Второй ошибки не будет
Часть 7 из 34 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Слушай, дорогой, – говорю я, – ты так хорошо по мне проехался, что уверяю тебя – даже если меня расстреляют, будет только лучше.
Мануйлов морщится:
– Знаешь что, Иннуля, не надо песен! Мы оба знаем, кто из нас виноват.
Пожимаю плечами. Видимо, имеюсь в виду я, что ж, ничего нового. Одинокие люди всегда сами во всем виноваты. Мой гость шарит по карманам и, не спросясь, закуривает. Я молча смотрю, как он привычным, машинальным жестом подвигает к себе хрустальную пепельницу. Да, она стоит там же, где и шесть лет назад, я не выкинула ее и не разбила, хотя сама не курю. Он закидывает ногу на ногу, стул под ним тоскливо скрипит. Потяжелел седок, заматерел…
– Сейчас не время сводить старые счеты, – бросает Мануйлов между затяжками, – и от твоего ослиного упрямства пострадаешь, кстати, прежде всего ты.
– Спасибо за заботу, но не волнуйся обо мне. Я привыкла к неприятностям.
– Значит, нет?
– Нет.
Мануйлов с силой тушит сигарету в моей пепельнице и встает. Глаза белеют, лицо искажается. Он гневлив, я помню.
Он подходит близко, как для поцелуя, и смотрит сверху вниз.
– Значит, так! Завтра ты пойдешь на работу и напишешь то, что тебе говорят, – шипит он.
Я смотрю, как в уголках его рта мелко пузырится слюна, и думаю, что нужно обещать все что угодно лишь бы только он ушел, но какой-то черт толкает меня под руку, и я говорю, что фальсифицировать заключение не стану.
– Да что ты о себе возомнила, корова! – орет Мануйлов. – Ты никто и звать тебя никак. Завтра передадим другому эксперту, а тебя пинком под зад.
Я делаю вид, что смеюсь:
– Простите, а у нас разве вернули крепостное право?
– Для таких как ты и не отменяли его, уж не сомневайся. Три опоздания, и полетишь по статье, а мы еще тебя дерьмецом польем так, что никуда в приличное место на работу не возьмут.
Мануйлов успокаивается, снова опускается на стул и закуривает новую сигарету.
– Вывела меня, дура!
– Тебя сюда никто не звал.
Обида легонько колет мелкими иголочками, как бывает, когда восстанавливается кровоток в замерзших руках или ногах, но я знаю, что поддаваться ей нельзя. Не дай бог выйти из равновесия, встретиться лицом к лицу с собой и понять, как чудовищно ты изуродовала своими собственными руками свою собственную единственную и неповторимую жизнь. Если осознать, что с тобой на самом деле происходит, то рухнешь в бездну, на дне которой или самоубийство, или беспросветный алкоголизм, что по большому счету тот же суицид, только растянутый во времени.
Нет, если думать, вспоминать и сердиться, то пропадешь. Только апатия и чай с тортиком, ибо единственное спасение – это анабиоз.
– Господи, какое счастье, что я на тебе не женился, – вздыхает Мануйлов, – а ведь хотел.
– Не ври!
– Хотел, но, слава богу, вовремя понял, что с тобой что-то не так.
– И что же? – спрашиваю, хотя ясно, что не надо.
Мануйлов смеется:
– Да ты в зеркало на себя посмотри! Раскисшая баба! Ну что ты лезешь со свиным рылом, что строишь из себя, я же помню, что ты дерьмо готова была жрать с лопаты ради лишнего рубля, а тут вдруг принципиальность взялась не пойми откуда.
Нет, нельзя его слушать, он специально так говорит, от злости.
Тем временем Мануйлов достает из внутреннего кармана пиджака бумажник и вынимает оттуда розовую купюру:
– Хочешь?
– Убери.
– Ты же за копейку удавишься!
– Ничего подобного.
– Неужели? А что ж магнитофон мне не отдала? Кстати, я через полгода уже купил новый, так что не думай, что ты сильно меня тогда уела.
Точно, магнитофон, серебристый «Шарп», чудо техники, последний на тот момент писк моды, лежит у меня в дальней кухонной тумбочке вместе с тяжелой латунной ступкой, туркой и формочками для печенья. Это утварь для семейных людей, поэтому тумбочка не открывалась уже много лет.
Тогда я думала, что он откладывает деньги на нашу свадьбу, а он купил магнитофон и женился на Алине Петровне.
Я не отдала «Шарп» не потому, что он был куплен на мои средства, хотя, в сущности, дело обстояло именно так, все бытовые расходы лежали на мне, нет, я притырила его из совсем других соображений. Все было сказано, точки над «и» расставлены жестко, но я почему-то надеялась, что он придет за магнитофоном и тогда я найду какие-то волшебные слова и смогу уговорить его остаться.
Это японское техническое чудо, приобретенное у какого-то морячка, было моим последним шансом на счастье.
Не сработало. Так, может, швырнуть его Мануйлову в лицо?
– Ну что, – скалится он, – вижу, разгорелись глазки. Может, мало десятки?
Пожимаю плечами. Главное сейчас – не поддаваться, не думать, что в его словах есть хотя бы доля правды.
– Могу дать и четвертной, я человек не бедный.
Ему весело, я помню, что после вспышек ярости у него всегда приподнятое настроение.
– Посиди, я сделаю тебе кофе, и поговорим, как взрослые люди.
Я выхожу на кухню.
Сквозь тонкую стенку слышу, как Мануйлов расхаживает по комнате, напевая себе под нос. Вот и появился повод открыть забытый шкафчик с утварью для семейных людей. Половицы скрипят у него под ногами, а я, гремя посудой, стараюсь приготовить кофе именно так, как он любил, крепкий, с щепоткой соли и перца, и снять с огня за миллисекунду до закипания.
Интересно, варит ли ему кофе Алина Петровна?
Маленькую чашку костяного фарфора беру из серванта в комнате, заодно прихватываю шаль, потому что от волнения меня всегда знобит.
– Итак, ты готов заплатить за нужный тебе результат? – ставлю кофе на журнальный столик. – По-прежнему без сахара?
Он берет чашку и делает маленький глоток:
– Что ж, неплохо. Хотя бы кофе варить ты еще не разучилась.
– Спасибо, – я кутаюсь в шаль, – давай к делу.
– Так я все сказал. Четвертной билет устроит?
– То есть ты даешь мне двадцать пять рублей, а я рисую нолик вместо двух промилле в экспертизе крови Воскобойникова?
– Ну да, – Мануйлов раздраженно пожимает плечами, – или так, или получаешь крупные неприятности.
– Непростой выбор, – улыбаюсь я.
Мануйлов говорит, что думать тут нечего, и требует, чтобы завтра в одиннадцать часов готовое заключение лежало на столе у Алины Петровны.
Я молча протягиваю руку и забираю у него двадцать пять рублей не столько потому, что люблю деньги, сколько потому, что их любит он.
Оскорбления мои на него не действуют, так хоть по кошельку ударю, и то хлеб.
Раз он так легко расстался с деньгами, значит, рассчитывает получить за эту экспертизу что-то очень важное, ибо я никогда не поверю, что им движет светлое желание укрепить в сознании народа веру в непогрешимость его вождей.
Интересно, что обещали дружному семейству? Повышение по службе или путевку за границу? Или улучшение жилищных условий? Что-то очень серьезное, иначе Мануйлов сюда не приперся бы.
Закрываю дверь за неожиданным визитером, смотрю на часы. Фильм начнется через пять минут, слава богу, я ничего не пропустила. Гад Мануйлов не заставит меня отказаться от моих вечерних планов. Ставлю чайник, несу тортик к своему любимому креслу перед телевизором. Сладкое вкупе с интересным неплохо заглушают гнев и тоску, на себе проверено.
Главное сейчас – не смотреть на себя его глазами. Не думать о том, что я никто и звать меня никак, потому что это правда. Как там в романе «Мастер и Маргарита»? «Теперь его уносил, удушая и обжигая, самый страшный гнев, гнев бессилия». Хочется спросить: ах, Пилат, что ты знаешь о бессилии, если никогда не был простой советской женщиной средних лет?
Сентябрь
Худшие опасения Ксюши сбылись на следующее же утро. Обычно первые красавицы класса Лена с Олей и примкнувшая к ним упакованная Киса даже не смотрели в ее сторону, но сегодня бросились ей навстречу, как только она вошла в класс.
– Здравствуйте, настоящая комсомолка, – воскликнула Лена, восторженно всплеснув руками, – как вы только до нас снизошли?
– Девчонки, да я просто… – пробормотала Ксюша, но ее перебила Киса, согнувшись в поклоне, как это делают мужики в мультфильмах по мотивам русских народных сказок.
– Исполать тебе, героиня!
– Взошла путеводная звезда, – засмеялась Оля, – ой, а где же ваша повязка с красным крестом и полевая сумка?
Ксюша огляделась. Остальные ребята молчали, но видно было, что им весело и они ждут, когда девочки скажут что-нибудь еще смешное.
– А может, вы не санинструктор, а ППЖ?
Все засмеялись. Ксюша не знала, что такое ППЖ, но догадалась, что что-то обидное.
Дернув плечом, она прошла мимо девочек и села за свою парту.
Начался скучный урок обществоведения. Учительница будто сама понимала, какая тоска ее предмет, поэтому не слишком налегала на дисциплину, и два друга с третьей парты, Дима и Паша, всю первую половину урока что-то рисовали, пригибаясь от смеха к парте, а потом пустили по рядам листочек, на котором, когда он достиг соседней парты, Ксюша, присмотревшись, узнала себя. Она была изображена ползущей по полю боя почему-то в сетчатых чулках и с вытянутыми трубочкой красными губами, а из гимнастерки вываливалась такая пышная грудь, какой у Ксюши отродясь не было, и в будущем тоже не приходилось рассчитывать на подобное великолепие.
Мануйлов морщится:
– Знаешь что, Иннуля, не надо песен! Мы оба знаем, кто из нас виноват.
Пожимаю плечами. Видимо, имеюсь в виду я, что ж, ничего нового. Одинокие люди всегда сами во всем виноваты. Мой гость шарит по карманам и, не спросясь, закуривает. Я молча смотрю, как он привычным, машинальным жестом подвигает к себе хрустальную пепельницу. Да, она стоит там же, где и шесть лет назад, я не выкинула ее и не разбила, хотя сама не курю. Он закидывает ногу на ногу, стул под ним тоскливо скрипит. Потяжелел седок, заматерел…
– Сейчас не время сводить старые счеты, – бросает Мануйлов между затяжками, – и от твоего ослиного упрямства пострадаешь, кстати, прежде всего ты.
– Спасибо за заботу, но не волнуйся обо мне. Я привыкла к неприятностям.
– Значит, нет?
– Нет.
Мануйлов с силой тушит сигарету в моей пепельнице и встает. Глаза белеют, лицо искажается. Он гневлив, я помню.
Он подходит близко, как для поцелуя, и смотрит сверху вниз.
– Значит, так! Завтра ты пойдешь на работу и напишешь то, что тебе говорят, – шипит он.
Я смотрю, как в уголках его рта мелко пузырится слюна, и думаю, что нужно обещать все что угодно лишь бы только он ушел, но какой-то черт толкает меня под руку, и я говорю, что фальсифицировать заключение не стану.
– Да что ты о себе возомнила, корова! – орет Мануйлов. – Ты никто и звать тебя никак. Завтра передадим другому эксперту, а тебя пинком под зад.
Я делаю вид, что смеюсь:
– Простите, а у нас разве вернули крепостное право?
– Для таких как ты и не отменяли его, уж не сомневайся. Три опоздания, и полетишь по статье, а мы еще тебя дерьмецом польем так, что никуда в приличное место на работу не возьмут.
Мануйлов успокаивается, снова опускается на стул и закуривает новую сигарету.
– Вывела меня, дура!
– Тебя сюда никто не звал.
Обида легонько колет мелкими иголочками, как бывает, когда восстанавливается кровоток в замерзших руках или ногах, но я знаю, что поддаваться ей нельзя. Не дай бог выйти из равновесия, встретиться лицом к лицу с собой и понять, как чудовищно ты изуродовала своими собственными руками свою собственную единственную и неповторимую жизнь. Если осознать, что с тобой на самом деле происходит, то рухнешь в бездну, на дне которой или самоубийство, или беспросветный алкоголизм, что по большому счету тот же суицид, только растянутый во времени.
Нет, если думать, вспоминать и сердиться, то пропадешь. Только апатия и чай с тортиком, ибо единственное спасение – это анабиоз.
– Господи, какое счастье, что я на тебе не женился, – вздыхает Мануйлов, – а ведь хотел.
– Не ври!
– Хотел, но, слава богу, вовремя понял, что с тобой что-то не так.
– И что же? – спрашиваю, хотя ясно, что не надо.
Мануйлов смеется:
– Да ты в зеркало на себя посмотри! Раскисшая баба! Ну что ты лезешь со свиным рылом, что строишь из себя, я же помню, что ты дерьмо готова была жрать с лопаты ради лишнего рубля, а тут вдруг принципиальность взялась не пойми откуда.
Нет, нельзя его слушать, он специально так говорит, от злости.
Тем временем Мануйлов достает из внутреннего кармана пиджака бумажник и вынимает оттуда розовую купюру:
– Хочешь?
– Убери.
– Ты же за копейку удавишься!
– Ничего подобного.
– Неужели? А что ж магнитофон мне не отдала? Кстати, я через полгода уже купил новый, так что не думай, что ты сильно меня тогда уела.
Точно, магнитофон, серебристый «Шарп», чудо техники, последний на тот момент писк моды, лежит у меня в дальней кухонной тумбочке вместе с тяжелой латунной ступкой, туркой и формочками для печенья. Это утварь для семейных людей, поэтому тумбочка не открывалась уже много лет.
Тогда я думала, что он откладывает деньги на нашу свадьбу, а он купил магнитофон и женился на Алине Петровне.
Я не отдала «Шарп» не потому, что он был куплен на мои средства, хотя, в сущности, дело обстояло именно так, все бытовые расходы лежали на мне, нет, я притырила его из совсем других соображений. Все было сказано, точки над «и» расставлены жестко, но я почему-то надеялась, что он придет за магнитофоном и тогда я найду какие-то волшебные слова и смогу уговорить его остаться.
Это японское техническое чудо, приобретенное у какого-то морячка, было моим последним шансом на счастье.
Не сработало. Так, может, швырнуть его Мануйлову в лицо?
– Ну что, – скалится он, – вижу, разгорелись глазки. Может, мало десятки?
Пожимаю плечами. Главное сейчас – не поддаваться, не думать, что в его словах есть хотя бы доля правды.
– Могу дать и четвертной, я человек не бедный.
Ему весело, я помню, что после вспышек ярости у него всегда приподнятое настроение.
– Посиди, я сделаю тебе кофе, и поговорим, как взрослые люди.
Я выхожу на кухню.
Сквозь тонкую стенку слышу, как Мануйлов расхаживает по комнате, напевая себе под нос. Вот и появился повод открыть забытый шкафчик с утварью для семейных людей. Половицы скрипят у него под ногами, а я, гремя посудой, стараюсь приготовить кофе именно так, как он любил, крепкий, с щепоткой соли и перца, и снять с огня за миллисекунду до закипания.
Интересно, варит ли ему кофе Алина Петровна?
Маленькую чашку костяного фарфора беру из серванта в комнате, заодно прихватываю шаль, потому что от волнения меня всегда знобит.
– Итак, ты готов заплатить за нужный тебе результат? – ставлю кофе на журнальный столик. – По-прежнему без сахара?
Он берет чашку и делает маленький глоток:
– Что ж, неплохо. Хотя бы кофе варить ты еще не разучилась.
– Спасибо, – я кутаюсь в шаль, – давай к делу.
– Так я все сказал. Четвертной билет устроит?
– То есть ты даешь мне двадцать пять рублей, а я рисую нолик вместо двух промилле в экспертизе крови Воскобойникова?
– Ну да, – Мануйлов раздраженно пожимает плечами, – или так, или получаешь крупные неприятности.
– Непростой выбор, – улыбаюсь я.
Мануйлов говорит, что думать тут нечего, и требует, чтобы завтра в одиннадцать часов готовое заключение лежало на столе у Алины Петровны.
Я молча протягиваю руку и забираю у него двадцать пять рублей не столько потому, что люблю деньги, сколько потому, что их любит он.
Оскорбления мои на него не действуют, так хоть по кошельку ударю, и то хлеб.
Раз он так легко расстался с деньгами, значит, рассчитывает получить за эту экспертизу что-то очень важное, ибо я никогда не поверю, что им движет светлое желание укрепить в сознании народа веру в непогрешимость его вождей.
Интересно, что обещали дружному семейству? Повышение по службе или путевку за границу? Или улучшение жилищных условий? Что-то очень серьезное, иначе Мануйлов сюда не приперся бы.
Закрываю дверь за неожиданным визитером, смотрю на часы. Фильм начнется через пять минут, слава богу, я ничего не пропустила. Гад Мануйлов не заставит меня отказаться от моих вечерних планов. Ставлю чайник, несу тортик к своему любимому креслу перед телевизором. Сладкое вкупе с интересным неплохо заглушают гнев и тоску, на себе проверено.
Главное сейчас – не смотреть на себя его глазами. Не думать о том, что я никто и звать меня никак, потому что это правда. Как там в романе «Мастер и Маргарита»? «Теперь его уносил, удушая и обжигая, самый страшный гнев, гнев бессилия». Хочется спросить: ах, Пилат, что ты знаешь о бессилии, если никогда не был простой советской женщиной средних лет?
Сентябрь
Худшие опасения Ксюши сбылись на следующее же утро. Обычно первые красавицы класса Лена с Олей и примкнувшая к ним упакованная Киса даже не смотрели в ее сторону, но сегодня бросились ей навстречу, как только она вошла в класс.
– Здравствуйте, настоящая комсомолка, – воскликнула Лена, восторженно всплеснув руками, – как вы только до нас снизошли?
– Девчонки, да я просто… – пробормотала Ксюша, но ее перебила Киса, согнувшись в поклоне, как это делают мужики в мультфильмах по мотивам русских народных сказок.
– Исполать тебе, героиня!
– Взошла путеводная звезда, – засмеялась Оля, – ой, а где же ваша повязка с красным крестом и полевая сумка?
Ксюша огляделась. Остальные ребята молчали, но видно было, что им весело и они ждут, когда девочки скажут что-нибудь еще смешное.
– А может, вы не санинструктор, а ППЖ?
Все засмеялись. Ксюша не знала, что такое ППЖ, но догадалась, что что-то обидное.
Дернув плечом, она прошла мимо девочек и села за свою парту.
Начался скучный урок обществоведения. Учительница будто сама понимала, какая тоска ее предмет, поэтому не слишком налегала на дисциплину, и два друга с третьей парты, Дима и Паша, всю первую половину урока что-то рисовали, пригибаясь от смеха к парте, а потом пустили по рядам листочек, на котором, когда он достиг соседней парты, Ксюша, присмотревшись, узнала себя. Она была изображена ползущей по полю боя почему-то в сетчатых чулках и с вытянутыми трубочкой красными губами, а из гимнастерки вываливалась такая пышная грудь, какой у Ксюши отродясь не было, и в будущем тоже не приходилось рассчитывать на подобное великолепие.