Вы хотите поговорить об этом?

– И? – спрашивает она, пока мы проходим в офис.

– Что «и»? – уточняю я, возвращая ей телефон. Не совсем понимаю, что она хочет узнать.

– Что «и»? – недоверчиво передразнивает она. – Ему восемьдесят два! Я сама не девочка, но увольте! Я знаю, как восьмидесятилетние выглядят голыми, и после этого мне неделю снились кошмары. Простите, но семьдесят пять – это мой лимит. И не пытайтесь меня переубедить!

Рите, я забыла упомянуть, шестьдесят девять лет.

Несколько недель назад, после месяцев подбадривания и поддержки, Рита решила опробовать приложение для знакомств. В конце концов, в повседневной жизни ей попадалось не так много одиноких пожилых мужчин; еще меньше среди них было тех, кто подходил под ее требования: умный, добрый, обеспеченный («Мне не нужен человек, который ищет и сиделку, и копилку») и в хорошей физической форме («Кто-то, у кого еще может своевременно возникнуть эрекция»). Наличие волос опционально, зубы обязательны.

Перед восьмидесятилетним кандидатом был один джентльмен ее возраста, который оказался не слишком джентльменом. Они сходили поужинать, и в вечер накануне того, что должно было стать их вторым свиданием, Рита отправила ему рецепт и фото блюда, которое он хотел попробовать. «Ммм, – ответил он. – Выглядит вкусно». Рита собиралась ответить, но затем всплыло еще одно «Ммм», за которым последовало «Ты меня убиваешь», потом – «Если ты не остановишься, я не устою», а еще через минуту – «Извини, я писал дочери о больной спине».

– Больная спина, да глаза б мои не видели этого извращенца! – восклицала Рита. – Он делал непонятно что непонятно с кем, и он однозначно говорил не о том блюде из семги!

Второго свидания не было; свиданий вообще не было, пока она не встретила восьмидесятилетнего.

Рита пришла ко мне в начале весны. Во время нашего первого сеанса она была так подавлена, что, пока она рассказывала свою историю, мне казалось, что она читает некролог. Последняя строчка уже написана, и ее жизнь, как она считала, была трагедией. Трижды разведенная мать четырех проблемных людей (все из-за того, что она плохая мать, объяснила она), не имеющая внуков и живущая одна, вышедшая на пенсию с нелюбимой работы, Рита не видела причин просыпаться утром.

Ее список ошибок был длинным: выбирала не тех мужей, не смогла поставить потребности детей выше своих собственных (в том числе не защитила их от отца-алкоголика), не использовала свои таланты в карьерных вопросах, не пыталась завести друзей, когда была моложе. Она закостенела в своем отрицании, пока это работало. Но вот недавно подход перестал быть столь действенным. Даже рисование – единственное занятие, которое приносило ей радость и которое ей всегда удавалось, – перестало ее интересовать.

Приближался ее семидесятый день рождения, и она заключила с собой пари, что сделает свою жизнь лучше или вообще перестанет жить.

– Думаю, мне уже нельзя помочь, – подытожила она. – Но я хочу попытаться в последний раз, чтобы знать наверняка.

Никакого давления, подумала я. Суицидальные мысли – частое явление при депрессии, но большинство пациентов реагирует на лечение и никогда не действует сообразно этим безнадежным импульсам. Однако как только люди начинают чувствовать себя лучше, риск самоубийства возрастает. Это тот промежуток времени, когда они уже не подавлены настолько, что прием пищи или одевание кажется подвигом, но они все еще испытывают достаточно боли, чтобы мечтать покончить с ней – это опасная смесь остаточного дистресса и вновь приобретенной энергии. Как только депрессия проходит и суицидальные мысли затихают, открывается новое окно. Именно тогда человек может сделать что-то, что значительно улучшит его жизнь на долгое время.

Всякий раз, когда речь заходит о самоубийстве – когда либо пациент, либо психотерапевт поднимает эту тему (ее обсуждение, вопреки переживаниям многих, не «подкидывает» идею в голову человека), – специалист должен оценить ситуацию. Есть ли у пациента конкретный план? Есть ли способы воплотить его в жизнь (наличие оружия в доме, отъезд супруга)? Были ли ранее попытки? Есть ли общеизвестные факторы риска (недостаток социальной поддержки или мужской пол: мужчины совершают самоубийства в три раза чаще женщин)? Часто люди говорят о самоубийстве не потому, что хотят умереть, а потому что хотят, чтобы боль прекратилась. Если есть способ это сделать, пациенты чаще всего охотно готовы жить дальше. Мы настолько полно оцениваем все факторы, насколько это возможно, и если немедленной опасности нет, то мы пристально мониторим состояние человека и работаем с ним. Если же, однако, человек настроен на самоубийство, существует череда шагов, направленных на его предотвращение.

Рита сказала, что сделает это, но четко дала понять, что будет ждать год и не сделает ничего до юбилея. Она хотела перемен, а не смерти; внутри она уже чувствовала себя мертвой. Так что прямо сейчас суицид не стоял в списке первоочередных проблем.

Что меня на самом деле заботило, так это возраст Риты.

Мне стыдно в этом признаться, но поначалу я переживала, что втайне согласна с мрачными прогнозами Риты. Может быть, ей в самом деле нельзя помочь – или, по крайней мере, нельзя помочь в том, чего она хочет. Предполагается, что психотерапевт – это контейнер для надежды, за которую пациент в депрессии не в силах удержаться, а я не видела здесь особенной надежды. Обычно я вижу возможности, потому что у людей есть что-то, что держит их на плаву: работа, которая вытаскивает их из постели (даже если они не любят эту конкретную деятельность), социальные связи или друзья (пусть один-два, но с ними можно поговорить) или родственные (не всегда стабильные, но они есть). Дети, домашний питомец или религия тоже могут спасти от самоубийства.

Но главное, люди в депрессии, с которыми я работала раньше, были моложе. Податливее. В конкретный момент жизнь могла казаться им мрачной, но у них было время, чтобы изменить положение вещей и создать новую реальность.

Рита скорее походила на персонажа нравоучительной сказки: пожилой человек, совершенно одинокий, лишенный целей и полный сожалений. По ее признанию, ее никто никогда по-настоящему не любил. Единственный и поздний ребенок холодных родителей, она обращалась с собственными детьми так плохо, что ни один из них не разговаривал с ней; у нее не было ни друзей, ни родственников, ни связей с обществом. Ее отец умер много десятилетий назад, а мать скончалась в девяносто лет, долгие годы страдая от болезни Альцгеймера.

Она посмотрела мне в глаза и бросила вызов. Может ли, спросила она, что-то измениться в таком возрасте?

Примерно за год до этого мне позвонил очень уважаемый психиатр, которому было далеко за семьдесят. Он спросил, не смогу ли я поработать с его пациенткой, женщиной лет тридцати, которая собиралась заморозить свои яйцеклетки, находясь в поисках партнера. Он полагал, что этой женщине будет полезна моя консультация, потому что, по его словам, он был недостаточно знаком с тем, как обстоят дела со свиданиями и деторождением у современных тридцатилетних. Теперь я поняла, что он чувствовал. Я не была уверена, что до конца разбираюсь в том, как протекает старение у современных пожилых людей.

Во время учебы мы говорили об уникальных вызовах, с которыми сталкиваются пенсионеры, и все равно этой возрастной группе уделяют очень мало внимания, когда речь идет о душевном здоровье. Для некоторых терапия – это иностранный концепт, вроде DVD-плееров; кроме того, это поколение выросло с уверенностью в том, что они могут «справиться с этим» (чем бы ни было «это») самостоятельно. Другие, живя на пенсию и незначительные сбережения и обращаясь в бесплатные клиники, не чувствуют себя комфортно, когда с ними работают двадцатилетние психотерапевты-интерны. Такие пациенты довольно быстро забрасывают терапию. Некоторые пожилые люди полагают, что их чувства – это нормальная часть старения, и не осознают, что психотерапия может помочь. В результате большинство специалистов видит лишь относительно небольшое число пожилых пациентов в своем кабинете.

При этом жизнь на пенсии занимает значительно большую часть жизни, чем раньше. В отличие от предыдущих поколений шестидесятилетних, их ровесники в XXI веке часто находятся на пике своих знаний, навыков и опыта, но их все еще вытесняют из профессии более молодые сотрудники. Средняя продолжительность жизни в Соединенных Штатах сейчас составляет около восьмидесяти лет, и довольно часто люди живут более девяноста – так что будет с личностью шестидесятилетнего за оставшиеся декады жизни? Со старением приходят и потери: здоровья, рассудка, семьи, друзей, работы и цели.

Но Рита, понимала я, не столкнулась с потерями из-за старения. Скорее так: по мере того как она старела, она начинала осознавать потери, случавшиеся на протяжении всей ее жизни. И вот она ждала второго шанса – шанса, на реализацию которого выделила лишь год. С ее точки зрения, она потеряла уже столько всего, что больше ничего не осталось.

С этой частью я тоже была согласна – по большей части. Оставались еще здоровье и красота. Высокая и стройная, с большими зелеными глазами, высокими скулами и лишь парой седых прядей в натурально-рыжих волосах, Рита словно выиграла в генетическую лотерею: у нее было сложение сорокалетней. (Приходя в ужас от перспективы прожить столько же, сколько ее мать, и постепенно расходуя свои пенсионные накопления, она отказывалась платить за «современный налог на красоту» – эвфемизм для ботокса.) Она каждое утро ходила в спортзал, «просто чтобы была причина подняться с постели». Ее лечащий врач, направивший ее ко мне, говорил, что она «одна из самых здоровых людей, что я видел».

Но по всем другим параметрам Рита казалась мертвой, безжизненной. Даже ее движения были вялыми, она подходила к дивану, словно в замедленной съемке – это признак депрессии, известный как психомоторная ретардация. (Эта замедленная координация работы мозга и тела также объясняет, почему я никак не могла поймать коробку с салфетками в кабинете Уэнделла.)

Часто в самом начале работы с пациентом я прошу его рассказать о прошедших двадцати четырех часах как можно детальнее. Так я получаю представление о текущем положении дел: об уровне вовлеченности в жизнь, чувстве принадлежности к какой-то группе, количестве людей в их жизни, чувстве ответственности и возможных стрессовых факторах, характере отношений и привычном распорядке дня. Это показывает, что большинство из нас даже не задумывается о том, как мы обычно проводим время и что делаем весь день, пока не решит вспомнить его час за часом и произнести все вслух.

Вот как проходили дни Риты: рано встать («Менопауза разрушила мой сон»), съездить в спортзал. Вернуться домой, позавтракать под передачу «Доброе утро, Америка». Порисовать или вздремнуть. Пообедать за чтением газеты. Порисовать или вздремнуть. Разогреть что-то из полуфабрикатов («Зачем стараться и готовить на одного человека?»), посидеть на крыльце («Мне нравится смотреть на малышей и щенков, которых люди выгуливают на закате»), посмотреть «всякий шлак» по телевизору, лечь спать.

Казалось, Рита почти не контактирует с другими людьми. В течение многих дней она могла вообще ни с кем не заговорить. Но больше всего в ее жизни меня поразило не то, насколько она одинока, а то, что почти все, что она говорила или делала, рисовало в моей голове образ смерти. Как писал Эндрю Соломон в своей книге «Демон полуденный»: «Противоположность депрессии – не счастье, а жизненные силы».

Жизненные силы. Да, депрессия у Риты была всю жизнь, и ей трудно пришлось, но я не согласна, что нашим фокусом должно быть ее прошлое. Даже если бы она не поставила себе дедлайн на семидесятилетие, был другой конечный срок, которого никому не избежать: мы все смертны. Как и с Джулией, я гадала, как проводить наши сеансы психотерапии. Может, ей просто нужен был кто-то, с кем можно поговорить, облегчить боль и одиночество? Или же она хотела понять собственную роль в их появлении? Был еще вопрос, с которым я сражалась в офисе Уэнделла: что принять и что изменить в собственной жизни. Но я была на двадцать лет моложе Риты. Не поздно ли было для нее меняться – можно ли с этим вообще «опоздать»? И какой эмоциональный дискомфорт она готова перенести, чтобы понять это? Я думала о том, что сожаление может сработать одним из двух способов: приковать к прошлому или послужить движителем перемен.

Рита сказала, что хочет наладить свою жизнь к семидесяти. Я решила, что вместо копания в прошедших семи десятилетиях нам нужно начать с попытки привнести в ее жизнь немного жизненных сил – сейчас.

– Дружеские отношения? – говорит Рита после того, как я сообщаю, что не буду пытаться отговорить ее от дружеских отношений с мужчинами младше семидесяти пяти. – Дорогуша, не будьте так наивны. Я хочу большего, я же не мертва пока что. Даже я знаю, как заказать кое-что личное на дом через интернет.

Мне требуется минута, чтобы понять, что к чему. Она покупает вибраторы? Отлично!

– Знаете, – добавляет Рита, – сколько времени прошло с тех пор, как ко мне прикасались?

Она начинает описывать свое разочарование от свиданий – и в этом отношении она, по крайней мере, не одинока. Самый частый мотив, который я слышу от одиноких женщин всех возрастов: свидания отстой.

Но и брак для нее был ненамного лучше. Рита встретила мужчину, который стал ее мужем номер один, в двадцать лет, когда ей не терпелось сбежать из опостылевшего дома. Она каждый день ездила в колледж и уже не «умирала от скуки и молчания», а попадала в «мир, полный интересных идей и людей». Но ей также приходилось работать, и, сидя в офисе агентства недвижимости, печатая после занятий отупляющие письма, она оставалась без столь желанной социальной жизни.

На одном из семинаров по английскому появился Ричард, очаровательный старшекурсник-интеллектуал, с которым она вела глубокомысленные разговоры, который вскружил ей голову и увлек в жизнь, о которой она так мечтала. Но пару лет спустя родился их первый ребенок. Тогда Ричард начал больше работать и больше пить; вскоре Рите стало так же скучно и одиноко, как в родительском доме. После четверых детей, бесконечных скандалов и слишком большого количества попоек, во время которых Ричард бил ее и детей, Рита хотела уйти.

Но как? Что она могла сделать? Она не доучилась в колледже, так как она могла обеспечить себя и детей? С Ричардом дети были сыты, одеты, учились в хороших школах и заводили друзей. Что она одна могла им предложить? Рита во многом сама чувствовала себя беспомощным ребенком. Вскоре пить стал не только Ричард.


Только после одного особенно жуткого инцидента Рита набралась смелости уйти, но к тому времени дети были уже подростками, а от семьи остались одни руины.

Через пять лет она вышла за мужа номер два. Эдвард был противоположностью Ричарда: добрый и заботливый вдовец, недавно потерявший жену. Разведясь в тридцать девять лет, Рита вернулась к однообразной секретарской работе (это был ее единственный профессиональный навык, несмотря на острый ум и талант художника). Эдвард был клиентом страхового агентства, где она работала. Они поженились через полгода после знакомства, но Эдвард все еще оплакивал смерть первой жены, а Рита ревновала. Они постоянно ссорились. Брак продлился два года, после чего Эдвард заявил, что с него хватит. Муж номер три ушел к Рите от жены, а через пять лет ушел от Риты к кому-то еще.

Каждый раз Рита была потрясена, оставаясь в одиночестве, но ее история меня не удивила. Мы женимся на наших незавершенных делах.

На следующие десять лет она зареклась с кем-либо встречаться. Да и не то чтобы на ее пути попадалось много мужчин, учитывая, что она либо отсиживалась в своей квартире, либо ходила на аэробику. Потом случилось недавнее потрясение при виде восьмидесятилетнего тела – такого увядшего и обвисшего в сравнении с телом ее последнего мужа, которому в момент развода было всего пятьдесят пять. Рита встретила Мистера Вялого, как она его называла, через приложение, и «поскольку я хотела, чтобы до меня хоть кто-то дотронулся», как она сказала, «я решила, что можно попробовать». Он выглядел моложе своих лет, объяснила она («где-то на семьдесят»), и был довольно красив – в одежде, конечно.

После секса, рассказывала она, он захотел пообниматься, но она сбежала в ванную, где обнаружила «целую аптеку», включая таблетки Виагры. Сочтя эту сцену «отвратительной» (Рита вообще считала многие вещи отвратительными), она подождала, пока кавалер заснет («Его храп звучал так же отвратительно, как его оргазм»), и вызвала такси до дома.

– Больше никогда, – говорит она сейчас.

Я пытаюсь представить себе секс с восьмидесятилетним мужчиной и задаюсь вопросом, не отталкивают ли большинство пожилых людей тела их партнеров. Или это потрясение только для тех, кто никогда раньше не видел подобного? На самом ли деле люди, которые живут вместе пятьдесят лет, не замечают ничего такого, потому что постепенно привыкают к изменениям?

Я вспоминаю, как читала новостную заметку, в которой пару, прожившую вместе более шестидесяти лет, просили поделиться советами счастливого брака. После традиционных словечек о коммуникации и взаимных уступках муж добавил, что они до сих пор занимаются оральным сексом. Естественно, эта история распространилась со скоростью лесного пожара, и большая часть комментаторов выказывала отвращение. Учитывая подсознательные реакции общества на стареющие тела, неудивительно, что к пожилым людям не слишком часто прикасаются.

Но это глубинная человеческая потребность. Доказано, что прикосновения важны для хорошего самочувствия на протяжении всей жизни. Они снижают артериальное давление и уровень стресса, поднимают настроение и улучшают иммунитет. Младенцы могут умереть от недостатка касаний, и взрослые тоже (люди, к которым постоянно прикасаются, живут дольше). Есть даже специальный термин для такого состояния – тактильный голод.

Рита говорит мне, что ходит на педикюр не потому, что ей важно, чтобы ногти на ее ногах были покрыты лаком («Кто их вообще увидит?»), а потому, что единственное человеческое существо, которое к ней прикасается, – это женщина по имени Конни. Конни уже многие годы делает ей педикюр и все еще бегло не говорит по-английски. Но массаж стоп в ее исполнении, если верить Рите, «просто райский».

После третьего развода Рита не знала, как жить, когда к ней никто не прикасался даже раз в неделю. Она стала «дерганой». Потом прошел месяц; потом годы превратились в десятилетие. Ей не нравится тратить деньги на педикюр, которого никто не видит, но есть ли у нее выбор? Эта процедура необходима, потому что иначе Рита сойдет с ума без человеческого контакта.

– Это как проституция: плачу за то, чтобы до меня дотронулись, – говорит она.

Как Джон поступает в отношении меня, думаю я. Я «девочка по вызову» для его эмоций.

– Дело в том, – говорит Рита про восьмидесятилетнего, – что я думала, что будет приятно снова ощутить прикосновения мужчины. Но я, пожалуй, все-таки останусь со своим педикюром.

Я говорю ей, что выбор не должен ограничиваться Конни и восьмидесятилетним, но Рита пронзает меня взглядом, и я знаю, о чем она думает.

– Я не знаю, кого вы встретите, – признаю я. – Но, может быть, вас коснется – физически и эмоционально – кто-то, кто вам небезразличен и кому небезразличны вы. Может быть, к вам будут прикасаться совершенно иным образом, тем, что удовлетворит вас больше, чем все другие отношения, в которых вы были.

Я ожидаю услышать цоканье языком, что для Риты является аналогом закатывания глаз, но она молчит, а ее зеленые глаза наполняются слезами.

– Расскажу вам одну историю, – говорит она, выуживая помятый, использованный бумажный платочек из недр сумочки, хотя коробка чистых салфеток стоит на столе прямо рядом с ней. – В квартире напротив моей живет семья, – начинает она. – Они переехали около года назад. Недавно в городе, копят на дом. Двое маленьких детей. Муж работает из дома и играет с детьми во дворе, сажает их на плечи, катает и гоняет с ними мяч. Делает все то, чего у меня никогда не было.

Она лезет в сумочку за новым платком, не находит его и промокает глаза тем, в который только что сморкалась. Я никак не могу понять, почему она не берет чистую салфетку из коробки, стоящей в паре сантиметров от нее.

– И каждый день, – продолжает она, – примерно в пять мать приходит домой с работы. И каждый день случается одно и то же.

Рита задыхается. Останавливается. Снова сморкается и промокает глаза. Мне хочется крикнуть, чтобы она взяла чертовы салфетки. Эта полная боли женщина, с которой никто не разговаривает и к которой никто не прикасается, не позволяет себе даже взять чистый платок. Рита сжимает в руке то, что осталось от пропитанного соплями комка бумаги, вытирает глаза и делает вдох.

– Каждый день, – продолжает она, – мать достает ключи, открывает дверь и кричит: «Привет, семейство!» Так она с ними здоровается. «Привет, семейство!»

Ее голос срывается, и еще минуту она пытается взять себя в руки. Дети, рассказывает Рита, бегут, визжа от радости, а муж долго и страстно целует. Рита говорит, что видит все это через глазок, который расширила в своих шпионских целях. («Не судите меня», – добавляет она.)

– И знаете, что я делаю? – спрашивает она. – Я знаю, что это жутко мелочно, но я просто закипаю от злости. – Теперь она рыдает. – У меня никогда не было никакого «Привет, семейство»!

Я пытаюсь представить себе, какую семью Рита сейчас может создать – возможно, с новым партнером или при воссоединении со своими взрослыми детьми. Но я обдумываю также другие ее возможности: что она может сделать со своей любовью к искусству, как она может найти новых друзей. Я думаю об отвержении, которое она пережила, будучи ребенком, и травме, которую она нанесла собственным детям. Они наверняка чувствуют себя настолько обманутыми и обиженными, что никто из них не видит, что у них на самом деле есть, какую жизнь они по-прежнему могут создать. И что на какое-то время я тоже ее не видела – для Риты.

Я подхожу к коробке с салфетками, даю ее Рите, затем сажусь рядом с ней на кушетку.

– Спасибо, – говорит она. – Откуда они взялись?

– Они все это время тут лежали, – говорю я.

Но вместо того чтобы взять чистую салфетку, она продолжает вытирать лицо насквозь сопливым комком.



В машине по дороге домой я звоню Джен. Я знаю, что она тоже, скорее всего, едет домой.

Когда она берет трубку, я говорю:

– Пожалуйста, скажи мне, что я не буду ходить на свидания на пенсии.

Она смеется.

– Не знаю. Я, может быть, буду. Люди обычно чувствуют себя одиноко, когда их супруг умирает. И тогда они начинают ходить на свидания. – Я слышу гудки клаксонов, потом она продолжает: – А еще есть много разведенных людей…

– Хочешь сказать, у тебя проблемы в браке?

– Да.