Вурдалак

© С. Пономаренко, 2018

© Книжный клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2019

© Книжный клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2019





Бесноватые, вышедшие из гробов, весьма свирепые…

Мф. 8:28



Если и была когда-нибудь на свете непреложно доказанная и подтвержденная история, то это – история вампиров. Она ни в чем не испытывает недостатка – ни в официальных отчетах, ни в свидетельствах высокопоставленных особ, хирургов, священников, судей; все законные доказательства налицо.

Жан-Жак Руссо





Пролог

Чернигов. 1702 год




Город-крепость походил на растревоженный муравейник, со стороны Торговой площади доносился грозный гул голосов, предвещающий бурю. На небольшом «пятачке», зажатом между бревенчатыми домами окольного града[1], казалось, собралось население всего города и слободок. Такое бывало, только когда требовалось сплотиться перед надвигающейся бедой. Кто только не угрожал за многие столетия славному городу Северской земли: печенеги, половцы, поляки, татары, османы – всех не перечесть! Да и братья-славяне не раз наступали на него с огнем и мечом!

На этот раз угроза исходила не от внешнего врага, дьявольская опасность подстерегала внутри самого города, невидимо затаившись в домах, на улицах, в переулках, выжидая удобный момент для нанесения смертельного удара. На колокольне древней каменной церкви Святой Параскевы Пятницы два раза ударили в колокол, и, словно испугавшись чего-то, колокольный звон стих.

Пробирающийся в толпе казак Нечай Куделя имел строжайшее поручение от черниговского полковника Ефима Яковлевича Лизогуба, в силу возложенных на него обязанностей полкового есаула, пресечь беспорядки на площади и изловить смутьянов, распускающих клеветнические слухи. Куделе уже стало известно, что послужило поводом волнения горожан.

Утром в реке Стрижень, протекающей возле укреплений верхней крепости, возле Гноевой дамбы, выловили обескровленное тело дочери казака Черниговской сотни Остапа Перебийноса – Марийки. Это была уже вторая смерть, до этого в реке нашли тело молодой жены скорняка Свирида Качуры из Предградья. Сам характер умерщвления жертв говорил о том, что это мог сотворить лишь нелюдь. При обнаружении первой жертвы появились робкие слухи, что молодую женщину замучил не иначе как мертвец-упырь, выпив из нее кровь. А вскоре было втихомолку названо имя упыря – не так давно умершего генерального обозного Войска Запорожского Василя Касперовича Дунина-Борковского, о котором еще при жизни, особенно в последние годы, ходили загадочные слухи. Хотя казак он был известный, много сделавший для города в бытность свою здесь полковником – после владычества ляхов отремонтировал за свой кошт несколько церквей и построил новые, городскую крепость сделал неприступной. Да только он обладал нравом крутым и жадностью непомерной. К тому же мертвые тела замученных горемык были найдены недалеко от того места, где стояло его имение.

Магистрат[2], умело маневрируя, сумел найти способ снять накал недовольства и успокоить городскую околицу, когда речь шла о смерти простой женщины из слободки. А вот смерть дочери известного и уважаемого казака Перебийноса вызвала бурю возмущения, и полковая старшина во главе с полковником была вынуждена вмешаться.

Смутьянов, распускающих клеветнические слухи о покойном казацком старшине, есаулу было приказано изловить и отвести в «холодную», где учинить им допрос – уж не за золото-серебро ли ляхов они эти слухи распускали? Есаул должен был людей успокоить обещанием разыскать нечестивца-душегуба. Ведь дело это непростое, да и не ко времени – по приказу славного гетмана Ивана Мазепы полковник Лизогуб собрал возле города полковые сотни, наметив в ближайшие три дня выступить в составе объединенного гетманского казачьего войска в поход, чтобы принять участие в войне, какую вел царь Петр I со шведами. Но могло ли войско покинуть главный полковой город, когда в нем неспокойно и нельзя предугадать, к чему возникшая смута может привести? Ведь голытьба только и ждет повода, чтобы начать грабить. Ничего особо загадочного в мученической смерти девиц не было – вокруг Чернигова стояли уже не один день восемь тысяч казаков Черниговского полка, прибывших из разных мест. Хотя объявлено было о строжайшем запрете продавать им водку и прочие хмельные напитки, о случаях пьянства уже было известно, а, как говорится, «где опьянение, там и грехопадение!». Безделье для войска во много раз хуже военных действий!

Еще тут находился отряд воеводы-боярина Краснощекова. Стоял он в Солдатской слободке, под верхней крепостью, насчитывал тысячу стрельцов-московитян, а они ласые до прелестей местных девиц! Что у москаля на уме, только черт и знает! Не так давно боярин Бутурлин с отрядом стрельцов по приглашению ясновельможного гетмана Мазепы посетил с инспекцией крепость Батурин. Так двое москалей из боярского почта ночью хитростью пробрались в гетманскую скарбницу и похитили изрядно денег и ценностей. По жалобе гетмана эти москали были изловлены и прилюдно казнены в Москве.

Так что никакой тайны в произошедшем с девицами не было. Свои казаки или москали замешаны в этом, дознаться было нетрудно, только времени на это не было: полк вскоре будет выступать в поход, и ничто не должно было его тут задержать!

На Торговой площади по субботам продавали свой товар селяне из окрестных хуторов и сел, а по большим праздникам проходили ярмарки. Здесь всегда было людно, однако такого количества людей есаул тут никогда не видел, хотя служил в Черниговском полку более полутора десятка лет. Услышав грозный людской гул, как в бурю на море, есаул понял: выполнить наказ полковника будет чрезвычайно трудно. Даже десяток казаков-молодцов, назначенных ему в подмогу, с этим не справятся. Надо здесь действовать не силой, а хитростью, а то легко голову можно сложить непонятно за что.

Люди заполонили всю площадь и прилегающие улицы и улочки. Собрались мещане, торговцы, жители слободок, ремесленники и местные казаки. Площадь бурлила, словно закипевшая вода в самоваре. Разномастную толпу объединяли гнев, злоба и желание выплеснуть их наружу. Толпа в слепой ярости безжалостна, разумные доводы она не приемлет, и ей всегда нужна жертва, о чьей степени виновности или безвинности будут рассуждать после, когда накал страстей спадет. Есаул понимал, что применить силу, находясь внутри толпы, – значит рисковать жизнью и своей, и находящихся при нем казаков. Протолкаться в самый центр площади, где крикуны вели зловредные речи, распаляя толпу, даже с помощью дюжих казаков ему не удалось. Он понимал, что, применив оружие, обратит на себя ярость толпы и его вместе с казаками сметут в одно мгновение. Полковой есаул был казаком не только смелым, но и рассудительным, поэтому не торопился бездумно выполнить приказ сурового полковника, хотя понимал, что тем самым вызовет гнев вельможного.

Внезапно по собравшейся на площади многотысячной толпе прошло волнение, как бывает на море перед штормом, и она двинулась, увлекая за собой есаула с его казаками, беззащитными перед ее слепой силой. Толпа ручейком просочилась через ворота за пределы городских стен, где снова обрела силу и двинулась в направлении Елецкого монастыря. Работая локтями и кулаками, есаул неуклонно продвигался к голове образовавшейся колонны, где находились зачинщики беспорядков. С большим трудом, но ему все же удалось пробиться туда, когда они уже были на территории монастыря.

Длинной змеей люди двигались вдоль монастырских сооружений, приближаясь к белоснежному Успенскому собору, гордо вознесшему высоко в небо три свои золоченые главы. Есаулу стало понятно, что направляются они к усыпальнице Дунина-Борковского, и это не сулило ничего хорошего. Предводительствовали здесь казак Перебийнос и скорняк Качура.

– Стійте! – что есть силы крикнул есаул, оказавшись почти у них за спиной. – Ім’ям нашого полковника Якова Лизогуба наказую вам зупинитися і припинити це неподобство!

Остап Перебийнос оглянулся и злобно уставился на есаула:

– Чого ти, Нечай, тут командуєш? Хіба це з твоєю дочкою кровопивець натішився, чи не мою квіточку він безжально зірвав? Скільки ще доньок, дружин стануть жертвами упиря, поки ви з паном полковником прозрієте?

Громовой голос Перебийноса пронесся набатом, и тут же толпа грозно и одобрительно загудела, поддерживая своего предводителя. Есаул рванулся к нему, но был крепко схвачен стоящими рядом людьми. Он оглянулся, чтобы позвать на помощь свое воинство, но никого не увидел, видимо, растерял казаков в толпе. Но даже если бы они оказались рядом, то не смогли бы противостоять разбушевавшейся тысячной толпе. Это было бы то же самое, что бросать камешки, пытаясь этим укротить бурю. Есаул, конечно, понимал, какие боль и гнев испытывают родители, потерявшие своих детей, сочувствовал им, но не выполнить приказа полковника он не мог.

– Хіба ти не розумієш, Остапе, що мертвий не може нашкодити живим? Василь Касперович був людиною суворою, але ж і набожною, був християнином, а не безбожником і чаклуном! Хто це придумав, що він після смерті став упирем?! Це вигадки наших ворогів, які хочуть сплюндрувати ім’я покійного генерального обозного, славного козака! – Есаул грозным взглядом обвел толпу. – Чи може хтось це особисто засвідчити?

– А ти думав, що нема кому? – Перебийнос хищно усмехнулся и скомандовал: – Давайте сюди Прохора!

К нему вытолкнули перепуганного мужчину средних лет, в котором есаул узнал лакея покойного генерального обозного. Перебийнос вперил в него яростный бычий взгляд покрасневших глаз:


– Кажи, Прохоре, не бійся – твій господар під час посту скоромне вживав? Чаклунством займався? Денного світла боявся? Хіба ще за життя не змінилася його зовнішність, не прийняв він подобу справжнього чаклуна?!

Трясясь от страха перед разгневанным казаком, лакей послушно кивал, подтверждая его слова:

– Чаклунством займався… Посту не дотримувався… Жив у темряві при свічках, боявся денного світла… Змінився тілом та обличчям… На смертному одрі відмовився від сповіді і таїнства соборування.

Перебийнос победно посмотрел на есаула:

– Які ще тобі докази потрібні? А те, що він був не нашої, а ляшської крові і з’явився у нас ніби з нізвідки, хіба не доказ його бісівської сутності?!

Толпа одобрительно загудела. Перебийнос, больше не обращая внимания на есаула, вместе с Качурой и несколькими казаками зашел в Успенский собор, где в притворе был похоронен бывший генеральный обозный Дунин-Борковский. Люди сгрудились у входа, ожидая дальнейших событий. Время шло, снова по толпе пошло волнение, как рябь по воде, и тут в дверях, натужно сопя под тяжким грузом дубового гроба, богато украшенного серебряным позументом, показались шестеро дюжих казаков. Едва они вынесли гроб, как толпа отхлынула от входа в собор, словно боялась, что упырь собьет изнутри крышку, восстанет из гроба и проявит свой злобный, колдовской нрав за то, что потревожили его.

Отойдя от входа в святую обитель на два десятка шагов, казаки, отдуваясь, поставили гроб на землю. Тут же Перебийнос поддел топором и сорвал крышку гроба. Так как покойник продолжал лежать неподвижно, толпа, осмелев, окружила гроб плотным кольцом, и раздались удивленные и испуганные крики: «Свят, свят! Спаси, Господи!» Всем захотелось взглянуть на упыря, началась давка. Есаулу едва удалось протолкнуться наперед.

Дунин-Борковский лежал в богатом гробу, обитом изнутри зеленой тканью, неузнаваемо изменившийся, не похожий на себя, каким его есаул видел в последний раз два года тому назад. В тот день пришло известие, что царь Петр I объявил войну Швеции, и Дунин-Борковский, уже несколько лет, не покидая Чернигова, выполнявший обязанности генерального обозного, собрал у себя в имении за Стрижнем высшую старшину полка во главе с Лизогубом. Генеральный обозный имел крайне болезненный вид и говорил тихим голосом, что было ему несвойственно. С тех пор он стал проводить заседания все в более позднее время, даже ночью, сокращая количество допущенной на него казацкой старшины, в итоге ограничившись полковником и двумя казаками из высшей старшины. В городе стали ходить слухи о необычном поведении генерального обозного, поговаривали, что он не посещает церковь в праздники и ведет затворнический образ жизни.

Сейчас есаул видел в гробу урода. Обычно аккуратно подстриженная седая борода чудовищно разрослась и лежала лопатой на груди, которая вздымалась, будто горб. Стало широким, расплывшимся лицо, приобретя сизый цвет. Нос сильно увеличился и нависал клювом надо ртом; повязка, придерживающая нижнюю челюсть, сползла, отчего приоткрытый рот растянулся почти до ушей, и редкие желтые зубы угрожающе торчали из-под почти невидимых губ, скривившихся, словно в дьявольской ухмылке. Невероятно увеличилось все тело, раздавшись ввысь и вширь, тогда как при жизни генеральный обозный имел небольшой рост и невыдающееся сложение. Толстые пальцы рук с впившимися в них перстнями с самоцветами выглядывали из рукавов кафтана чуть ли не черного цвета. Но даже в этом уроде-гиганте угадывались знакомые черты, и есаул, хоть и с трудом, но узнал генерального обозного, с которым ему приходилось неоднократно встречаться. Теперь ему стало понятно, почему на торжественных похоронах генерального обозного гроб был закрыт. Народу было объявлено, что такова последняя воля умершего, а она свята!

– Бач, який натоптаний! Напився крові християнської! Упир! Виродок бусурманський! Дивись, посміхається! – послышались гневные голоса. Кто-то сунул дымящую трубку в рот мертвецу. – Він і дим пускає! Нажерся крові і вилежується, сил набирає на ніч! Кровопивець!

У Перебийноса в руках оказался заостренный с одной стороны осиновый кол длиной с аршин. Приставив кол к груди мертвеца, казак стал его забивать в тело покойника, мерно ударяя по нему обухом топора. Есаул понимал, что не в силах этому воспрепятствовать, и молча наблюдал за происходящим. Хлынувшая из груди мертвеца кровь имела темный окрас. Перебийнос с наслаждением вбивал кол, пока тот не пронзил труп насквозь.

– Ось іще доказ! У мерця кров загусає, а в цього кровопивці вона рідка! Він живий мрець – упир!

Есаул молча перекрестился – этот довод был наиболее убедительный, ведь после похорон прошло уже много времени. Кто-то крикнул, что надобно отрубить голову упырю, тело спалить, а пепел развеять над Десной. Перебийнос замер над покойником с оголенной саблей.

– Подумай, що ти робиш! – сказал негромко есаул, так, чтобы только Перебийнос слышал. – Ти вже помстився мерцю. Подумай, як поставиться ясновельможний пан гетьман до сплюндрування тіла свого генерального обозного, який був у нього у великій шані? Адже це тільки мертве тіло, без душі! Мертвому ти вже не зашкодиш, а живим, своїм рідним – можеш.

– Лякати мене надумав?! – Глаза казака зло блеснули, и жилы на его руке напряглись.

– Адже крім доньки, яку вже не повернеш, у тебе є два сини, майно, хутір, земля. Чи ти думаєш, що тобі все це зійде з рук? Ясновельможний пан гетьман і вельможний пан полковник заплющать на це очі?

Перебийнос со злостью плюнул на землю, вставил саблю в ножны и, несмотря на осуждающие крики, отошел от гроба. Есаул вместе со своими казаками, благо те уже были рядом, потихоньку оттеснил наиболее буйных от гроба. Подмогой ему стал и подошедший настоятель монастыря с монахами, которые стали увещать, успокаивать собравшийся на монастырском подворье люд. Но толпа вновь взволновалась, люди стали кричать, что гробу с упырем не место в святом соборе. Пришлось есаулу во всеуслышание пообещать, что тело генерального обозного будет перезахоронено в его имении, за Стрижнем. Его слова сняли напряжение, и люди стали потихоньку расходиться, потянулись в сторону города.

Есаул с помощью казаков закрыл крышку гроба, но не рискнул вернуть его в притвор собора. Оставив всех своих казаков охранять гроб, есаул поспешил обратно в цитадель.

Уже через час он докладывал пану полковнику о произошедших событиях. Как он и ожидал, полковник вначале разозлился и принялся его распекать, а успокоившись, стал думать, что теперь делать. Вскоре он отправился за советом к архимандриту Иоанну Максимóвичу.





Чернигов. 1910 год




1




Двухпалубный колесный пароход «Казак», словно заядлый курильщик, благодушно попахивая черным удушливым дымом из высокой трубы, натужно шел против течения стремительной Десны. Владимир стоял на верхней палубе, его лицо обдувал встречный ветерок. Глядя на него со стороны, можно было подумать, что он внимательно изучает безлюдные песчаные берега левобережья, покрытые чахлыми кустарниками и редкими деревьями с преобладанием ив. На самом деле Владимир погрузился в тревожные размышления, как обычно бывает, когда приступаешь к чему-то новому, неизведанному, и, главное, если ты не уверен в правильности принятого решения.

С этого дня Владимир должен был двигаться в совершенно новом для него русле самостоятельной жизни, теперь ему надо было рассчитывать только на свои силы, причем в незнакомом для него месте – Чернигове, городе, о котором он знал лишь понаслышке. Это был молодой человек двадцати двух лет, приятной, но не броской наружности, с буйной волнистой шевелюрой и длинными бакенбардами, натолкнувшими его университетских приятелей на мысль дать ему прозвище Базаров[3]. Прозвище Владимиру льстило, он охотно на него откликался, хотя с литературным персонажем, студентом-нигилистом, его связывало лишь внешнее сходство и полученная специальность лекаря[4].

Владимир был родом из семьи коренных киевлян, из которой на протяжении многих десятилетий вышло несколько поколений врачей и адвокатов. Его отец, Иван Никодимович Шульженко, был известным адвокатом по уголовным делам, пользующимся популярностью и влиянием в Киеве. Мама Владимира умерла от чахотки, когда он учился во втором классе гимназии, и отец, несмотря на занятость, принял самое непосредственное участие в воспитании единственного сына, пожалуй, даже излишне его опекая. Иван Никодимович, подобно эгоистичным мамашам, контролировал каждый шаг своего чада, бесцеремонно вторгался в его личную жизнь. После того как сын окончил гимназию, Иван Никодимович поставил его перед выбором: он мог стать врачом или юристом, поскольку другие профессии, по мнению отца, не могли гарантировать жизненный успех. Владимир же грезил путешествиями и приключениями, мечтал стать географом или инженером, подобно Сайрусу Смиту[5]. В то время Владимир и не пытался перечить отцу, поэтому согласился поступить на медицинский факультет, посчитав, что это может пригодиться ему в будущих путешествиях. Первое столкновение с отцом случилось, когда Владимир отдал предпочтение хирургии и стал пропадать в свободное время в университетском анатомическом театре, тогда как отец настаивал, чтобы он стал провизором – профессия сугубо мирная, а хирурги в военное время подлежат призыву в армию. Ну а войны, подобно весенней грозе, случаются неожиданно, и последствия их губительные. Отец во время бесконечных разговоров за вечерним чаепитием брезгливо морщил нос: «Как ты можешь копаться в людских внутренностях? От тебя уже дурно пахнет!» Однако Владимир отстоял свой выбор, который сделал под влиянием все той же идеи стать путешественником, ведь без хирурга в экспедициях в малоизученные края не обойтись.

В своих мечтах Иван Никодимович распланировал жизнь сына на несколько лет вперед: работа в престижной и новой Александровской городской больнице, помолвка с дочерью своего приятеля, главного врача этой же больницы. Однако Владимир горел желанием вырваться из-под опеки и в конце концов разрушил мечты отца. Через губернскую врачебную управу Владимир получил направление в городскую больницу Чернигова на должность лекаря. Уехать как можно подальше от Киева, выйти из сферы влияния отца стало его самым заветным желанием.

Владимир отправился в место назначения не на дилижансе, что было бы быстрее, а на тихоходном пароходе, в комфортной каюте. Поднявшись вверх по Днепру, пароход свернул в главный его приток, стремительную Десну, и, преодолевая быстрое течение, медленно продвигался к конечному пункту, то и дело останавливаясь на промежуточных пристанях, обновляя состав пассажиров. Большую часть пути Владимир провел на верхней палубе, рассматривая проплывающие мимо пейзажи и представляя себя на настоящем морском корабле. Владимир тяжко вздохнул: это путешествие ничем не напоминало те, о которых он мечтал, а в своих фантазиях видел он бескрайние морские просторы, экзотические острова и страны.

Неспешный ход судна и однообразные пейзажи утомили Владимира, как и нестройный хор голосов разношерстной публики, устроившейся по дешевым билетам на носовой части парохода под брезентовым тентом вместе с вещами – узлами, чемоданами и даже мешками. У Владимира было место в каюте 2-го класса (отец настоял!), но, не в силах находиться подолгу в замкнутом пространстве вместе со словоохотливыми попутчиками, с которыми, будучи человеком воспитанным, был вынужден поддерживать неинтересный ему разговор, он предпочитал коротать время на палубе.

Русло Десны раздвоилось, пароход подал звучный сигнал и стал забирать влево, в более узкий рукав реки, как оказалось, в залив.

– Впереди Чернигов. Конец нашему путешествию, – произнес стоящий рядом статный мужчина лет сорока с элегантной бородкой, в пенсне и соломенном канотье.

Судя по всему, он, как и Владимир, предпочел палубу комфортной каюте и теперь с наслаждением курил ароматную сигару. Дым его сигары приятно волновал Владимира, навеивал думы о дальних странах. Владимир жадно всматривался в показавшийся с левой стороны зеленый холм, на котором вырисовывались силуэты церквей.

Корабль вошел в неширокую, грязную заводь со стоячей зеленоватой водой. На берегу была оборудована пристань, вдоль берега стояло несколько баркасов, фелюг, были развешаны рыбацкие сети. Места тут было мало, так что, если бы навстречу шел такой же пароход, как тот, на котором они приплыли, им было бы трудно разойтись. Крытая бело-голубая деревянная пристань при приближении к ней парохода стала активно подпрыгивать на волнах, несколько мальчишек, рыбачивших с нее, неспешно сворачивали свои нехитрые снасти – удилище из ореха, гусиное перо на нитке в качестве поплавка и самодельный крючок из проволоки. Появился матрос в грязной полотняной форме, следящий за порядком на пристани, и несколькими тумаками ускорил их сборы.

Пароход, подав звуковой сигнал, подошел к пристани, на носу и на корме застыли в ожидании матросы, приготовившие швартовочные концы. На палубе началось движение, пассажиры стали активно перемещаться на правый борт, несмотря на грозные окрики помощника капитана через жестяной рупор. Тяжелогруженый пароход с глухим стуком тесно прижался к пристани, сильно ее качнув. Умело закрепив швартовочные концы на кнехтах пристани, матросы опустили трап с перилами на причал, и пассажиры торопливо устремились к нему, стараясь поскорее оказаться на берегу, словно опасались, что судно, доставившее их сюда, тут же пойдет ко дну. Владимир не спеша прошел в каюту, уже покинутую его спутниками, и забрал свой багаж, состоящий из несессера и фанерного чемодана, обтянутого кожей.

Выйдя на причал, он увидел на берегу городовых в белом летнем обмундировании, которые усаживали в тюремную черную карету полного господина в котелке, что-то яростно доказывающего им. Тут же стояло несколько пустых подвод, на которых рядом с кучерами находились полицейские.