Второй шанс для Кристины. Миру наплевать, выживешь ты или умрешь. Все зависит от тебя

На вершине холма мы сворачиваем налево. Ижелаусия все еще курит, а я размышляю о ее словах. Во времена моего детства в приюте жили почти двести детей. Что сталось со всеми теми, кому не хватило места? Мы подходим к черным воротам, за которыми я вижу симпатичное коричневое здание. Приятно видеть, что место, где живут эти дети, похоже на настоящий дом. Нас встречает женщина, которая открывает ворота. Держа в руках большую коробку, в которой уложены коробки поменьше с конфетами, я приветливо ей улыбаюсь и чувствую, что начинаю немного нервничать. Совсем скоро я встречусь с множеством детей разных возрастов, у каждого из которых своя нелегкая судьба и непростое будущее. Что им сказать? Я делаю глубокий вдох и вхожу в здание. В комнате на темном диване сидят несколько детей в возрасте от десяти до шестнадцати лет и смотрят телевизор. Приглядевшись, я понимаю, что они играют в видеоигру. Я улыбаюсь, вспомнив, как в детстве мы смотрели шоу Шуши и «РобоКопа»; а теперь, конечно же, они играют. Я ставлю на пол коробку с конфетами. Ижелаусия что-то говорит детям, они отрываются от игры, и она объясняет им, кто мы с Ривией. Я слышу, как она снова произносит мое имя, и дети смотрят на меня. Я чувствую, как они пристально разглядывают меня с ног до головы, улыбаюсь и смотрю им в глаза. Ривия переводит: Ижелаусия сказала детям, что я тоже когда-то жила в этом приюте, потом меня удочерила супружеская пара из Швеции, и теперь я приехала в гости.

Пока Ижелаусия говорит, а Ривия переводит, один из мальчиков привлекает мое внимание больше других детей. Что-то в его глазах, жестах и выражении лица напоминает мне маленькую Криштиану. Я пытаюсь понять, что такого особенного в этом мальчике – и меня осеняет: это та самая уличная смекалка, он – самый настоящий уличный ребенок. Я узнаю это по его взгляду, по улыбке и по тому, как работает его мозг – это отчетливо отражается в его лице.

Теперь пришла моя очередь представляться. Ривия переводит, и я рассказываю о том, каким был приют, когда я здесь жила. По их лицам я вижу, как они думают: на каком странном языке она говорит! Потом я говорю, что привезла им шоколадных конфет, и спрашиваю, хотят ли они их, – дети воодушевленно кивают. Я начинаю раздавать желтые коробки, и это приносит мне огромную радость, но в то же время мне грустно оттого, что это все, что я могу им дать. Кто-то из детей обнимает меня, а кого-то я обнимаю сама. Маленький мальчик, крепко обняв меня, тут же принимается со мной болтать. Он спрашивает, на каком языке я говорю и почему не понимаю по-португальски. Я объясняю, что в Швеции не говорят по-португальски и я его забыла. Он задает вопросы обо всем подряд, и где-то в глубине души мне кажется, что я откуда-то знаю этого мальчика – но, конечно, это не так.

Я заранее спросила Ижелаусию, можем ли мы пообщаться подольше с некоторыми детьми – если они захотят. Мы проходим в другую комнату, где нас ждет пара девочек: Натали двенадцати лет и одиннадцатилетняя Лаис. Мы садимся кружком – я, Ривия, Натали и Лаис. Девочки замечательные, но сама идея, которая сначала мне нравилась, теперь не кажется правильной. У меня нет ни опыта, ни подготовки к общению с детьми, пережившими травму. Я не психолог. А что если после этого девочкам станет еще хуже? Разве можно просить человека дать тебе что-то, не отдавая ничего взамен? Вдруг я понимаю, что могу дать им нечто большее, чем просто урок, – ведь у меня есть опыт жизни в том же мире, где выросли эти девочки. Я мысленно готовлюсь к эмоциональному разговору, который состоится, если девочки решат довериться нам и открыться. Потом смотрю на Ривию и говорю ей, что то, что нам предстоит услышать, наверняка будет душераздирающе и очень тяжело. Потом думаю про себя, как бы помягче ей сказать. Ривия – невероятно чуткий и глубокий человек, и она вполне может разрыдаться, а это девочкам нужно меньше всего. При этом ей придется принять на себя удар, ведь на ней лежит ответственность за перевод. Это означает, что она должна будет не только слушать о том, через что прошли девочки, но и пересказывать это мне. Я предупреждаю Ривию: что бы они ни рассказали, плакать нельзя. Мы можем проявлять сочувствие, но если они не плачут, то и мы не можем этого делать. Я знаю: эти слова кажутся ей бессердечными, но для меня самое главное – спокойствие девочек, а со своими чувствами мы справимся сами, но не в их присутствии. Я понимаю, что просить этих девочек полностью доверить незнакомцу истории своей жизни и все неприятности, через которые они прошли, – значит, просить слишком многого. Поэтому я решаю, что обязана – и хочу! – сама подарить им часть себя, часть своей истории.

Я спрашиваю, хотят ли они услышать историю, через что я прошла, прежде чем меня удочерили, и они утвердительно кивают. Я начинаю свой рассказ, и девочки зачарованно слушают. Когда я рассказываю о жизни в фавелах, они кивают со знанием дела. От этого мне становится грустно – ведь это означает, что и они испытали эту боль. Я знаю: не стоит приукрашивать – они поймут.

Читая лекции в Швеции, я пытаюсь нарисовать для своей аудитории подробную картину, чтобы они по-настоящему поняли, что творилось на улицах. Когда я рассказываю о Камили, голос у меня срывается, и Натали протягивает свою маленькую ладошку и кладет на мою – на короткий миг. Натали сама задает вопросы – о моем новом доме и стране. Я вынимаю телефон и показываю им фотографии. Девочки с любопытством их разглядывают.

Я знаю, о чем они думают в этот момент: что у них такой жизни никогда не будет. Мне становится грустно: может быть, мой приезд принесет детям больше боли, чем пользы?



Девочки спрашивают, не думала ли я о том, чтобы выучить португальский и о том, чтобы взять ребенка из приюта. Натали спрашивает, если я возьму ребенка, будет ли это младенец или ребенок постарше. Я отвечаю, что скорее всего возьму большого ребенка, потому что большинство усыновляет малышей. Когда меня саму удочерили, я была уже большой, и отлично знаю, каково это. Похоже, мой ответ ее удовлетворил.

Натали первой начинает рассказывать свою историю. Она жила в фавеле пять лет; мать была бедная, а отец пропивал те немногие деньги, что у них были. Пил он постоянно, а Натали приходилось заботиться о двух сестрах и брате. Она рассказывает о том, как отец издевался над матерью и другими детьми, как она пыталась защитить их, хоть это было нелегко. Теперь ее сестры и брат живут в приемной семье в Италии, и она очень по ним скучает. Ей сказали, что сама она слишком большая, а в Италии нельзя усыновлять детей после определенного возраста, и ее оставили. Брату ее четыре, а сестрам – семь и девять. Натали надеется когда-нибудь с ними увидеться, хотя надежды на это мало. Я вижу, как тяжело ей говорить об этом, но к моменту этого разговора она уже закалилась. Одинокая слезинка катится по ее щеке, и я чувствую, что сердце у меня вот-вот разорвется. Уж я-то отлично знаю, что скрывается за этой слезинкой: реки боли, тоски и одиночества. Я чувствую, что и по моей щеке катится слеза, и на этот раз я сжимаю ее руку. Но этого мне кажется мало, и я наклоняюсь вперед и обнимаю ее. Мне так много хочется ей дать, так много любви – но я не знаю, как. Хочется сказать ей, что все будет хорошо, что жизнь наладится. Но враньем делу не поможешь. Ложь она сразу почувствует, и я утрачу ее доверие. Поэтому я отпускаю ее и слушаю дальше. Натали говорит, что скучает по своей маме, хотя и думает, что мама их бросила, потому что они не виделись уже много лет. Я внезапно думаю о том, что матери ее, возможно, уже нет в живых, но вслух этого не говорю. Внезапно она загорается и сообщает нам, что занимается капоэйрой – единственная из девочек приюта. Ей нравится гулять и не нравится убирать за собой постель. Мы с Ривией смеемся, и я признаюсь, что и сама не очень это люблю.

Теперь очередь Лаис. Хорошенькая маленькая девочка с коротко стриженными волосами и в очках смотрит на нас с Ривией и робко улыбается. Ее голос и жесты выдают природную застенчивость. Руки покоятся на коленях, пальцы сплетены. Она делает глубокий вдох и рассказывает свою историю. Лаис жила с матерью, которая была не в состоянии заботиться о ней и других детях. Мать много работала в торговом центре и почти не бывала дома. Ее отчим, с которым она жила, избивал ее саму и семерых других детей. Лаис любит всех своих братьев и сестер и знает, где они, кроме самого маленького. Некоторое время она жила со своим биологическим отцом, но тот употреблял много наркотиков, и она в конце концов вернулась к матери. Потом отчим попал за решетку, но мать помогла ему выйти. Мать часто возвращалась домой после полуночи, и девочке самой приходилось ухаживать за братьями и сестрами. Когда она рассказывала матери, что отчим избивал их, та не верила. При этих словах Лаис грустнеет и смотрит на свои ладони. Для нее очень странно, что мать ей не верила. Так продолжалось до тех пор, пока ей не исполнилось восемь – пришел социальный работник и забрал ее. Лаис нравится в приюте, и она хорошо ладит с другими детьми. Когда я спрашиваю, о чем она мечтает, девочка отвечает, что очень хочет увидеть свою самую младшую сестренку.

– Мне бы хотелось увидеть ее хоть разок! – говорит она.

На мой вопрос, кем она хочет стать, когда вырастет, она с улыбкой отвечает, что балериной.





Волшебная страна Швеция




1991 г.

Была середина лета, когда я в первый раз приехала в свой новый дом в Швеции, красный, с цифрой 6 на двери, белыми наличниками на окнах и коричневой оградой по периметру. И хотя я была совершенно измотана процессом своего отъезда из приюта, но за пять недель, в течение которых длилась процедура оформления документов для переезда в Швецию, постепенно смирилась с ситуацией и начала понемногу привыкать к своим новым родителям, Лилианн и Стуре. И все же я еще не в полной мере понимала происходящее. Думаю, существует предел боли и грусти, который способен вынести один человек, и я бы солгала, сказав, что при виде этого дома я не обрадовалась. В конце концов, у меня никогда прежде не было настоящего дома, а здесь нам с Патри́ком – или Пàтриком, как его будут звать потом – предстояло жить, и любопытство взяло надо мной верх.

Не могу описать словами те эмоции, которые охватили меня, когда я вошла в дом. Мы богаты! Я буду жить с богатыми людьми!

Первым делом Лилианн показала мне мою комнату. Помню, словно это было вчера, как я впервые переступила ее порог. Обои были белые с выпуклыми розовыми и голубыми крапинками, которые можно было отдирать ногтями или чем-нибудь острым. Позже, когда я уже немного пожила там, я стала делать на стенах узоры, отскребая эти пупырышки. У меня был белый письменный стол, белый платяной шкаф, а у дальней стены стояла кровать. Это была старомодная кушетка с шишечкой в центре изголовья. Первой моей мыслью было: это не моя кровать! Я ведь видела фотографию в альбоме. Моя кровать была больше, пышнее, а сверху ее укрывал белый плед, ниспадавший до самого пола. Над кроватью был балдахин из прозрачной ткани, отчего она была похожа на домик, заваленный милыми мягкими подушечками. Но в этой комнате не было ничего подобного. И так, и эдак пыталась я выяснить, где моя настоящая кровать. Наконец взяла альбом, который мне дали в приюте, и показала Лилианн фотографию, указывая на кровать и на меня. Лилианн поняла и покачала головой, показав сначала на кровать, стоявшую в комнате, а затем на меня. Я не стала даже скрывать своего разочарования. Моя «принцессовая» кровать, о которой я так мечтала, оказалась подделкой. Меня обманули. Я почувствовала себя дурой и вдобавок разозлилась.

Правильно говорила Камили: белым нельзя доверять.



Когда позже я выяснила, что кровать, которая должна была стать моей, на самом деле стояла в доме соседки и подруги Лилианн, Гуниллы Сандстрём, это ничуть не убавило моего разочарования. Оказывается, она принадлежала дочери Гуниллы, Лизе, девочке на год старше меня. «Ну, конечно! – думала я. – «Принцессовые» кровати бывают только у белых девочек!»

Лилианн и Стуре тем временем продолжили экскурсию по дому. Кухня была невероятно красивая и огромная. Они показали мне гостиную – или, как ее стали называть позже, «лучшую комнату», – и я сразу поняла, что к этой комнате они относились с особым трепетом. Мне там ничего нельзя было трогать, да и вообще, этой комнатой пользовались не так уж часто. Там было очень красиво, и если у меня и возникли бы хоть какие-то сомнения в достатке моих новых родителей, эта комната тут же их развеяла. Потом мы спустились в подвал. Всю нашу экскурсию Лилианн держала Патрика на руках. В подвале был большой телевизор и какое-то устройство под ним. В центре комнаты стояла странная деревянная машина со множеством струн, обмотанных цветной пряжей, занимавшая почти всю комнату. Я вопросительно посмотрела на Лилианн. Она поняла мое любопытство и передала Патрика Стуре. Он, похоже, тоже начал привыкать к ребенку и стал намного увереннее его держать. Я обращала на это внимание, так как не хотела, чтобы он уронил моего брата на пол. Мама мне этого никогда не простила бы.

Лилианн подошла к деревянной машине и объяснила мне, что это vävstol — «ткацкий станок». И почему это у них такие странные, сложные слова? Почему они не могут говорить, как я? Она показала мне, как работать на станке, и спросила, не хочу ли я попробовать. Я покачала головой и попятилась, что было для меня совсем нехарактерно: я всегда была любознательной и любила пробовать новое, но мне не хотелось, чтобы у нее создалось впечатление, что мы подружились. У меня уже была мама, и Лилианн не следовало об этом забывать.

Мы поднялись наверх, в комнату Лилианн и Стуре. Там были белые стены, белая кровать, накрытая розовым пледом, розовые шторы на больших окнах и белые платяные шкафы. Красивая комната для взрослой принцессы. Через комнату мы вышли во внутренний двор – просторный, с аккуратно стриженным газоном. Там же стоял маленький стеклянный домик, какое-то неизвестное мне колючее дерево и серебристая ель. Я никогда прежде не видела таких деревьев. Лилианн и Стуре повели меня через газон к дальней части двора, и Стуре указал на большой белый прямоугольник. Я не знала, что это такое, но было очень похоже на бассейн. Я показала на него и сделала несколько движений руками, как будто плаваю. Я не стала дожидаться, пока Стуре подтвердит мою догадку – мы ведь были богаты, а во всех богатых домах есть бассейн. Я припустила к нему и уже готова была прыгнуть, как вдруг сильные руки подхватили меня и поймали буквально в середине прыжка.

Стуре отдернул белое покрывало – оказалось, это ткань! – и я увидела, что под ним растут овощи. Выдернув один из них, он показал мне маленький коричневый клубень, покрытый землей. Это был не бассейн, а грядка с картофелем.

Никогда не забуду свою первую ночь в Швеции на новой кровати. Помню, что совершенно вымоталась – день был долгий, столько впечатлений! Меня обуревали смешанные чувства. Новая жизнь была волнующей, но в то же время пугала меня. На каждую положительную эмоцию приходилась одна отрицательная, и этот водоворот эмоций захлестывал меня с головой. И еще где-то в глубине души лежали страх и беспокойство.

В ту ночь я почистила зубы в нашей красивой новой ванной, своей собственной розовой щеткой и пастой «Колгейт». Лилианн дала мне белую ночную сорочку с цветочками. Она доходила мне до колен и поначалу казалась ужасно неудобной. Моего братишку Лилианн уложила спать несколькими часами ранее, и я пару раз бегала его проведать. Он спал в белой кроватке в их комнате. Я прополоскала зубы и умылась – похоже, это нужно было делать перед сном. Лилианн и Стуре вошли в комнату, подоткнули мне одеяло, я вежливо улыбнулась, чтобы показать им свою благодарность – но про себя думала о том, что разрешаю этим людям делать то, что мне не нравится. Как будто они позволили себе что-то, чего я им не разрешала. Но ведь именно такой всегда и была жизнь. Люди делают, что хотят, и иногда тебе приходится с этим смириться.

Лилианн хотелось научить меня молиться – она ждала, что я послушно сложу ладошки в замочек. Но в Бразилии мы молились по-другому, и уж точно я не собиралась делать это «неправильно». Поэтому я сложила руки привычным способом – так, как делала это со своей настоящей матерью, в Бразилии, плотно сжав ладони, так, чтобы пальцы смотрели вверх. Лилианн начала медленно молиться по-шведски: «Боже, ты так любишь детей – позаботься обо мне, ведь я так мала…»

Молитва была странная. Я почти ничего не понимала, но чувствовала характерный ритм. Лилианн и Стуре пожелали мне спокойной ночи и выключили свет, но дверь оставили открытой, и я увидела, что свет в коридоре все еще горит. Когда они вышли, я села на кровати по-турецки, сложив руки так, чтобы пальцы смотрели вверх. Потом опустила голову на грудь и стала молиться – но это была не та новая молитва. Я была дочерью своей настоящей матери, и хотя в присутствии своих новых родителей играла роль послушной девочки, делая все, что они хотели, наедине с собой могла молиться по-своему: «Santa Maria, cheia de graça, o senhor é convosco»[4].

Это была наша с мамой молитва. Я сидела, скрестив ноги, и по щекам моим катились слезы. Слезы всегда жгли – словно из глаз у меня выкатывался гравий. Я так устала, так вымоталась! Вдруг я услышала в голове мамин голос: «Криштиана, ложись спать! Утро вечера мудренее!»

В ту ночь мне снилось, что я проснулась в большой комнате светло-голубого цвета, мягкой и пушистой. Я поняла: это облако. Позади меня что-то сияло ярким теплым светом. Я повернулась, решив было, что смотрю на солнце – свет был настолько ярким, что даже глаза заболели. Я прикрыла их, пытаясь понять, где же это я очутилась. Телу было тепло и приятно. Я чувствовала, что мне ничего не грозит, что меня любят. Столько тепла и любви было в этой комнате! «Камили, ты здесь?» – спросила я и тут же услышала ответ: «Нет, Криштиана, ее нет в этой комнате!» Голос был теплым и мягким, но в то же время властным. Я сразу поняла, что должна уважать того, кто говорит, не бояться его, но и не сердить. «Где я?» – робко спросила я, хотя уже знала. «Ты знаешь, где ты, и ты знаешь, кто я». Я увидела массивный трон и поняла, что существа, показавшиеся мне сначала людьми, на самом деле были ангелами. Я посмотрела на них и улыбнулась, но они лишь смотрели в ответ, без гнева, но и без радости. Я знала: на того, кто сидит на троне, смотреть нельзя. Каждой клеточкой и каждым волоском я чувствовала, что делать этого не следует. Но природное любопытство оказалось сильнее, и я все-таки посмотрела. Помню, как захлестнули меня эмоции: я смотрела на Бога! Бог сидел на высоком троне. Я немедленно упала на колени и перекрестила лицо и грудь, но как только я это сделала, то сразу поняла, что все испортила. Никто ведь не разрешал мне смотреть на Бога. Я знала это, и все равно посмотрела. Я почувствовала, как изменилась атмосфера в комнате – воздух будто бы наполнился недовольством. Оно давило, и я чувствовала, как оно вонзается в сердце.

«Криштиана, ты знаешь, зачем ты здесь? Ты здесь потому, что совершила ошибку. Ты здесь потому, что совершила слишком много ошибок».

«Я знаю; пожалуйста, прости меня! Скажи, как все исправить, и я сделаю это! Пожалуйста!»

«Ты не прислушалась к своему сердцу. Ты не сделала то, что считала нужным. И пока ты этого не сделаешь, ты не попадешь в рай и не увидишь меня».


Внезапно пол подо мной превратился в облако. Я стала падать и в страхе посмотрела на Бога и ангелов – но они пропали. Оставалось только плакать и молить о помощи. Я все глубже и глубже проваливалась в облака, падала и падала. Это было ужасно. Мимо пролетали планеты, солнца, галактики. Зрелище было невероятное, но ужас от падения был почти что осязаем. Я была насмерть перепугана. Я пролетела Млечный путь, и всю нашу Солнечную систему, планету за планетой, пока не увидела Землю. Я летела сквозь атмосферу Земли – вокруг бушевало пламя. Я оказалась в Швеции, потом увидела наш дом в Виндельне и полетела к нему. Паника завладела мной. Бог наказал меня, и сейчас я упаду и разобьюсь! Я видела, как дом стремительно приближается, и страх внутри становился все сильнее. Вот я подлетела совсем близко и закричала что есть сил, и едва только мое тело ударилось о крышу, я почувствовала, как чья-то огромная рука схватила меня, и я пролетела сквозь крышу спиной вперед. Боль была неописуемой: я чувствовала, как разламывается позвоночник, разлетаются на кусочки ребра, в спину вонзаются доски. Падая, я закричала, и едва только ударилась о кровать, тут же проснулась и села на постели, при этом не переставая кричать.

В комнату вбежала Лилианн. Подскочив к кровати и присев на краешек, она спросила, что случилось – вид у нее был испуганный. Мне было так больно, и я все кричала и кричала. Понемногу боль утихла, но еще не ушла до конца. Я кричала и плакала, а она меня обнимала. Я не сопротивлялась: все равно я уже проиграла. Как там сказал Бог? «Криштиана, ты меня разочаровала». Он сказал, что я не смогу вернуться в рай. И пусть моя новая мать любит меня – но я утратила любовь того, кто должен бы любить всех. Бог больше не любил меня. Через некоторое время я успокоилась и мягко высвободилась из ее объятий.

Мне не хотелось, чтобы она подумала, что не нужна мне: уж я-то знала, каково это.



Я снова легла в постель, и она подоткнула мне одеяло.

Много раз я пыталась понять, что означал этот сон. После всего, что я испытала в ту ночь, после стольких новых вещей и ярких впечатлений, после того, как меня вырвали из знакомой обстановки и оторвали от корней, – я предъявляла к себе слишком много обвинений. Детям вообще свойственно взваливать вину на себя, и я не могла себя простить. Но дело было не только в этом. Мама так часто говорила о Боге и ангелах, в детстве я постоянно слышала истории о них. С тех пор я всегда старалась верить в то, что в нашем мире есть место волшебству, что не все поддается логике и рациональному объяснению. Разве не чудо, что из всех детей, которых можно было усыновить, которые заслуживали это больше меня и которые пробыли в приюте намного дольше меня, именно мы с братом получили шанс на лучшую жизнь?

Но тогда мне еще только предстояло это понять.

В ту ночь я тихо молилась, пока снова не заснула. Я шептала молитву, и моя новая мама наверняка слышала ее, но мне было все равно. Она в любом случае ничего не поняла бы, а если бы и поняла, меня это не заботило. Я помолилась в последний раз и легла спать. Бог оставил меня, так почему я не должна его оставлять?

На другое утро я проснулась с таким чувством, будто что-то внутри меня сломалось. Сломлена была я сама. Мне казалось, что я уже испытала все, что только может испытать человек, – но я ошибалась. К счастью, тогда я еще не знала, что с эмоциональной точки зрения худшее – впереди.

Моя новая мама позвала меня к завтраку, и я спустилась в своей новой белой сорочке. Прошли первые сутки, и я все еще была жива. Чудом, но жива. Завтрак был очень вкусный. Лилианн приготовила овсянку. Сначала я недоверчиво посмотрела на нее: на вид она напоминала склизкую бледную жижу – до сих пор помню, как посмотрела на нее, как бы говоря: «Ты что, хочешь меня отравить?» Стуре с Патриком тоже сидели за столом, и Стуре уже съел свою порцию жижи, так что я решила, что она съедобна. Я добавила сахару и полила ее молоком. Еще на столе стояли сваренные вкрутую яйца, их я любила. Тут же была ветчина, сыр, нарезанные ломтиками огурцы и помидоры, джем, бананы и что-то в тюбике. Тюбик был синий со светловолосым мальчиком. Я видела, как Лилианн и Стуре выдавливали его содержимое на яйца. Лилианн спросила, не желаю ли я его, и я утвердительно кивнула. От еды я никогда не отказывалась. Лилианн сказала, что это копченая икра трески, и я выдавила капельку на кончик пальца и попробовала. Икра оказалась ужасной гадостью! Я выплюнула ее, схватила стакан воды, что стоял напротив, и сделала большой, жадный глоток. Лилианн и Стуре засмеялись, и про себя я тоже подумала, что это очень смешно. Попробовав все, что было на столе, и пальцем соскоблив с тарелки остатки овсянки, я так объелась, что даже живот разболелся. Но я решила, что это в любом случае хорошо, ведь никогда не знаешь, когда случится поесть в следующий раз.

Отставив тарелку, я вернулась к себе в комнату и переоделась в джинсы и футболку. Лилианн хотела, чтобы я приняла душ, но я отказалась – я и так была чистая, и душ мне был совершенно без надобности. Меня поражало то, как люди здесь тратят воду. Неужели все шведы принимают душ утром и вечером? Должно быть, воды здесь хоть отбавляй!

Одевшись, я отправилась в кабинет Лилианн и Стуре. Там на столе стоял глобус – он был синий, а если нажать кнопку, то включалась подсветка. Я позвала:

– Лилианн! – но тут же исправилась: – Мама! – она расстраивалась, что я не называю ее мамой, поэтому я стала звать Лилианн «мама», а Стуре – «папа».

Мне хотелось понять, как устроен глобус. Мама слегка повернула его и показала мне Южную Америку и Бразилию – и я прочла на глобусе «Бразилия». Потом она указала на Швецию, а затем – на голубой океан, разделявший Бразилию и Швецию, и произнесла шведское слово «вода», а потом – «água». Мысли в моей голове лихорадочно закружились. Я крутанула глобус и посмотрела на Бразилию, потом – обратно, на Швецию. Мама указала на Швецию и сказала, что сейчас мы здесь. Я смотрела на нее и думала: как же мы далеко! Потом посмотрела на маму. Она была выше меня, а папа – выше мамы. И дом, где мы жили, был очень большой. Я подумала обо всех домах в нашем районе: и как только они умещаются в Швеции – ведь на глобусе она такая маленькая! Потом я посмотрела на Бразилию, не понимая, как огромный Сан-Паулу мог влезть в эту крошечную кляксу. Тогда-то я и поняла, что страны огромны, а воды между ними – еще больше. А еще позже по-настоящему осознала, что я больше не в Бразилии, а в совершенно другой стране. От понимания, что я нахожусь немыслимо далеко от Бразилии и от своей настоящей матери, я разрыдалась. Мама поняла и обняла меня и не отпускала, пока я не успокоилась.

– Universo?[5]– спросила я. Мама непонимающе посмотрела на меня, и я повторила, на этот раз стараясь произносить четко, по слогам. – U-u-unive-erso? – Мама подошла к книжному шкафу, взяла с полки одну из книг и принялась листать. Дойдя до нужной страницы, она положила книгу на отцовский стол и показала мне картинку Вселенной. Картинка была очень красивая – никогда прежде я не видела ничего подобного, не считая, конечно, моего сна прошлой ночью. Тогда я в первый раз увидела Вселенную, и с тех пор мне не дает покоя вопрос: как я могла видеть во сне то, чего никогда не видела наяву? Мы с мамой долго сидели в кабинете и болтали – вернее, пытались общаться. В целом вышло гораздо лучше, чем я ожидала: нам каким-то образом удавалось понимать друг друга почти без слов. Мама указывала на разные предметы и называла их, а я повторяла за ней. Шведский казался мне таким странным! Слова звучали так, будто их произносили задом наперед, и повсюду были неопределенные артикли – en или ett. Их я и вовсе не понимала. Казалось, нет никакого логического объяснения, даже с точки зрения ритма, тому, какой артикль с каким словом должен употребляться. Я и по сей день иногда их путаю.

Зазвенел звонок, и я побежала открывать. В дверях стояла женщина с ребенком. Мама подошла и пригласила их войти. Это были наши соседи – мамина подруга Гунилла и ее дочь Лиза, та самая, у которой была «принцессовая» кровать. Мы прошли на кухню, и мама сделала всем кофе. Сидя за столом и разговаривая, мама с Гуниллой то и дело поглядывали на меня. Мы с Лизой сели на пол, и она вручила мне подарок. Открыв его, я увидела куклу со светлыми волосами по имени Барби. У нее было розовое платье, розовые туфельки и розовый купальник. Я поблагодарила Лизу, и мы стали играть. Я выучила несколько шведских слов, но мне все еще трудно было маневрировать между португальским и шведским. Я могла произнести фразу наполовину по-португальски, наполовину по-шведски – например: «Лиза, хочешь água?» – но в моей голове все это предложение было на шведском. В первые дни у нас было много гостей – все приходили поздравить маму с папой и посмотреть на их новых детей. Я часто слушала музыку: в Бразилии моя шведская мать Лилианн купила мне две кассеты моих любимых исполнителей – Шуши и New Kids on the Block. Когда приходили мамины друзья, я ставила Шушу. Я танцевала для них, и у меня были свои любимые песни, которые я ставила по нескольку раз. Мама и ее подруги смотрели, как я танцую, и аплодировали, когда песня заканчивалась. Потом я включала следующую и продолжала танцевать. В конце концов, бедным гостям так надоедали мои танцы, что маме приходилось просить меня выключить.

На новом месте я не чувствовала неуверенности и не боялась своих новых родителей. Но уверенность во мне шла от самого сердца. Я привезла с собой кусочек своей гордости, маленькую частичку своего мира и самой себя в эту новую реальность. Со мной был мой брат, о котором нужно было заботиться.

Я снова решила справляться с проблемами по мере поступления, адаптироваться к обстановке – и таким образом выжить.



Я ощущала собственную ответственность и намерена была сдержать обещание, данное самому любимому человеку на свете.





То, чего я ждала двадцать четыре года




2015 г.

Сегодня – самый долгожданный день; день, наступления которого я и желала, и боялась. Мы с Ривией собираемся встретиться с человеком, который занимался поисками моей матери и моей семьи. Сегодня я узнаю, изменится ли моя жизнь.

Мы сидим в гостиничном номере и ждем. Волонтер по имени Брайан – родом из США, но вот уже двадцать лет живет в Бразилии, в Сан-Паулу, и женат на бразильянке. Не находя себе места от волнения, я открываю балкон и выхожу. Наш номер находится на одном из верхних этажей, и при взгляде вниз через перила у меня кружится голова. Я смотрю на эти здания. Сан-Паулу – город из бетона, город миллионов, город, который никогда не спит. Я возвращаюсь в номер и закрываю балконную дверь, чтобы заглушить шум машин, доносящийся с улицы. Мы ждем. Я пытаюсь справиться с собственными чувствами, но не выходит. Мысленно я говорю себе: «Что бы ни случилось в ближайшие двадцать минут, мы справимся с этим!» «Мы» – это Кристина и Криштиана. Точно так же, как справлялись с другими проблемами все эти годы.

В дверь стучат, и мы с Ривией переглядываемся. Вот и настал момент, которого я ждала двадцать четыре года. Я подхожу к двери и открываю ее. На пороге стоит Брайан, с которым мы прежде не встречались. Вид у него счастливый, дружелюбный и немного взволнованный. Про себя я отмечаю, что это хороший знак. Если бы он принес дурные вести, то не выглядел бы таким счастливым, правда? Я сажусь за стол, Брайан – напротив меня. Пульс у меня учащается, потовые железы начинают вырабатывать неестественное количество пота. Интересно, видит ли он, что у меня вспотел даже нос? Так всегда бывает, когда я нервничаю. Брайан говорит, что вышел на след каких-то моих родственников. Сердце бьется сильнее; правой рукой я смахиваю с носа капельки пота. Он нашел сестер моей мамы и нескольких кузин. Я улыбаюсь и слышу свой голос:

– О, как замечательно! Вы уже с ними встретились?

Он отвечает, что поговорил с ними и спросил, помнят ли они меня. Я плохо помню других родственников, кроме матери. Но в памяти остался образ женщины, которая, как я думала, была маминой сестрой. Помню, как они с мамой прокалывали мне уши. Было больно, но я осталась весьма довольна результатом.

– Они вас помнят и рады, что вы вернулись. Они с нетерпением ждут встречи и рассказали мне множество историй из вашего детства, – говорит меж тем Брайан.

Я улыбаюсь, и хотя мне неловко говорить о своих родственниках с человеком, которого я совершенно не знаю, все же внутри разливается приятное, теплое чувство. Я спрашиваю Брайана, говорили ли ему родственники, что я непоседа и вечно всюду лазала. Он смеется и отвечает, что именно это ему и рассказывали. Мне приятно оттого, что я угадала, и еще – оттого, что нас объединяет не только кровь, но и общие воспоминания.

Брайан говорит, что мои родные живут в Белу-Оризонти и очень ждут встречи со мной. Я рада этому, но в этот момент могу думать лишь об одном: о моей матери.

– А моя мать? – спрашиваю я.

Я пытаюсь угадать его мысли по жестам. Вид у него расслабленный. Глаза не бегают при упоминании моей матери – вряд ли он был бы так спокоен, если бы ее уже не было в живых. Еще в детстве я научилась читать мимику и жесты, чтобы быстро понять намерения людей – хорошие и плохие. Сердце бешено колотится, я пытаюсь принять уверенную позу и смотрю на Брайана. Он открывает рот, и в этот момент я изо всех сил стараюсь мыслить позитивно, думать о том, что сейчас он скажет: моя мать жива. Я знаю, что от позитивных мыслей ситуация не изменится, и он все равно сообщит мне то, что должен, – и все же именно на этом сосредоточена каждая клеточка моего тела. И в этот момент Брайан говорит:

– Я нашел вашу мать.

В голове у меня вертится тысяча вопросов, и в то же время она совершенно пуста. В сердце творится что-то невообразимое, и я чувствую, как напряглись мышцы лица. Я плотнее сжимаю губы, глаза наполняются слезами. Я смотрю на него в надежде, что он подтвердит: я услышала правильно.