Время уходить
Часть 19 из 68 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Во-первых, после того что сделал Уилкинс, сотрудники заповедников получили право в случае необходимости умертвлять слонов по своему усмотрению. Так что нет худа без добра.
А во-вторых, я наблюдала душераздирающую сцену: слониха, детеныш которой уже ни по каким меркам не мог считаться детенышем, тем не менее вернулась к нему, когда он попал в отчаянное положение, готовая защитить своего ребенка.
Мать всегда остается матерью.
Вот что моя мама неровным почерком вывела внизу страницы.
Не упомянув о том, что именно в тот день решила сузить поле своего исследования и вместо изучения воздействия травмирующего опыта на слонов занялась проявлениями у этих животных горя.
В отличие от нее, я не думаю, что случившееся с Кеноси – такая уж беспросветная трагедия. Читая финальные строки этой грустной истории, я ощущала себя наполненной искрами метеоритного дождя, о котором писала мама.
В конце концов, последнее, что видел Кеноси, прежде чем его глаза закрылись навеки, была мать, спешащая к нему на помощь.
На следующее утро я размышляю, не пора ли рассказать бабушке про Верджила. Спрашиваю у Герти совета:
– Как ты думаешь?
Конечно, было бы проще, если бы меня подвезли до офиса детектива. А так придется опять крутить педали и катить на велике через весь город. Пока поиски матери привели лишь к тому, что мои икроножные мышцы не уступают по силе мышцам балерины.
Псина стучит хвостом по деревянному полу.
– Один раз – «да», два раза – «нет», – говорю я, и Герти понимающе склоняет голову набок.
Слышу, как меня зовут – уже второй раз, – и, громко топая, спускаюсь вниз по лестнице. Бабушка стоит у стола и вытряхивает из коробки в тарелку хлопья мне на завтрак.
– Я проспала. Сегодня нет времени готовить горячий завтрак. Хотя, вообще-то, в тринадцать лет ты могла бы уже сама о себе позаботиться, – бурчит бабуля. – Я видала золотых рыбок, лучше приспособленных к жизни, чем ты. – Она вручает мне пакет с молоком и отключает мобильник от зарядного устройства. – Вынеси мусор, прежде чем опять пойдешь нянчиться с ребенком. И ради бога, причешись. А то у тебя на голове просто воронье гнездо.
Это не та беззащитная женщина, которая приходила ко мне в спальню вчера вечером. Разговора по душам словно и не было.
Она роется в сумочке:
– Где же ключи от машины? Похоже, у меня начинается склероз…
– Бабушка… то, что ты вчера сказала… – Я откашливаюсь. – О том, что у меня хватит храбрости вести поиски мамы…
Она едва заметно качает головой; если бы я не смотрела на нее так пристально, то вряд ли вообще это увидела бы.
– Ужин в шесть, – объявляет бабуля тоном, который ясно дает мне понять, что разговор окончен, хотя я еще толком не успела его начать.
К моему удивлению, на подступах к полицейскому участку Верджил держится так же уверенно, как вегетарианец на фестивале барбекю. Он не хочет входить через главную дверь. Мы вынуждены красться задами и проскакивать через служебный вход, после того как какой-то коп заходит внутрь, нажав на звонок. Верджил упорно не хочет разговаривать ни с дежурным, ни с диспетчером. И не ударяется в ностальгические воспоминания типа «Вот здесь был мой шкафчик, а тут мы держали печенье». У меня создается впечатление, что наш сыщик оставил работу не по своей воле, и я уже начинаю подозревать, что его уволили за какой-то промах. Так или иначе, он явно что-то недоговаривает.
– Видишь вон того типа? – Верджил подтаскивает меня к углу коридора, чтобы я высунулась и взглянула на мужика, сидящего за столом в хранилище вещественных доказательств. – Это Ральф.
– Гм, он похож на глубокого старика.
– Он выглядел так, еще когда я здесь работал, – отвечает Верджил. – Мы, помнится, тогда шутили, что он превратился в окаменелость, как улики, которые охраняет.
Мой спутник делает глубокий вдох и идет дальше по коридору. Верхняя створка двери в кладовую вещдоков открыта.
– Эй, Ральф, привет! Давно не виделись.
Движения у Ральфа замедленные, как будто он находится под водой. Сначала поворачивается корпус, затем плечи, последней – голова. Вблизи видно, что лицо у стража вещдоков морщинистое, как кожа у слонов на картинках, прицепленных скрепками к страницам маминого дневника; глаза блеклые, как яблочное желе, да и взгляд примерно той же консистенции.
– О, какие люди, – тягучим голосом произносит Ральф. – А я слышал, будто ты однажды вошел в хранилище улик по «висякам», да так оттуда и не вышел.
– Как там говорил Марк Твен? «Слухи о моей смерти сильно преувеличены».
– Полагаю, если я спрошу, куда ты пропал, то ответа не дождусь, – говорит Ральф.
– Это точно. И я был бы тебе безмерно благодарен, если бы ты не упоминал о моем появлении здесь. У меня почесуха начинается, когда люди задают слишком много вопросов. – Верджил достает из кармана слегка помятый кексик «Твинки» и кладет на конторку между нами и Ральфом.
– Сколько лет этому десерту? – тихонько интересуюсь я. – Небось срок годности давно вышел.
– В эти штуки столько консервантов напихано, что они и через пятьдесят лет не протухнут, – шепчет в ответ Верджил. – Да и потом, Ральфу все равно не разобрать дату изготовления, шрифт слишком мелкий.
Лицо старика светится от удовольствия. Рот кривится в улыбке, а по лицу расползается сеть морщин: я невольно вспоминаю видео о землетрясении, которое видела на YouTube. – Не забыл о моей слабости, Вёрдж, – растроганно произносит он и смотрит на меня. – А кто это у тебя нынче в напарниках?
– Это моя партнерша по теннису. – Верджил перегибается через открытую часть двери. – Слушай, Ральф, мне нужно кое-что проверить по одному из старых дел.
– Но ты ведь больше не в штате…
– Я и прежде-то был, считай, на птичьих правах. Да ладно, приятель. Я же не собираюсь вмешиваться в какое-нибудь текущее расследование. Просто освобожу тут у тебя немного места.
Сторож пожимает плечами:
– Думаю, это не повредит, коли дело закрыто…
Верджил открывает задвижку двери и протискивается мимо Ральфа.
– Не вставай. Я знаю, куда идти.
Вслед за ним я шагаю по длинному проходу. Обе стены от пола до потолка скрыты за металлическими стеллажами, все свободное место на полках плотно заставлено картонными коробками. Верджил шевелит губами, читая наклейки на ящиках: там указаны номера дел и даты.
– В следующем проходе, – бормочет он. – Здесь уже начиная с две тысячи шестого года.
Еще через пару минут он останавливается и начинает, как обезьяна, карабкаться вверх по стеллажу. Достает одну из коробок и бросает мне. Она легче, чем я ожидала. Я ставлю ее на пол, чтобы принять от Верджила еще три.
– Это всё? – спрашиваю я. – Вы, кажется, говорили, что в заповеднике тогда собрали тонны улик.
– Сперва и были тонны. Но дело-то раскрыто. Мы храним только то, что непосредственно связано с людьми. А остальное – образцы почвы, сломанные стебли растений и прочее, что оказалось несущественным, уничтожили.
– Но если кто-то уже тщательно исследовал все это, то какой смысл снова рыться в коробках?
– А такой, что можно десять раз смотреть на улики и ничего не видеть. А когда взглянешь в одиннадцатый, то, что ты искал, вдруг оказывается прямо перед глазами, и все становится ясно как день.
Он снимает крышку с верхней коробки. Внутри бумажные пакеты, заклеенные скотчем. На пленке и на самих пакетах написано: «HO».
– «HO»? – читаю я. – В каком смысле? Что в них?
Верджил качает головой:
– Это означает «Найджел О’Нил». Так звали копа, который собирал улики в ту ночь. По правилам, сотрудник должен поставить на пакете и пленке свои инициалы и дату, иначе вещественные доказательства не будут приняты в суде. – Он указывает на другие пометки, сделанные на пакете: номер участка и список вещей – шнурок, чек. В следующем хранится одежда потерпевшей – рубашка и шорты.
– Откройте вот этот, – прошу я.
– Зачем?
– Считается, что иногда какой-нибудь предмет из прошлого способен оживить память. Я хочу проверить, правда ли это.
– Но ведь жертвой была не твоя мать, – напоминает мне Верджил.
Насколько я себе представляю, этот вопрос еще не решен. Однако бывший коп вскрывает пакет, натягивает взятые из коробки на полке перчатки и вытаскивает наружу шорты цвета хаки и рваную, задубевшую от спекшейся крови футболку с логотипом Слоновьего заповедника Новой Англии на левой стороне груди.
– Ну что? – торопит меня Верджил.
– Это кровь? – спрашиваю я.
– Нет, засохший кисель, – отвечает он. – Если хочешь быть детективом, будь им.
Но мне все равно немного страшно.
– Это похоже на форму, которую носили все сотрудники.
Верджил продолжает рыться в коробках.
– Ага, вот оно! – С этими словами он вытаскивает совершенно плоский пакет. Есть ли в нем вообще хоть что-то? На этикетке написано: «№ 859, ВОЛОС ИЗ МЕШКА С ТРУПОМ». Верджил кладет пакет в карман, поднимает с пола две коробки, несет их к выходу и, глядя через плечо, бросает мне: – Не стой столбом, помоги.
Я иду за ним с двумя оставшимися коробками в руках, подозревая, что он специально взял те, что полегче. Эти, кажется, набиты камнями.
Ральф пробуждается от дремоты:
– Приятно было повидаться, Вёрдж.
Тот в ответ поднимает палец:
– Ты меня не видел!
– О чем речь! – подыгрывает ему Ральф. – Разве тут кто-то был?
Мы выскальзываем наружу через служебный ход и тащим коробки к машине Верджила. Он каким-то чудом запихивает их все на заднее сиденье, которое уже и без того забито коробками со старыми CD-дисками, рулонами бумажных полотенец, толстовками и пустыми бутылками. Я залезаю на пассажирское место.
– Что теперь?
А во-вторых, я наблюдала душераздирающую сцену: слониха, детеныш которой уже ни по каким меркам не мог считаться детенышем, тем не менее вернулась к нему, когда он попал в отчаянное положение, готовая защитить своего ребенка.
Мать всегда остается матерью.
Вот что моя мама неровным почерком вывела внизу страницы.
Не упомянув о том, что именно в тот день решила сузить поле своего исследования и вместо изучения воздействия травмирующего опыта на слонов занялась проявлениями у этих животных горя.
В отличие от нее, я не думаю, что случившееся с Кеноси – такая уж беспросветная трагедия. Читая финальные строки этой грустной истории, я ощущала себя наполненной искрами метеоритного дождя, о котором писала мама.
В конце концов, последнее, что видел Кеноси, прежде чем его глаза закрылись навеки, была мать, спешащая к нему на помощь.
На следующее утро я размышляю, не пора ли рассказать бабушке про Верджила. Спрашиваю у Герти совета:
– Как ты думаешь?
Конечно, было бы проще, если бы меня подвезли до офиса детектива. А так придется опять крутить педали и катить на велике через весь город. Пока поиски матери привели лишь к тому, что мои икроножные мышцы не уступают по силе мышцам балерины.
Псина стучит хвостом по деревянному полу.
– Один раз – «да», два раза – «нет», – говорю я, и Герти понимающе склоняет голову набок.
Слышу, как меня зовут – уже второй раз, – и, громко топая, спускаюсь вниз по лестнице. Бабушка стоит у стола и вытряхивает из коробки в тарелку хлопья мне на завтрак.
– Я проспала. Сегодня нет времени готовить горячий завтрак. Хотя, вообще-то, в тринадцать лет ты могла бы уже сама о себе позаботиться, – бурчит бабуля. – Я видала золотых рыбок, лучше приспособленных к жизни, чем ты. – Она вручает мне пакет с молоком и отключает мобильник от зарядного устройства. – Вынеси мусор, прежде чем опять пойдешь нянчиться с ребенком. И ради бога, причешись. А то у тебя на голове просто воронье гнездо.
Это не та беззащитная женщина, которая приходила ко мне в спальню вчера вечером. Разговора по душам словно и не было.
Она роется в сумочке:
– Где же ключи от машины? Похоже, у меня начинается склероз…
– Бабушка… то, что ты вчера сказала… – Я откашливаюсь. – О том, что у меня хватит храбрости вести поиски мамы…
Она едва заметно качает головой; если бы я не смотрела на нее так пристально, то вряд ли вообще это увидела бы.
– Ужин в шесть, – объявляет бабуля тоном, который ясно дает мне понять, что разговор окончен, хотя я еще толком не успела его начать.
К моему удивлению, на подступах к полицейскому участку Верджил держится так же уверенно, как вегетарианец на фестивале барбекю. Он не хочет входить через главную дверь. Мы вынуждены красться задами и проскакивать через служебный вход, после того как какой-то коп заходит внутрь, нажав на звонок. Верджил упорно не хочет разговаривать ни с дежурным, ни с диспетчером. И не ударяется в ностальгические воспоминания типа «Вот здесь был мой шкафчик, а тут мы держали печенье». У меня создается впечатление, что наш сыщик оставил работу не по своей воле, и я уже начинаю подозревать, что его уволили за какой-то промах. Так или иначе, он явно что-то недоговаривает.
– Видишь вон того типа? – Верджил подтаскивает меня к углу коридора, чтобы я высунулась и взглянула на мужика, сидящего за столом в хранилище вещественных доказательств. – Это Ральф.
– Гм, он похож на глубокого старика.
– Он выглядел так, еще когда я здесь работал, – отвечает Верджил. – Мы, помнится, тогда шутили, что он превратился в окаменелость, как улики, которые охраняет.
Мой спутник делает глубокий вдох и идет дальше по коридору. Верхняя створка двери в кладовую вещдоков открыта.
– Эй, Ральф, привет! Давно не виделись.
Движения у Ральфа замедленные, как будто он находится под водой. Сначала поворачивается корпус, затем плечи, последней – голова. Вблизи видно, что лицо у стража вещдоков морщинистое, как кожа у слонов на картинках, прицепленных скрепками к страницам маминого дневника; глаза блеклые, как яблочное желе, да и взгляд примерно той же консистенции.
– О, какие люди, – тягучим голосом произносит Ральф. – А я слышал, будто ты однажды вошел в хранилище улик по «висякам», да так оттуда и не вышел.
– Как там говорил Марк Твен? «Слухи о моей смерти сильно преувеличены».
– Полагаю, если я спрошу, куда ты пропал, то ответа не дождусь, – говорит Ральф.
– Это точно. И я был бы тебе безмерно благодарен, если бы ты не упоминал о моем появлении здесь. У меня почесуха начинается, когда люди задают слишком много вопросов. – Верджил достает из кармана слегка помятый кексик «Твинки» и кладет на конторку между нами и Ральфом.
– Сколько лет этому десерту? – тихонько интересуюсь я. – Небось срок годности давно вышел.
– В эти штуки столько консервантов напихано, что они и через пятьдесят лет не протухнут, – шепчет в ответ Верджил. – Да и потом, Ральфу все равно не разобрать дату изготовления, шрифт слишком мелкий.
Лицо старика светится от удовольствия. Рот кривится в улыбке, а по лицу расползается сеть морщин: я невольно вспоминаю видео о землетрясении, которое видела на YouTube. – Не забыл о моей слабости, Вёрдж, – растроганно произносит он и смотрит на меня. – А кто это у тебя нынче в напарниках?
– Это моя партнерша по теннису. – Верджил перегибается через открытую часть двери. – Слушай, Ральф, мне нужно кое-что проверить по одному из старых дел.
– Но ты ведь больше не в штате…
– Я и прежде-то был, считай, на птичьих правах. Да ладно, приятель. Я же не собираюсь вмешиваться в какое-нибудь текущее расследование. Просто освобожу тут у тебя немного места.
Сторож пожимает плечами:
– Думаю, это не повредит, коли дело закрыто…
Верджил открывает задвижку двери и протискивается мимо Ральфа.
– Не вставай. Я знаю, куда идти.
Вслед за ним я шагаю по длинному проходу. Обе стены от пола до потолка скрыты за металлическими стеллажами, все свободное место на полках плотно заставлено картонными коробками. Верджил шевелит губами, читая наклейки на ящиках: там указаны номера дел и даты.
– В следующем проходе, – бормочет он. – Здесь уже начиная с две тысячи шестого года.
Еще через пару минут он останавливается и начинает, как обезьяна, карабкаться вверх по стеллажу. Достает одну из коробок и бросает мне. Она легче, чем я ожидала. Я ставлю ее на пол, чтобы принять от Верджила еще три.
– Это всё? – спрашиваю я. – Вы, кажется, говорили, что в заповеднике тогда собрали тонны улик.
– Сперва и были тонны. Но дело-то раскрыто. Мы храним только то, что непосредственно связано с людьми. А остальное – образцы почвы, сломанные стебли растений и прочее, что оказалось несущественным, уничтожили.
– Но если кто-то уже тщательно исследовал все это, то какой смысл снова рыться в коробках?
– А такой, что можно десять раз смотреть на улики и ничего не видеть. А когда взглянешь в одиннадцатый, то, что ты искал, вдруг оказывается прямо перед глазами, и все становится ясно как день.
Он снимает крышку с верхней коробки. Внутри бумажные пакеты, заклеенные скотчем. На пленке и на самих пакетах написано: «HO».
– «HO»? – читаю я. – В каком смысле? Что в них?
Верджил качает головой:
– Это означает «Найджел О’Нил». Так звали копа, который собирал улики в ту ночь. По правилам, сотрудник должен поставить на пакете и пленке свои инициалы и дату, иначе вещественные доказательства не будут приняты в суде. – Он указывает на другие пометки, сделанные на пакете: номер участка и список вещей – шнурок, чек. В следующем хранится одежда потерпевшей – рубашка и шорты.
– Откройте вот этот, – прошу я.
– Зачем?
– Считается, что иногда какой-нибудь предмет из прошлого способен оживить память. Я хочу проверить, правда ли это.
– Но ведь жертвой была не твоя мать, – напоминает мне Верджил.
Насколько я себе представляю, этот вопрос еще не решен. Однако бывший коп вскрывает пакет, натягивает взятые из коробки на полке перчатки и вытаскивает наружу шорты цвета хаки и рваную, задубевшую от спекшейся крови футболку с логотипом Слоновьего заповедника Новой Англии на левой стороне груди.
– Ну что? – торопит меня Верджил.
– Это кровь? – спрашиваю я.
– Нет, засохший кисель, – отвечает он. – Если хочешь быть детективом, будь им.
Но мне все равно немного страшно.
– Это похоже на форму, которую носили все сотрудники.
Верджил продолжает рыться в коробках.
– Ага, вот оно! – С этими словами он вытаскивает совершенно плоский пакет. Есть ли в нем вообще хоть что-то? На этикетке написано: «№ 859, ВОЛОС ИЗ МЕШКА С ТРУПОМ». Верджил кладет пакет в карман, поднимает с пола две коробки, несет их к выходу и, глядя через плечо, бросает мне: – Не стой столбом, помоги.
Я иду за ним с двумя оставшимися коробками в руках, подозревая, что он специально взял те, что полегче. Эти, кажется, набиты камнями.
Ральф пробуждается от дремоты:
– Приятно было повидаться, Вёрдж.
Тот в ответ поднимает палец:
– Ты меня не видел!
– О чем речь! – подыгрывает ему Ральф. – Разве тут кто-то был?
Мы выскальзываем наружу через служебный ход и тащим коробки к машине Верджила. Он каким-то чудом запихивает их все на заднее сиденье, которое уже и без того забито коробками со старыми CD-дисками, рулонами бумажных полотенец, толстовками и пустыми бутылками. Я залезаю на пассажирское место.
– Что теперь?