Возвращение

– Сальса? – с надеждой спросила Мэгги.

Небрежным кивком женщина дала понять, что они привлекли ее внимание.

– Фелипе и Корасон – айи[10], – выразительно указала она на одну из открытых дверей.

В танцевальном классе они оказались первыми. Подруги сложили свои вещи в углу и переобулись.

– Интересно, большая будет группа? – размышляла Мэгги, застегивая пряжки. Вопрос был риторическим.

Одну стену зала занимало зеркало, вдоль другой тянулся деревянный брус. Безликое помещение. Высокие окна, смотревшие на узкую улочку. Даже не будь их стекла такими мутными от грязи, солнечного света в комнате все равно было бы маловато. От темного деревянного пола, гладкого от многолетнего износа, исходил резкий запах полироли.

Соне нравился слегка отдававший затхлостью дух старого и часто используемого помещения, которым веяло от стен комнаты; и то, как трещины между половиц забились пылью, грязью и воском. Она обратила внимание на скопившиеся между секциями древних радиаторов пушистые залежи, заметила серебряные нити паутины, колышущиеся под потолком. Каждый слой пыли знаменовал очередные десять лет истории этого места.

В класс зашло с полдюжины человек – студенты из Норвегии, в основном девушки, изучавшие в университете испановедение. Потом к ним присоединилось несколько молодых человек лет двадцати с небольшим, все местные.

– Это, должно быть, так называемые партнеры по найму, – шепотом пояснила Мэгги. – В буклете говорится, они набирают их, чтобы никто не остался без пары.

Наконец появились преподаватели. У Фелипе и Корасон были черные, как вороново крыло, волосы и подтянутые молодые тела, и только сморщенная, огрубевшая от солнца и ветра кожа выдавала их истинный возраст: им было далеко за шестьдесят. Худощавое лицо Корасон пересекали глубокие, похожие на продольные борозды морщины; их прочертило не столько время, сколько выразительная мимика и бесхитростная любовь к драматизму. Всякий раз, когда она улыбалась, смеялась или гримасничала, это оставляло след на ее лице. Оба супруга были в черном, что на фоне белых стен только подчеркивало их стройность и мгновенно приковывало к ним внимание.

Наша группа из двенадцати человек рассредоточилась по залу и выстроилась в линию лицом к преподавателям.

– Хола![11] – дружно поздоровались супруги, широко улыбаясь замершим в ожидании ученикам.

– Хола! – хором отозвался класс, точно примерные шестилетки.

Фелипе принес проигрыватель компакт-дисков, поставил его прямо на пол, нажал на кнопку воспроизведения, и пространство тут же преобразилось. Радостные трубные звуки вступления прорезали воздух. Класс непроизвольно повторял движения за Корасон. Она не сказала ни слова, и так всем было понятно, что от них требовалось. Пока ученики потихоньку разогревались – вертели запястьями и лодыжками, перекатывались с пятки на носок, вытягивали шеи, разминали плечи, вращали бедрами, – они не сводили глаз со своих преподавателей, восхищенно разглядывая их стройные и гибкие тела.

Несмотря на то что выросли они в традициях фламенко, Фелипе и Корасон давно почуяли, куда дует ветер: преподавать кубинскую сальсу было выгоднее, чем фламенко, чей напряженный драматизм привлекал куда меньше учеников. Некоторые танцовщики их возраста все еще выступали, но Фелипе и Корасон знали, что на достойную жизнь этим не заработать. Их расчет оказался верен. Они освоили сальсу и разработали собственные техники, сделав свои занятия привлекательными как для жителей Гранады, так и для иностранцев. Им нравилась сальса; более легкомысленная и требующая куда меньшего напряжения душевных сил, чем их истинная страсть, фламенко, она была точно легкий херес в сравнении с полнотелой риохой.

Поток желающих научиться танцевать сальсу уже несколько лет не ослабевал, и танцовщикам с таким многолетним опытом, какой имелся у Фелипе и Корасон, не составило большого труда стать ее настоящими знатоками. Этой паре стоило недолго понаблюдать за танцующими, и они могли воспроизвести любой танец на свете. Есть же музыканты с идеальным слухом, которые, прослушав сложную мелодию, могут тут же повторить ее нота в ноту, а потом еще раз, но уже с вариациями или в зеркальном отражении. Вот такая же способность была и у этих двоих. В один день они впервые и только единожды видят последовательность движений мужской и женской партий, а уже на следующий демонстрируют их безупречное исполнение.

Теперь началось обучение сальсе. Подбадриванием занималась в основном Корасон. Ее выкрики перекрывали не только музыку, но и резкие звуки джазовой трубы, прорывавшие ткань музыкального рисунка сальсы.

– И ун, дос, трес! [12]И ун, дос, трес! И хлоп-хлоп-хлоп! И хлоп-хлоп-хлоп! И…

И так без конца. Снова и снова, пока ритм не въестся в мозг так, что будет преследовать их даже во сне. Каждый поворот, освоенный учениками, приветствовался восторженным воодушевлением и ободрением.

– Эсо ес! Вот так!

Когда приходило время разучивать следующее движение, пробовать что-то новое, Фелипе выкрикивал: «Вале! Хорошо!», и начиналась демонстрация очередного поворота, или вуэльты.

– Эступендо![13] – восклицали преподаватели, беззастенчиво приукрашивая истинное положение дел.

Между попытками освоить очередное движение женщины меняли партнера, так что к концу первой половины урока каждая из них успевала перетанцевать со всеми «партнерами по найму». Пусть никто из них не говорил по-английски, молодые мужчины прекрасно изъяснялись на языке сальсы.

– Я в восторге, – обронила Мэгги, оказавшись рядом с Соней.

Соне подумалось, что, пожалуй, истинная суть Мэгги как раз проявляется в танце. Ей совершенно точно нравилось скользить по мужскому телу то так, то эдак, проводить рукой по затылку партнера, следуя его четким указаниям. Небрежного взмаха его руки ей было достаточно, чтобы понять, когда кружиться. Она откликалась тут же, не раздумывая. Соня наблюдала за тем, как ее подругу привлекли к демонстрации особо сложной последовательности шагов, и нашла удивительным, что Мэгги казалась настолько увлеченной танцем, в котором полностью главенствовал мужчина. Отъявленная феминистка, которая никому не желала уступать первенство, она выглядела счастливой, пока ею крутили и вертели.

Мэгги удостоилась похвалы от преподавателей, и на ее лице промелькнуло выражение, знакомое Соне еще со школы, – легкое удивление в сочетании с безмерной радостью.

Пришло время передохнуть. Появились кувшины с ледяной водой, которую разлили по пластиковым стаканчикам. В помещении стало очень душно, и все с жадностью набросились на воду. Разговоры между гостями из разных стран не клеились и сводились лишь к перебрасыванию скупыми вежливыми фразами.

Утолив жажду, подруги-англичанки направились в уборную. Соня обратила внимание на огромное число надписей и в особенности на несколько попарно расположенных инициалов, вырезанных на старом дереве. Часть насечек за прошедшие годы почти стерлась, часть была сделана недавно и все еще сохраняла оттенок человеческой плоти. Одна особо причудливая пара инициалов напомнила ей резьбу в церкви – ни дать ни взять произведение искусства. Творец был явно движим любовью. Кто бы ни решился на столь тяжелый труд – углубления были изрядные, а двери крепкие, – он задумал вырезать не легкомысленное признание в увлечении страстном, но мимолетном, а торжественное заявление о своей глубокой привязанности, истинной и непреходящей. «Х-М». Тяжелым дверям суждено сохранять это проявление любви до тех пор, пока их не снимут с петель и не пустят на дрова.

Неспешно пройдясь по знакомому уже коридору, подруги остановились у дверей танцкласса, там, где на стене теснились заключенные в рамки афиши. На одной из них были запечатлены Фелипе с Корасон. Судя по оформлению, афиша была отпечатана году так в 1975-м и приглашала посетить представление фламенко.

– Ты только глянь, Мэгги! Это же наши преподаватели!

– Господи, и то правда! Годы их не пощадили.

– Не так уж они и изменились, – вступилась за преподавателей Соня. – Все такие же подтянутые.

– Да, но эти морщинки в уголках глаз, – тогда у нее их не было, разве нет? – заметила Мэгги. – Как думаешь, они изобразят нам что-нибудь из фламенко? Покажут, как правильно топать? Пощелкают кастаньетами?

Мэгги не стала дожидаться ответа, она сразу же направилась обратно в танцкласс, где принялась объяснять преподавателям – словами и жестами, – чего от них хочет.

Соня наблюдала за ней, стоя в дверях.

Наконец Фелипе сумел подобрать нужные английские слова.

– Фламенко нельзя научить, – гортанно объяснил он. – Оно в крови, притом только в цыганской. Но можете попробовать, если хотите. Я покажу вам кое-какие движения в конце урока.


В этом объяснении явно прозвучал вызов.

Весь следующий час они повторяли движения, которые начали разучивать во время первой части занятия, а за пятнадцать минут до конца урока Фелипе хлопнул в ладоши.

– А сейчас, – объявил он, – фламенко!

Он с важным видом прошагал к проигрывателю, быстро перебрал свою подборку компакт-дисков и аккуратно извлек нужный. Корасон тем временем переобулась в углу, надев туфли с тяжелыми каблуками и стальными набойками на носках.

Ученики отошли в сторону и застыли в молчаливом ожидании. Раздались звуки хлопков и низкие удары барабана. Мелодия была мрачной: ничего похожего на беззаботную сальсу.

Корасон широкими шагами пересекла класс и встала перед учениками. Казалось, она позабыла об их присутствии. Когда вступила гитара, женщина подняла сначала одну руку, потом другую, выгнув и разведя пальцы так, что они напомнили лепестки ромашки. Больше пяти минут она топала ногами в сложной последовательности, чередуя удары то пяткой, то носком, то носком, то пяткой. Все убыстряясь, они переросли в оглушительную вибрацию, оборвавшуюся окончательным, решительным «бах!», с которым она впечатала свою крепкую туфлю в жесткий пол – и замерла. Это был не только танец, но и виртуозная демонстрация силы и невероятного технического мастерства; возраст танцовщицы удивительным образом только усиливал впечатление.

В то же мгновение, когда она остановилась, колонки извергли протяжный скорбный крик, окутавший всех присутствующих своим тревожащим шлейфом. Голос был мужским, надсадным, казалось, он передает ту же муку, которая отражалась на лице танцевавшей Корасон.

Когда ее партия подходила к завершению, вступил Фелипе. Он несколько секунд повторял движения супруги, демонстрируя зрителям, что этот танец – не импровизация в чистом виде, а тщательно отрепетированный хореографический номер. Теперь в центре внимания оказался Фелипе. Он принял эффектную позу, демонстрируя свои узкие бедра и стройную, изогнутую буквой «С» спину, и, помедлив с пару мгновений, начал вращаться, отбивая ногой серию мощных, так что подрагивал пол, ударов. Звук, с которым металл впечатывался в дерево, рикошетил от зеркальных стен. Движения Фелипе были даже чувственнее, чем у его супруги, и уж точно куда кокетливее. Складывалось ощущение, будто он заигрывает с классом: его руки оглаживали тело то вверх, то вниз, бедра покачивались из стороны в сторону. Соня не могла пошевелиться.

Словно соревнуясь с Корасон, он выполнил гораздо более сложную последовательность шагов, раз за разом каким-то чудом возвращаясь на одно и то же место; их топот заглушал музыку. Необыкновенная страстность исполнения бралась, кажется, из воздуха.

Фелипе застыл в финальной позе: глаза обращены к потолку, одна рука убрана за спину, другая лежит на груди – воплощение самой надменности. Откуда-то сзади донеслось тихое «Оле!». Это была Корасон; даже ее тронуло исполнение мужа, его полное погружение в танец. Воцарилась тишина.

Спустя пару секунд ее, разразившись восторженными аплодисментами, нарушила Мэгги. Захлопали, правда с меньшим энтузиазмом, и остальные ученики.

Фелипе расплылся в улыбке, от надменности не осталось и следа. Корасон вышла вперед и, сверкнув пожелтевшими зубами, задала группе непростой вопрос:

– Фламенко? Завтра? Хотите?

Несколько норвежек, немного смущенных столь откровенным проявлением эмоций, начали переговариваться; «партнеры по найму» между тем поглядывали на часы: не скоро ли закончится оплаченное время? Переработка в их планы не входила.

– Да, – отозвалась Мэгги. – Я хочу.

Соне было не по себе. Уж слишком разительно фламенко отличается от сальсы. От всего того, что она увидела за последние двенадцать часов. Танец – душевное переживание. Ну а беззаботная сальса являлась отличным способом спрятаться от сильных эмоций, к тому же именно ей они и приехали учиться.

Все остальные ученики уже разошлись, и Соне нужно было на воздух.

– Адьос![14] – попрощалась Корасон, собиравшая свою сумку. – Аста луэго![15]





Глава 4




Наступил час пополудни. Танцевальная студия располагалась в районе не сказать чтобы фешенебельном, и непримечательный переулок, где оказались подруги, мало чем мог похвастать, разве что складом автозапчастей да мастерской по изготовлению ключей. Дойдя до конца тенистой улочки и свернув на главную дорогу, они разом попали в совершенно иную атмосферу: глаза ослепило ярким солнцем, а по ушам ударила безумная какофония автомобильных гудков – время было обеденное, и на улице образовалась мертвая пробка.

Бары и кафе были сейчас под завязку забиты строителями, студентами и прочим народом, живущим слишком далеко от города, чтобы проводить сиесту дома. Все другие заведения: овощные лавки, магазинчики канцелярских принадлежностей и целая россыпь парикмахерских – после нескольких часов работы снова были наглухо закрыты, как и утром, когда мимо них проходили Соня с Мэгги. Теперь металлические роллеты поднимутся не раньше начала пятого.

– Давай зайдем сюда, – предложила Мэгги, сделав вторую попытку найти место, чтобы перекусить.

В «Ла Кастилье» стояли длинная барная стойка из нержавеющей стали и несколько столиков, расположенных вдоль противоположной стены. Заняты были все, кроме одного. Две подруги-англичанки быстро зашли внутрь.

Витавшие здесь насыщенные запахи, смешиваясь, создавали характерный для испанских кафе букет: пиво, хамон, лежалый пепел, кисловатый душок козьего сыра, едва заметный – анчоусов и перебивающий их все аромат крепкого свежесмолотого кофе. Вдоль бара рядком сидели работяги в одинаковых синих комбинезонах, безразличные ко всему, кроме стоявших перед ними тарелок. Все, чего они сейчас хотели, – набить животы. Слаженным движением, почти как один, мужчины отложили вилки и неловкими руками потянулись к карманам за крепким табаком; когда закурили, над их головами расползлось похожее на ядерный гриб облако дыма. Владелец заведения тем временем выставил на стойку шеренгу чашек с кафе соло. Для всех участников действа это был ежедневный ритуал.

Лишь сейчас хозяин бара перевел свое внимание на новых посетительниц.

– Сеньоры, – произнес он, подходя к их столику.

Сориентировавшись по меню, висевшему на доске за стойкой, подруги заказали громадные хрустящие бокадильос[16] с сардинами. Соня наблюдала за тем, как хозяин бара готовит их заказ. Одной рукой он ловко орудовал ножом, в другой сжимал сигарету. Действуя под ее восхищенным взглядом как заправский жонглер, он зачерпнул из миски давленые помидоры и выложил их, приминая, на куски хлеба, потом выудил сардины из жестяной бадьи, не забывая при этом то и дело затягиваться своей «Короной». Пусть процесс готовки и выглядел немного нетрадиционно, конечный результат только порадовал.

– Что думаешь об уроке? – поинтересовалась Соня, уминая свой бутерброд.

– Преподаватели просто замечательные, – ответила Мэгги. – Мне очень понравились.

– Так и заражают своим жизнелюбием, согласна? – добавила Соня.

Ей пришлось повысить голос, потому что из «однорукого бандита», стоявшего рядом с их столиком, со звоном посыпались монеты. Они слушали нескончаемое треньканье игрового автомата с той самой секунды, как только зашли в бар, и сейчас один из посетителей кафе радостно ссыпал себе в карман пригоршню монет. На выход он направился, что-то насвистывая.

Подруги ели жадно. На их глазах ушли работяги, оставив после себя густое облако дыма и десятки крошечных смятых салфеток на полу, небрежно припорошивших его бумажными снежинками.

– Как думаешь, что бы обо всем этом сказал Джеймс? – спросила Мэгги.

– О чем? О баре? – уточнила Соня. – Слишком грязно. Слишком простецко.