Все, что вы скажете

Джо, наберешь меня?

Можно перезвонить ему прямо сейчас и все рассказать, но я знаю, что он сделает. Мы вместе уже семь лет, поэтому я точно знаю, что он скажет.

Он сдаст меня полиции, уверена в этом. Но я не могу признаться, не могу вернуться к мужчине, лежащему на асфальте, чтобы вновь ощутить эту неконтролируемую панику. Расскажу Рубену завтра, когда выдавать меня не будет смысла. С Сэдиком все будет в порядке, он очнется.

Медлить – это для меня привычно, я поступаю так всю свою жизнь. Начинать писать эссе, только после чашки чая или прочитанного выпуска газеты; отменять автоплатеж, когда настанет время следующего платежа, ну или уж точно еще через месяц.

За мной никто не идет. Я прохожу мимо группы людей, и никто из них на меня не смотрит. Мир изменился для меня, но никто об этом не знает. Тот же воздух, тот же дождь. Но где-то на асфальте лежит мужчина, и это из-за меня. Но он далеко, на расстоянии поездки на метро. А я почти дома, и произошедшее уже кажется чем-то абстрактным. Может быть, если я смогу посмотреть на ситуацию под новым углом, все окажется по-другому.

Отправляю Рубену смс: «Почти дома, все нормально, целую».

И тут я срываюсь на бег. Потому что вдали от места происшествия мне больше не нужно вести себя нормально. И потому что вспоминаю лицо Сэдика в баре, представляю его позади себя, преследующим, а потом представляю полицейскую облаву.

Я спотыкаюсь о неровную тротуарную плитку и не могу удержать равновесие. Падая, скольжу по земле и подворачиваю запястье.

Секунду сижу на дороге, вот-вот расплачусь, как ребенок, но быстро встаю и осматриваю руки. Всего лишь небольшая ссадина, левая кисть пульсирует, но я не обращаю на это внимания.

Снова бегу и уже почти вижу дверь квартиры. Мои родители и Уилф считают нас глупыми и предлагают потратиться на домик в Кенте с двумя спальнями наверху и двумя гостиными внизу, но нам нравится здесь. Нам нравиться жить в Лондоне, он как будто наш друг, от которого не хочется далеко уезжать.

Спускаюсь по ступенькам – их всего пять – до двери. Интересно, я всегда, приходя домой, буду вспоминать произошедшее, запомню ли навсегда этот вечер. Решительно отгоняю эти мысли. Рубен открывает дверь прежде, чем я начинаю копаться в сумочке в поисках ключа, – он всегда старается помочь.

– Привет, все нормально? – спрашивает муж, и я вижу, что заставила его волноваться.

Он замирает на секунду, обрамленный светом, падающим из узкой прихожей, присматривается ко мне. Должно быть, я выгляжу безумной. Приглаживаю волосы, стараясь казаться нормальной, и отвечаю:

– Да, прости.

Он отворачивается и уходит на кухню, открывает большой серебряный холодильник и протягивает мне бутылку молока.

– Лучше вина.

– О нет, – Рубен убирает молоко и подходит ко мне. Я почти морщусь от боли, когда он берет меня за руку, но в последний момент сдерживаюсь.

Рубен высокий и худой с узкими бедрами. У него рыжие волосы и темно-рыжая борода, ее длина всегда разная – сейчас это щетина. Кожа легко обгорает и покрывается веснушками. В тридцать два года его лицо уже покрыто морщинами, хотя на голове нет ни одного седого волоса. Я знаю, что он выглядит старше своих лет, потому что те мужчины, с которыми я его иногда путаю, все старше его. Рыжеволосый мужчина на улице, который на мгновение покажется мне Рубеном из-за легкой походки, грациозности и какой-то отстраненности – окажется не им. При ближайшем рассмотрении ему будет лет сорок, и я удивлюсь, что вообще могла их перепутать. Рубен не любит бессмысленную болтовню, а его самое худшее качество – прямота, часто переходящая в грубость. Полагаю, он хочет жить в лучшем мире.

И во всем мире нет человека, которого я любила бы больше него.

В последнее время я стала задумываться, какими будут наши дети. У них будут его прекрасные, ярко-рыжие волосы, его светлые ресницы и зеленые глаза. Люди на улице будут улыбаться мне и моему рыжему семейству.

– Что случилось? – бормочет Рубен, уткнувшись в мои волосы. – Мужик из бара?

Киваю, уткнувшись ему в грудь.

– Ужасно. – Он гладит меня по спине.

Я сглатываю горечь, скопившуюся во рту, и поворачиваю голову, чтобы оглядеть кухню. Как я и думала, она выглядит безукоризненно. Замечаю, что земля в горшках с растениями мокрая, – завести садик на кухне было одной из моих последних прихотей. Рубен полил цветы, и сам успел сходить в душ. Наверняка он уже и поработал, и посмотрел какой-нибудь фильм. Мой муж спокойный, организованный, а я трачу вечера на бесполезный просмотр развлекательных сайтов, розыск старых школьных друзей по соцсетям и размышлениям, что надо бы разогреть духовку, но двигаться с места лень, – а потом оказывается, что уже одиннадцать вечера, а я еще не ужинала.

– Хорошо провел вечер? – Мне удается выдавить из себя вопрос, хотя от волнения снова бросает в пот, расширяются зрачки и трясутся руки.

– Ага, – отвечает он, быстро оглядывая меня.

– Что делал?

– Заполнял анкеты и формы для моего клиента.

Рубен один из тех людей, у которых слишком много работы. Он социальный работник в исламской благотворительной организации и еще помогает депутату в общественной приемной, когда дело касается разборок между бандами. Как эксперт он иногда выступает в суде и оценивает правомерность поступков социальных работников. Он мало спит, и у него всегда есть чем заняться. Рубен педантичен: составляет списки дел глубокой ночью и сразу же их систематизирует. Кажется, что Рубен никогда не теряет энтузиазма, никогда не беспокоится и ничего не откладывает на потом.

Он разжимает объятия, и меня охватывает странное чувство, что это было последнее мгновение в мире, где не существует проблем. Убеждаю себя, что ошиблась и все будет по-прежнему: планирование дел и уборка кухни. Я упустила возможность изменить свой мир, не позвонив в полицию. Я прижимаюсь к Рубену, и меня накрывает волна облегчения, и он как всегда немедленно обнимает меня в ответ.

– Наладится. – Это сокращенное «Все наладится» на языке нашей пары.

Я киваю со слезами на глазах, и он вытирает их салфеткой. Руки Рубена гладят меня по спине. Мое пальто мокрое насквозь, но он ничего не говорит. И не скажет.

Муж наливает мне бокал красного вина, и я беру его правой рукой. Левая безвольно повисла. Я буду наслаждаться совместным вечером и вином, попытаюсь прогнать дрожь и страх. А завтра – завтра я встречусь с ними лицом к лицу.

Рубен идет в гостиную, совмещенную с кухней.

Я выглядываю в окно и вижу на улице соседку, ей сто два года. Иногда к ней приезжает семидесятипятилетняя дочь в компании престарелых собак. В этом доме все старые, шутим мы с Рубеном. Я вглядываюсь в черты лица Эдит прежде, чем помахать рукой. Она обеспечит мне алиби, повезло, что она поздно ложиться.

Рубен возвращается в кухню, чтобы взять лист бумаги с кухонной стойки, и слегка толкает меня. И я вспоминаю, как почувствовала тело Сэдика своими руками в перчатках; и то, что он упал так же легко, как и костяшка домино, – от легкого толчка.

– Эдит в своем репертуаре? – спрашивает Рубен, глядя на меня.


Я как-то сказала ему, что представляю ее роботом, потому что никто не может быть таким старым, и что она правительственный эксперимент. Он тогда покраснел от смеха и сказал: «Ты никогда не изменишься, Джо-Джо».

– Да, – отвечаю деревянным голосом.

На меня снова накатывают воспоминания: как Сэдик хватает меня за руку в баре, как его член прижимается к моей ноге.

– У тебя есть время для пункта 78? – спрашивает Рубен, показывая на список на нашей доске – написанный красным мелом топ-100 фильмов на все времена, согласно какому-то опросу. Мы киноманы и сейчас проходим обряд взросления, который оба пропустили в подростковом возрасте. Я была слишком занята, потому что училась, занималась в любительском театре, балетом и игрой на кларнете; а Рубен был занят тем, что становился самим собой. Он самый начитанный человек, которого я знаю: может процитировать главу из Лакана, Маркса или Канта. В младенчестве его усыновила семья ученых, которая держала паб. Все его детство прошло за чтением книг в комнатах над баром. Даже сейчас, когда мы навещаем их в Норфолке, они говорят об экономике, политике, а бар заполнен книгами в мягких переплетах, которые они читают.

Теперь мы смотрим несколько фильмов в неделю. Только что посмотрели номер 79, а следующий – «Изгоняющий дьявола». Перед просмотром Рубен всегда приносит одеяло, и мы сидим в обнимку, укрывшись. Время от времени он ставит фильм на паузу и спрашивает: «Ты вообще смотришь?», и мы смеемся над тем, что я постоянно отвлекаюсь.

Вдали я слышу вой сирен, который становится все ближе. Рубен смотрит на меня, но я избегаю встречаться с ним взглядом. Я не смогу заговорить, пока не узнаю – за мной это едут или нет. Звук сирен становится все громче, и я ожидаю, что он оборвется, из машины выйдут двое крепких полицейских в тяжелых ботинках с дубинками. Они в любую секунду могут позвонить в дверь. В любую секунду.

Звук удаляется, становясь все тише и тише. В этот раз не за мной.

Я сглатываю и смотрю на зимнюю черноту за окном.

Как все сложится в будущем? Станет ли Лондон – который мы с Рубеном так любим – чем-то вроде комнаты для ожидания моего… чего именно? Ареста? Я прогоняю эти мысли, просто не могу об этом думать.

– К «Изгоняющему дьявола» я не готова, – говорю Рубену и стараюсь сгладить отказ легким смешком.

– Мы же договаривались смотреть по порядку. – Рубен строгий приверженец правил.

Он стоит в конце нашей длинной, узкой кухни, и то, как падает свет, напоминает мне о дне нашей свадьбы: Рубен стоял в конце прохода, наполовину в тени. Я так долго представляла нашу свадьбу – планирование и организация почти убили меня, – что, когда этот день наконец настал, провела его, притворившись, что это чей-то другой праздник, а я на нем просто гость. Так мне удалось получить больше удовольствия.

Я помню наш первый поцелуй в статусе мужа и жены. Возможно, Рубен смущался целовать меня перед толпой людей или был обеспокоен только что принятым решением, а возможно, считал, что это я встревожена. Но я помню тот поцелуй – сухой, формальный, – обычно он целует меня не так. Я никогда не спрашивала его, почему так получилось, но всегда помню об этом.

– Ок. – Рубен выходит из комнаты с бокалом вина в руке, и я слышу, что он идет в спальню.

После его ухода я замечаю, что в лотке для писем на кухонном столе лежит листок, сложенный пополам. Вытаскиваю его, стараясь отвлечься от вихря мыслей, бушующего на задворках сознания. Это бланк заявки. Узнаю свой почерк и разворачиваю лист. Это мое заявление на поступление на курс писательского мастерства. Как я могла забыть? Подношу к свету этот кусочек моей жизни «До». В прошлый вторник я распечатала и заполнила эту форму, но забыла ее отправить. Рубен скрепкой прикрепил к письму марку – он всегда пытается помочь.

Муж возвращается в гостиную, я кладу письмо обратно и сажусь к нему на диван.

– Спасибо за марку, но я не уверена, что сочинительство это мое «Призвание».

Рубен кивает, откладывает в сторону газету, которую читал, и говорит, смотря на меня:

– Тебе не нужно «Призвание».

– Нет?

– Я почти решил судоку. – Рубен показывает мне газету.

Смотрю на нее и подсказываю:

– Там восемь, а там два.

– Ты слишком умная, чтобы быть счастливой, Мерфи, – говорит он. – Ты идешь спать? Возьми с собой вино. Мы уже не сможем такого себе позволить, когда появится крошка Олива.

Он тоже все чаще и чаще говорит о детях. «Скоро», – твердим мы, желая насладиться последними мгновениями жизни только вдвоем.

– Да. – Я снова представляю Сэдика, лежащего на земле лицом вниз.

Я пойду спать вместе с Рубеном, буду читать книгу, пока он обнимает меня, а утром все ему расскажу.

– Ты ничего не хочешь мне сказать? – спрашивает Рубен, когда я забираюсь в кровать.

– Сказать что? – бормочу я, глядя на жалюзи, ожидая, что они вспыхнут синим цветом, извещая о прибытии полиции, или что зазвонит телефон.

Ничего не происходит, и я не могу поверить, что действительно сейчас лягу спать.

– Ты знаешь… – говорит Рубен.

Я начала эту игру, а он поддержал, и она стала такой же привычной, как чистка зубов.

– Нет, не знаю.

Рубен с удивлением смотрит на меня:

– Мы не пропускали ни одного дня, – говорит он.

– Я не могу, – отвечаю я. – Ничего на ум не приходит.

Рубен мрачнеет, но не говорит ни слова.