобы наши еженедельные сессии следовали одна за другой? Я становлюсь параноиком. С другой стороны, как выразился писатель Филип Дик: «Удивительно, как паранойя может порой переплетаться с реальностью».

Я стою, дрожа, словно мокрый щенок, пока дверь Уэнделла не открывается снова. На этот раз – чтобы впустить меня.


Я плетусь к кушетке и сажусь на место В, пристраивая знакомые разномастные подушки за спиной, в привычной мне манере. Уэнделл тихо закрывает дверь кабинета, проходит через комнату, опускает длинное тело на привычное место и скрещивает ноги, приземлившись. Мы начинаем наш первый ритуал: бессловесное приветствие.

Но сегодня я оставляю мокрые пятна на его кушетке.

– Дать вам полотенце? – спрашивает Уэнделл.

– У вас есть полотенца?

Он улыбается, проходит к большому шкафу и передает мне оттуда пару полотенец для рук. Одним я вытираю волосы, на другое сажусь.

– Спасибо, – говорю я.

– Пожалуйста, – говорит он.

– Зачем вы храните здесь полотенца?

– Люди иногда промокают, – отвечает Уэнделл, пожимая плечами, словно полотенца – все равно что офисный степлер. Это кажется мне странным – и в то же время я чувствую себя окруженной заботой, как когда он бросил мне салфетки. Я делаю мысленную заметку: принести полотенца себе в офис.

Мы снова смотрим друг на друга, молча здороваясь.

Я не знаю, с чего начать. В последнее время меня тревожит практически все. Даже мелочи, вроде принятия не слишком значительных решений, парализуют меня. Я стала осторожной, боюсь рисковать и ошибаться, потому что я уже наделала дел и боюсь, что у меня больше не будет времени, чтобы все исправить.

Накануне вечером, когда я пыталась расслабиться в кровати с книжкой в руках, я познакомилась с персонажем, который описывал свое постоянное беспокойство как «неумолимую потребность избежать момента, который никогда не заканчивается». Все так, подумала я. Несколько последних недель каждая секунда была связана со следующей именно беспокойством. Я знала, что тревога стала центром всего из-за слов Уэнделла в конце нашей последней сессии. Мне пришлось отменить следующую встречу, чтобы пойти на школьный праздник к сыну, потом сам Уэнделл отсутствовал неделю, так что мне пришлось провести наедине с его фразой три недели. «Какая битва? – Ваша битва со смертью».

Разверзнувшиеся сегодня над моей головой небеса как раз в тему. Я делаю глубокий вдох и рассказываю Уэнделлу о своей «блуждающей матке».

До сегодняшнего дня я никогда не рассказывала эту историю от начала до конца. Если раньше она смущала меня, то сейчас, когда я говорю о ней вслух, я понимаю, насколько сильно была напугана. Поверх горя, о котором Уэнделл упоминал раньше – что половина моей жизни закончена, – лежал страх, что я, как Джулия, возможно, умираю куда раньше, чем того ожидала. Нет ничего страшнее для матери-одиночки, чем думать о том, что ее маленький ребенок остается на земле без нее. Что, если врачи упускают что-то, что можно вылечить, своевременно обнаружив? Что, если они найдут причину, но болезнь окажется неизлечимой?

Или что, если все это и правда у меня в голове? Что, если человек, который может вылечить мои физические симптомы, – не кто иной, как Уэнделл, который сидит здесь прямо сейчас?

– Вот это история, – говорит Уэнделл, когда я заканчиваю, качая головой и делая громкий выдох.

– Думаете, это история?

И ты, Брут?

– Да, – говорит Уэнделл. – Это история о чем-то пугающем, происходящем с вами в последние два года. Но это также история о чем-то еще.

Я предвижу, что скажет Уэнделл: это история об избегании. Все, что я говорила ему с момента прихода на психотерапию, было об избегании, и мы оба знаем, что избегание – это почти всегда о страхе. Я избегала сигналов о том, что у нас с Бойфрендом есть непримиримые различия. Избегала работы над книгой о счастье. Избегала разговоров о работе над книгой о счастье. Избегала мыслей о том, что мои родители стареют. Избегала факта, что мой сын взрослеет. Избегала моей таинственной болезни. Я вспоминаю фразу, услышанную во время стажировки: «Избегание – это простой способ справляться, не справляясь».

– Это история об избегании, да? – говорю я.

– Ну… в некотором роде, – отвечает Уэнделл. – Хотя я собирался сказать «неопределенность». Это еще и о неопределенности.

Конечно, думаю я. Неопределенность.

Я всегда думала о неопределенности в контексте своих пациентов. Останутся ли Джон и Марго парой? Бросит ли Шарлотта пить? Но сейчас в моей собственной жизни слишком много неопределенности. Буду ли я снова здоровой? Найду ли я подходящего партнера? Сгорит ли моя писательская карьера синим пламенем? Какой будет вторая половина моей жизни – если будет? Однажды я сказала Уэнделлу, что трудно обойти тюремную решетку, если не знаешь, куда идти. Я могу стать свободной, но каким путем?

Я вспоминаю пациентку, которая однажды заехала в свой гараж, вернувшись с работы, и наткнулась на грабителя с пистолетом. Сообщник злоумышленника, как вскоре выяснилось, находился в доме с ее детьми и няней. От ужасного исхода их спас сосед, вызвавший полицию. Пациентка сказала мне, что худшим в этом инциденте было то, что он разрушил ее напыщенное чувство безопасности, каким бы иллюзорным оно ни было.

И все же, осознавала она это или нет, она все еще держалась за ту же иллюзию.

«Вы волнуетесь, заезжая в новый гараж?» – спросила я, когда семья, слишком травмированная, чтобы жить на месте преступления, переехала в другой дом. «Конечно, нет, – сказала она, словно это был абсолютно абсурдный вопрос. – Как будто это может случиться дважды. Каковы шансы на это?»

Я рассказываю Уэнделлу эту историю, и он улыбается.

– Как вы понимаете ее ответ? – спрашивает он.

Мы с Уэнделлом редко обсуждаем мою работу, и теперь я чувствую себя неловко. Иногда мне интересно, как бы он работал с моими пациентами, что бы он сказал Рите или Джону. Психотерапия – это совершенно разный опыт с разными специалистами: двух абсолютно одинаковых просто не существует. И поскольку Уэнделл занимается этим намного дольше меня, я чувствую себя как студент перед учителем, как Люк Скайуокер перед Йодой.

– Я думаю, мы хотим, чтобы мир был рациональным, и это ее способ обрести контроль над непредсказуемостью жизни, – говорю я. – Один раз узнав правду, вы не можете перестать ее знать, но в то же время, чтобы защититься, она убедила себя, что на нее больше никогда не нападут. – Я делаю паузу. – Я прошла тест?

Уэнделл начинает открывать рот, но я знаю, что он собирается сказать: «Это не тест».

– Ну, вы об этом думали? – говорю я. – Как бы вы истолковали ее уверенность перед лицом неопределенности?

– Так же, как и вы, – говорит он. – Так же, как я понял ваши ответы.

Уэнделл перечисляет все проблемы, с которыми я к нему приходила: мое расставание, моя книга, мое здоровье, здоровье моего отца, быстрое взросление сына. На первый взгляд сторонние наблюдения, которыми я приправляла наши беседы, например: «Я слышала по радио, что примерно половины современных американцев еще не существовало в семидесятых!» Все, о чем я говорила, было омрачено неопределенностью. Сколько я проживу, что случится за это время? Насколько я могу контролировать что-то из этого? Но, говорит Уэнделл, подобно моей пациентке, я нашла собственный способ справиться. Если я угроблю свою жизнь, то смогу сконструировать собственную смерть, а не позволю ей случиться со мной. Она может быть не такой, как мне хочется, но, по крайней мере, я ее выберу. Это как отморозить уши назло бабушке, способ сказать: «Выкуси, неопределенность».

Я пытаюсь уложить в голове этот парадокс: самосаботаж как форма контроля. Если я угроблю свою жизнь, то смогу сконструировать собственную смерть, а не позволю ей случиться со мной. Если я останусь в обреченных на провал отношениях, если я загублю карьеру, если я в страхе спрячусь вместо того, чтобы разобраться, что не так с моим телом, я могу создать живую смерть – но такую, которой я буду командовать.