Второй ошибки не будет

Вчера между женщинами состоялось первая открытая стычка, не настоящее сражение, а так, разведка боем.

Внезапно вскрылось, что бабушка разрешает Оле не делать сольфеджио, потому что никому это не надо, вон, у соседки внучка отстрадала восемь лет в музыкальной школе, света белого не видела, а потом закрыла пианино и с тех пор ни разу к нему не подошла.

Такое самоуправство вывело всегда сдержанную Лизу из себя, она на повышенных тонах заявила, что бабушка может только контролировать уроки, но никак не отменять, потому что ребенок с детства должен на подкорку записать себе принцип, что если что-то надо сделать, то это надо сделать.

Помимо собственного желания понаторевший в женских разборках Анатолий понимал, что сегодняшнее Олино великое сидение за уроками – это наш ответ Чемберлену. Раз не получилось переманить на свою сторону поблажками, будем демонизировать оппонента. Я бы и рада тебя отпустить, но мама сказала, пока уроки не сделаешь, с места не сдвинешься, и надо ее слушаться, потому что она сильная и злая.

– Знает она, – бросила мама, – а я дура, не знаю. Как только для нее хорошего мужа воспитала, непонятно. Вселилась, голодранка, и давай права качать! Ты уж поговори с ней, урезонь, объясни, что это моя квартира и я тут хозяйка.

– Она это знает, мама.

– Что-то не похоже.

Анатолий нахмурился. Вчера у них с Лизой снова был серьезный разговор на лестнице. Она снова курила, глубоко и отрывисто затягиваясь, сигарета дрожала в тонких белых пальцах. Жена сказала, что так жить дальше просто невозможно, надо разъехаться уже не ради них, а ради Оли, у которой от метаний между мамой и бабушкой мозги вывернутся наизнанку. Ребенок должен расти в радости и спокойствии, а не в вечном напряге, это азы педагогики, и, если ему так дороги Ростральные колонны, Этнографический музей и прочие достижения культуры, то пусть он и дальше с ними обнимается, а они с Олей уедут в первое же место, где Лизе дадут работу и приличное жилье. Анатолий пытался убедить ее, что ждать осталось совсем немного, квартиру вот-вот дадут, но Лиза оборвала его довольно резко. Вот-вот может растянуться на двадцать лет, и в новую квартиру они ступят глубокими стариками с расшатанной психикой, и почти наверняка – с парализованной мамой под мышкой.

– Второй жизни не будет, если ты вдруг не в курсе, – отрубила Лиза, – поэтому я начинаю искать работу и уеду с тобой или без тебя.

Может, и правда не ждать? Он высококлассный водитель, а жена учительница, знает два языка, да ей в любом населенном пункте ковровую дорожку расстелют. Может, сразу дадут хорошее жилье, может, обманут, тогда будут снимать, на периферии это недорого.

Ему так хотелось, чтобы у дочери было культурное ленинградское детство, чтобы экскурсии, музеи, Дворец пионеров, ледоход по Неве… Но стоит ли это того, чтобы расти в невыносимой обстановке?

Гарантий-то ведь никаких нет, что все получится, да и это не главное. Ведь придется солгать, оговорить хорошего человека.

Анатолий поморщился. Согласившись лжесвидетельствовать, он довольно быстро убедил себя в том, что раз это для спасения семьи, то уже простительно, и в конце концов он просто скажет то, о чем его просят. Совесть его прогнулась и вывела за скобки тот факт, что он своими показаниями определит чужую судьбу, заставит человека принять незаслуженное наказание.

Услужливая совесть шептала, что от него ничего не зависит, его правда никому не нужна и ничего не решит, мужика так и так осудят, а он утратит последний шанс получить квартиру. Если он пытался что-то возразить, то совесть ласково обнимала, убаюкивала тем, что он поступает так не ради выгоды, а для спасения семьи. Если бы они жили в коммуналке в одной комнате, но без мамы, он даже не подумал бы улучшать жилищные условия, терпел бы, как есть, но ситуация совсем другая. Мама отравляет им жизнь, не дает дышать, а любой уважающий себя мужик должен идти на все, на любое преступление, лишь бы его семье было хорошо.

Только чем ближе к суду, тем чаще посещали его сомнения, совесть хотела освободиться, как цыпленок из яйца, и с большим трудом получалось загонять ее обратно.

Так, может, и правда не надо? Рвануть куда-нибудь на Север, там хорошие зарплаты и прописка сохраняется, через пару лет получится вступить в жилищный кооператив. Климат? Суровый, да, но здесь ведь тоже не курорт, участковый педиатр на каждом приеме сокрушается, какие болезненные ленинградские дети.

Оля зачитывалась книжкой Анатолия Членова «Как Алешка жил на Севере», обожала просто. Если ей сказать, что можно испытать такие же приключения, как Алешка, так понесется впереди родителей.

Оля – маленькая девочка, Лиза – молодая, а он тоже еще не старый, самое время для авантюр, чтобы на склоне лет вспоминать интересное, а не собственные подлости.

Уедут, и не придется грех на душу брать, ведь это же такое дело – раз примешь и вовек не избавишься. Может, верующие в церкви отмаливают, а ему деваться некуда. До смерти будет мужик этот сниться, которого он так по-царски собирается отблагодарить за свое спасение.

Задумавшись, Анатолий не сразу услышал звонок телефона, а когда подошел, то сердце екнуло. Вкрадчивый голос попросил спуститься в сквер.

Анатолий повиновался. В небе растворялись последние остатки ясного дня, и издалека казалось, что в неосвещенном садике гуляют призраки.

Он ступил на гравиевую дорожку, стал озираться, но звонивший сам подошел к нему. На поводке он держал маленькую собачку, похожую на черта. Собачка тявкнула, энергично завиляла хвостом, Анатолий присел на корточки и почесал ее за ухом. «Собаку, кстати, заведем, Оля давно просит», – подумалось ему.

– Как вы поживаете? – собеседник аккуратно взял его за локоть мягкой пухлой рукой. – Все ли в порядке?

– Да, спасибо.

– Наша договоренность в силе?

Анатолий замялся.

– Что такое, уважаемый?

Вдруг вспомнилось, как Лиза сердилась на такое обращение, потому что, оказывается, так обращались господа к разным холопам типа официантов и извозчиков, и это пренебрежительный термин, единственная приемлемая форма которого «глубокоуважаемый». Так что, с одной стороны, можно и обидеться, а с другой – если он готов лжесвидетельствовать за подачку, чего его глубоко уважать-то?

Вместо ответа Анатолий пожал плечами.

– Понимаю ваши колебания.

– Правда?

– Разумеется, дорогой, разумеется.

– Все-таки он нам жизнь спас, а я его потоплю… Нехорошо же.

– Согласен. Если вы уверены, что так и было. Может, он просто испугался?

– Да какая разница?

– Такая, дорогой, что если бы Макаров не полез на таран, то парень вернулся бы на свою полосу и был бы сейчас жив и здоров.

– Да нет, не успел бы он.

– Вы в этом точно уверены?


– Да.

– Неужели? Прямо голову дадите на отсечение?

– Нет, ну…

– Вот именно. Вам кажется, что Макаров – это некий капитан Гастелло, а на самом деле он просто запаниковал и своими бессмысленными действиями убил человека. А у вас сработал стереотип, мол, раз вылетел на встречку, значит, сам виноват. Ну да, да, виноват, никто не спорит, вопрос в том, что Макаров повел себя в острой ситуации как полный идиот. Истинный виновник аварии именно он, поэтому своими показаниями вы практически не погрешите против истины.

– Но все равно это будет ложь.

Собеседник протяжно вздохнул, как человек, вынужденный объяснять дуракам самоочевидные вещи, снова взял Анатолия под руку и предложил сделать кружочек. Собака, имени которой Анатолий так и не спросил, весело скакала вокруг них, иногда напрыгивая на хозяина и оставляя следы лап на его брюках, но он только посмеивался и от этого становился симпатичным.

Некоторое время шли молча, как старые друзья.

– Я вижу, что вы хороший и порядочный человек, – сказал собеседник так грустно, будто сочувствовал тяжелой болезни Анатолия, – и понимаю, как вам тяжело решиться на такое дело.

– Очень тяжело.

– Тогда подумайте вот о чем: вы знаете, кто такой Макаров?

Анатолий отрицательно покачал головой.

– Я имею в виду, какую должность он занимает?

– Ах, это…

– Как вы думаете, он на своем месте был образцом честности? Уверяю вас, что нет. Вы до сих пор не получили квартиру именно благодаря таким беспринципным бюрократам, как он. Знаете, сколько под его руководством сфабриковано уголовных дел? Сколько людей несправедливо осуждены, а сколько настоящих преступников гуляет на свободе? О, страшное количество! Дорогой вы мой, поверьте, Макаров не заслуживает справедливого правосудия.

Анатолий пожал плечами.

– Это правда, уважаемый. Просто взвесьте на одной чаше весов мразь и подонка Макарова, которого все равно признают виновным, несмотря ни на какие ваши показания, а на другой – будущую жизнь вашу и вашей семьи. Уверен, что вы примете правильное решение. А засим, как говорится, не смею задерживать.



…Только в вестибюле метро, где он ждал Лизу с курсов, Анатолий сообразил, что обходительный собачник угрожал ему.



Октябрь

Ксюша не любила литературу, и из всего школьного курса прочитала только «Войну и мир», и только где про мир. Она так сильно волновалась за героев, что когда в конце выяснилось, что Соня так и не вышла замуж, то Ксюша несколько дней тосковала, как о себе или о близком человеке.

После этого она решила читать поменьше – ну на фиг, и так полно в жизни проблем, чтобы еще над выдумкой сокрушаться.

Впрочем, незнакомство с предметом совершенно не мешало ей получать пятерки, достаточно было знать, кто официально считается положительным, а кто отрицательным, и что прогресс и революция – это хорошо, а консерватизм и угнетение народных масс – очень плохо. На этой шаткой конструкции всегда можно было вырулить куда нужно.

Не слушая учительницу, она разглядывала портреты великих, развешанные в простенках, которые были знакомы уже до тошноты. В круглых очочках – Чернышевский, с бородой веником – Толстой, бакенбарды – Пушкин, а в гусарском мундире нахохленный, будто озябший и злой, – это Лермонтов. По центру над изумрудно-зеленой доской, которая иногда очень противно скрипит под мелом, понятное дело, Ленин. В кабинете математики, например, он нормальный, симпатичный такой дядечка в костюмчике, а здесь профиль, типа смелое решение. Понятно, художник хотел изобразить устремленность в будущее, полет, всякое такое, а вышла отрубленная голова, будто только с гильотины. Жутковато даже смотреть.

Ксюша вздохнула. Вот талантливые люди, все чего-то добились. Кто поэму написал, кто роман, кто показал небывалую стойкость духа, а Ленин так вообще изобрел коммунизм и Великую Октябрьскую революцию. А она дай бог если замуж выйдет, о большем нечего и мечтать. Мама так и говорит, что ты налегай, конечно, Ксюша, на учебу, старайся, чтобы в педагогический институт хотя бы приняли, а на другое даже не замахивайся. Блата у нас нигде нет и денег на взятку тоже. А самое обидное, что «нет данных» ни к рисованию, ни к музыке, ни к чему такому. Впереди скучная учеба, потом нелюбимая работа, дай бог, если любовь, но и там, говорят взрослые, пара месяцев восторга, а потом очень быстро скука и быт. Может, у красавиц класса и примкнувшей к ним Кисы сложится как-то иначе, а Ксюше надо готовиться к жизни вьючной лошади, серой и измочаленной советской бабы. Но лучше уж так, чем остаться одной. Старая дева – это хуже, чем смерть.

Вдруг дверь класса открылась, прервав учительский бубнеж, и на пороге возникла завуч по внеклассной работе по кличке Пылесос с известием, что Ксюшу вызывают к директору.

– Иди, Ксения, – разрешила учительница.

– А с вещами или без? – спросил Дима, и все засмеялись.

Завуч велела взять сумку.

– Там, наверное, кого-то надо вынести с поля боя, – предположила Лена Трифонова, и Ксюша выходила в коридор уже под громовой хохот.

Ей не приходилось раньше бывать в кабинете директора, поэтому, оказавшись там, Ксюша с любопытством осмотрелась, хоть и сильно волновалась по поводу причины вызова.

Увиденное ее разочаровало. Кабинет как кабинет, ничего особенного, просто небольшая комнатка со стеллажами. На подоконнике ползучее растение в горшке, длинные ветки с темными твердыми листьями, у бабушки тоже есть такое, называется восковое дерево.

– Садись, Ксюша, – директор указал на стул возле маленького журнального столика. Напротив сидел какой-то незнакомец средних лет, грузный, с тяжелой большой головой, похожей на мешок, который поставили на другой мешок, побольше. Одет в фирму с ног до головы, джинсы, кожаная куртка, все на месте, но выглядит каким-то непромытым. При виде ее незнакомец привстал и улыбнулся радушно, но большие темные глаза с желтоватыми белками оставались холодны и пусты. От него чуть уловимо исходил странный запах, не пота, нет, и не перегара, а чего-то сладкого и пронзительно-кислого одновременно.

Она послушно села, рядом в стареньком жестком креслице устроилась Пылесос, а директор внезапно подмигнул Ксюше, с грохотом вытащил стул из-за своего стола и уселся рядышком, заняв последние сантиметры свободного пространства.

– Это Марат Михайлович, Ксюша, – сказал директор, – а кто ты такая, он прекрасно знает.

Привстав, Ксюша пробормотала «очень приятно».

– Марат Михайлович – сотрудник журнала «Костер» и хочет сделать о тебе большой материал. Ты как, согласна?