Возвращение

Соня выжидающе подалась вперед. Она знала, что он не ждал ответа.

– Пожалуй, расскажу-ка я вам поподробней о жизни перед гражданской войной. Как я уже говорил, между свержением диктатуры в тысяча девятьсот тридцать первом году и началом гражданской войны в тысяча девятьсот тридцать шестом году прошло пять лет. Это время известно как период Второй республики, годы относительного спокойствия для семейства Рамирес. Да, думаю, с него и начну.





Часть 2




Глава 12




Гранада, 1931 год

На площадях Гранады играли величественные фонтаны. В центре города преобладали элегантные постройки девятнадцатого века; их высокие окна и изящные кованые балкончики составляли противоположность сумбуру и обветшанию старого арабского квартала, где домишки с красными крышами, представляющими собой беспорядочное скопление треугольной и трапециевидной черепицы, ютились в тесном соседстве у подножия холма. А надо всей Гранадой возвышалась Альгамбра; ее величавые башни нависали над городом с вершины холма.

Большинство дорог были ухабистыми и каменистыми, а по весне дожди превращали их в потоки грязи. Вьючных животных использовали, чтобы развозить по городу товары, по улицам часто прогоняли скотину. Зимой в воздухе всегда ощущался душок навоза, ну а жарким летним днем им в городе разило отовсюду. Когда снега высоко в горах над Гранадой начинали таять, река Хениль иногда выходила из берегов, а к августу могла почти полностью пересохнуть. Переброшенные через нее мосты круглый год служили местом встреч для друзей и влюбленных.

Семейство Рамирес проживало над «Эль Баррил». Кафе принадлежало семье на протяжении уже трех поколений, и Пабло Рамирес родился в той же спальне, где на свет появились его дети. Пабло взял в жены Кончу восемнадцатилетней девушкой, через год у них родился первенец – Антонио. К тому времени, как ей исполнилось двадцать шесть, у них уже было четверо детей, и Конча, обладательница некогда роскошных изгибов, высохла от тревог и тяжелой работы. Ее красивое лицо не потеряло былую округлость, но выглядела она, будучи несколькими годами моложе мужа, старше своих лет. Пабло, типичный уроженец Гранады, был маленьким и смуглым.

Минуты отдыха у них выдавались редко, зато была уверенность в завтрашнем дне, а размеренная жизнь дарила чувство спокойствия, восполнявшее скудность достатка. Что в баре, что в квартире никогда не прекращалось движение, но, несмотря на почти постоянную занятость, в три часа Пабло и Конче все же удавалось собрать всю семью за столом. Совместный обед был ритуалом, на котором настаивали они оба, и дети знали, что их присутствие обязательно. В свое время отцовским тапком за опоздание схлопотал каждый. Что их всех объединяло, так это любовь и уважение к родителям.

«Эль Баррил» был точкой пересечения различных культурных миров Гранады. Живя на границе с Альбайсином, дети чувствовали себя одинаково привольно как в атмосфере арабского квартала, где воздух звенел от ударов молотов о наковальни, так и в Сакромонте, где в вырытых прямо в склоне горы пещерах обосновались цыгане. Горестные, с завываниями, их песни были столь же неотъемлемой частью повседневной жизни, как и низкие густые звуки соборных колоколов и выкрики лоточников на цветочном рынке. Из комнат на верхнем этаже детям открывался вид на зеленые луга за городом и горы Сьерра-Невады за ними.

Как и вся местная детвора, Антонио, Игнасио, Эмилио и Мерседес Рамирес росли, играя на улицах и общаясь на площадях. Обыкновенно они держались поближе к Пласа-Нуэва, где находилось кафе их родителей, и совсем малышней забавлялись орлянкой или плескались в реке Дарро внизу Альбайсина. В последнем жило много их друзей, и пусть этот баррио был одним из самых бедных, нищета не мешала ему быть также одним из самых веселых и оживленных.

Весь их мир составляли братья, сестры, родители и одноклассники. Дружили семьями, поэтому, если Кончу Рамирес интересовало местонахождение любого из ее детей, выяснить его было всегда легче легкого.

«А, – говорили ей, – Эмилио играет с Алехандро Мартинесом – его брат мне сейчас сказал». Или: «Мать Пакиты попросила передать вам, что на праздник сегодня вечером Мерседес пойдет с ними».

В этом смысле город казался очень маленьким. Они были вольны гулять, где захотят. Дети скорее рисковали попасть под копыта нервного мула, на котором в город привезли дрова, чем оказаться сбитыми одним из немногочисленных автомобилей, разъезжавших по улицам. Пока светило солнце, Пабло и Конча Рамирес даже не задумывались о том, где могут находиться их дети. Никаких опасностей город не таил, потеряться в нем было невозможно, а влияние внешнего мира строго ограничивалось его пределами. Они мало что знали, кроме своего города. Однажды, давным-давно, съездили к морю, но это случилось лишь раз. Единственным местом, куда они выбирались постоянно, была деревушка, расположенная в горах к северу от Гранады, где жила сестра Кончи, Розита.

В 1931 году, когда была провозглашена Вторая республика, Антонио было двадцать лет, Игнасио – восемнадцать, Эмилио – пятнадцать, а Мерседес – двенадцать. Пабло и Конча Рамирес всех своих детей любили одинаково, всем сердцем.

Антонио, самый старший, был крупнее отца и, как все в семье, смуглым. Карие глаза его за стеклами очков решительно поблескивали. Он был серьезным ребенком и вырос в серьезного же молодого человека. Больше всего мальчик любил слушать взрослые разговоры, благо в детстве, проведенном при кафе, недостатка в оных не имелось. Пабло и Конча вечно донимали его уговорами пойти погулять со сверстниками, но он еще в раннем возрасте утратил интерес к детским играм. Хотя два друга у него все-таки имелось, и обоих он знал с самого раннего детства.

Одним из них был Франсиско Перес, чья семья жила на углу Калле-Эльвира и Пласа-Нуэва. В этом замкнутом мирке отношения между семействами Рамирес и Перес были по-родственному близкими. Луис и Мария Перес вместе с двумя сыновьями, Хулио и Франсиско, жили над своей слесарной мастерской, передававшейся по наследству в этой семье уже на протяжении многих поколений. Если Луиса не было за прилавком у себя в мастерской, значит его всегда можно было найти в «Эль Баррил»: за четыре с лишним десятка лет дружбы у них с Пабло всегда находились темы для разговора.

Вторым близким другом Антонио был Сальвадор. Они звали его Эль Мудо, или Немтырь, и нисколько не смущались столь незатейливым прозвищей. Глухонемой мальчик. С годами друзья Сальвадора поднаторели в его языке и могли, собравшись втроем, беседовать часами напролет. Понятное дело, что Сальвадор, который ничего не слышал и не говорил с рождения, был из них троих самым красноречивым и пластичным: он ловко вырисовывал в воздухе хитро сплетенные фигуры, складывавшиеся в смешные, радостные, гневные или обеспокоенные высказывания. Иногда эмоции его были преувеличены до чрезмерности, а иногда он ограничивался едва заметным пожатием плеч или шевелением пальцев.

Когда провозгласили Вторую республику, одной из первостепенных задач нового правительства стало повсеместное обучение населения чтению и письму. Началась кампания по ликвидации безграмотности. Антонио как раз получил диплом учителя, что всегда было его мечтой, поэтому курс Второй республики на предоставление всеобщего доступа к образованию заслужил его одобрение. Ему пришлась по душе идея вкладываться в какое-то большое дело, а не просто изо дня в день корпеть в классе. Он видел, что невежество превращает людей в рабов, что с каждым из тех, кто овладел грамотой, у капиталистов становится на одного низкооплачиваемого прислужника меньше. Он знал, что просвещение – это мощная освободительная сила.

После 1931 года сеньора Рамирес пыталась убедить его не ходить на политические митинги. Она считала их опаснее корриды. Забавно, право, но не так уж она была неправа. По крайней мере, на корриде ни у одной из сторон не имелось явного превосходства: у тореро и быка были равные шансы. В политике так происходило не всегда.

Самым колоритным членом семейства был Игнасио. И хоть более самодовольного человека и представить себе трудно, многие искали его компании. Черноволосый и черноглазый, на окружающих, особенно на женщин, он действовал неотразимо. Они никак не оставляли его в покое, что частенько усложняло ему жизнь. Стоило Игнасио лишь взглянуть в их сторону, как они тут же падали к его ногам. В мужском мире тореро такое не было редкостью – их возводили на тот же пьедестал, что и кинозвезд.

Игнасио заболел корридой, еще будучи совсем ребенком. С трехлетнего возраста скатерти из кафе служили ему плащом, пока он разучивал повороты и вероники[35]. Он еще и говорить толком не научился, но уже знал, чем хочет заниматься, когда вырастет.

Игнасио часто выступал со своей игрушечной корридой в кафе перед благосклонной публикой: посетители подбадривали его и охали, когда он убивал своего воображаемого быка. Иногда ему удавалось упросить кого-то из друзей или братьев исполнить для него роль разъяренного животного. Соглашались они неохотно: знали, что, скорее всего, все закончится синяком между лопаток после удара деревянной шпагой. Для Игнасио границы между насилием настоящим и воображаемым не существовало.

«Ла ора де ла вердад!» – триумфально восклицал он с кровожадной ухмылкой на лице. Он воспроизводил «момент истины», когда матадор уже готов вонзить клинок в быка. В непосредственной близости от разъяренного зверя нет времени на колебания, и Игнасио даже ребенком понимал, что чем чище удар, тем в меньшей опасности будет матадор и в большем восторге зрители. Замерев в стойке с поднятым игрушечным кинжалом, он будто бы слышал судорожный вздох толпы и следовавшее за ним жуткое молчание застывшей в напряженном ожидании колоссальной людской массы. Кто знает, сколько раз он репетировал свое выступление до того, как много лет спустя вышел на настоящую арену? На его пятый день рождения бабушка сшила ему маленький костюм тореро, который он носил до тех пор, пока швы не начали расползаться, а потом и не разошлись окончательно.

В пятнадцать лет Игнасио бросил школу. Он с самого своего рождения рос настоящим шалопаем, и родителям непросто было с ним управиться. Классические правильные черты лица – миндалевидные глаза, породистый нос и рот, какие встречаются только на картинах, – делали его похожим на недосягаемое божество, хотя вел он себя далеко не как святой, по большей части даже и не как человек вовсе. В детстве часто проглядывало в нем что-то животное, да он и в самом деле был силен как вол и, выйдя наконец на арену, чтобы выполнить предначертание неотвратимой судьбы, стал достойным соперником быку.

Крепкого телосложения, но с узкими бедрами, Игнасио был словно создан для того, чтобы носить костюм матадора: расшитую каменьями куртку, известную как трахе де лусес[36], и узкие, туго обтягивающие ягодицы, бедра и икры короткие брюки. К девяти годам он заслужил прозвище Эль Арроганте, или Гордец, которое останется с ним на всю жизнь и с которым он будет участвовать в корридах по всей Испании. Он провел последние три года, почти неотступно следуя за одним из матадоров Гранады, посещая его бои и наблюдая за тем, как он отрабатывает свои повороты с воображаемым быком, совсем как он сам в детстве.

Если бы Эмилио когда-нибудь и заимел прозвище, его бы, наверное, прозвали Эль Калладо, или Молчун. Он был полной противоположностью своему спесивому и самодовольному старшему брату Игнасио, но, когда изредка нарушал свое затянувшееся молчание, в глубине его чувств сомневаться не приходилось. Вселенная Эмилио ограничивалась расстилавшимися неподалеку лугами Веги с одной стороны и кварталом Сакромонте с другой, и он не испытывал никакого желания узнать, что творилось за его пределами: для Эмилио весь мир был заключен в гладком стройном корпусе самого ценного его достояния – медового цвета гитары фламенко.

Эмилио был самым высоким из братьев. А еще самым бледным и щуплым. Словно деревце, что тянется к свету, Эмилио обогнал других мужчин в семье в росте, но уступил им в ширине плеч и весе.

В отличие от Игнасио, который постоянно пропадал на улице, играл в футбол и, бывало, исчезал куда-то с друзьями до поздней ночи, Эмилио обычно можно было найти на мансарде их дома. Там он просиживал часы напролет, согнувшись, как горбун, над своей гитарой, царапая о черепицу спину и наигрывая сильными пальцами что-нибудь тоскливое. В свете, чтобы считывать ноты с листа, он не нуждался совершенно: музыка целиком и полностью рождалась у него в голове. В полумраке той мансарды он крепко жмурился, так чтобы в глаза не попало ни лучика света.

Если кого-то и привлекала его игра, заставляя подниматься по узкой лестнице на самый верх, он редко замечал чужое присутствие, продолжая перебирать струны, окутанный волнами пленительных звуков, заключенный в кокон восторженного творческого вдохновения. И никто ему не был нужен. Незваные гости старались поскорее удалиться, чувствуя вину за вторжение в его личное пространство.

Эмилио не обладал честолюбием Антонио или Игнасио, что было, в общем-то, даже к лучшему, поскольку родителям в баре рано или поздно понадобится смена, и едва он дорос до барной стойки – загадал, чтобы эта работа выпала именно ему. Все, чего он хотел, – это остаться в Гранаде. Его истинной страстью была гитара. Играть его учил один из посетителей, старый цыган по имени Хосе, и, хотя старик умер, когда Эмилио не исполнилось и двенадцати, основные техники фламенко мальчик усвоить успел. Он оттачивал их, пока не сравнялся в мастерстве со звездами Сакромонте.

Он уже понемногу подыгрывал сестре, когда родители разрешили ей выступать перед зрителями. Более того, единственным человеком из числа тех, кто взбирался к нему по лестнице и чье присутствие Эмилио замечал, была его младшая сестренка. Мерседес не могла держаться в стороне, когда слышала звуки гитары брата, а он терпел интерес девчушки, чего не стал бы делать ни с кем другим.


Как и большинство маленьких девочек вокруг, Мерседес умела танцевать фламенко с пяти лет. Начинать раньше не рекомендовалось, потому что детские косточки считались слишком мягкими, чтобы выдержать мощные удары ногами. Поэтому еще в самом раннем детстве она пробиралась в мансарду и в тесной темноте под покатой крышей, поначалу сидя на полу у ног Эмилио, нащупывала ритм, отбивая его ладонями. Потом вставала и начинала энергично притопывать и кружиться. К этому моменту Эмилио мог даже открыть глаза, чтобы дать понять сестре, что не возражает против ее присутствия. Это были праздники только для двоих.

Часто можно было наблюдать, как маленькие девочки ростом всего лишь до отцовских колен выступают в частных домах на местных хуэргас, и демонстрация их не по годам зрелого мастерства быстро собирала множество зрителей. Даже если бы ее мать и переживала за мягкие косточки дочери, Мерседес никто был не указ. В той тесной мансарде она сама научилась щелкать пальцами, скручивать корпус и постукивать кастаньетами. Ее никто не учил, она просто подражала сеньоритам, которых видела, перенимала их надменные манеры, наблюдала за их шагами и как губка впитывала оглушительное неистовство их движений. Выходило это все у нее совершенно естественно, пусть и не текла в ее жилах цыганская кровь.

Конча всегда удивлялась, почему присутствие Мерседес не раздражает Эмилио, и однажды вечером, стоя внизу лестницы и слушая, она все поняла. Мерседес дополняла его музыку. Стуча каблуками по дощатому настилу и хлопая в ладоши, она брала на себя роль ударных.

До прохожих на улице иногда долетал стремительный перестук ее ног, и тогда они задирали головы, стараясь сообразить, откуда он доносится. Топот был частым и равномерным, похожим на дрожащий «р», на звук, с которым быстро вибрирует кончик приподнятого к нёбу языка.

В возрасте двенадцати лет Мерседес обладала силой и крепостью телосложения, которые через несколько лет оформятся в соблазнительные округлости. У нее было лицо сердечком, как у матери, с ямочками на щеках и подбородке и с уже обозначившейся складочкой меж бровей. Черные волосы блестящими волнами струились по спине до самых бедер.

У нее имелась лучшая подруга, Пакита Манейро, которая жила в Альбайсине. Эту парочку часто видели сидящими во дворе, где они наблюдали за тем, как прядет и ткет сеньора Манейро. Ее пальцы не останавливались с утра до самого вечера, и даже с наступлением темноты, которая ей, похоже, совсем не мешала, женщина продолжала работать над своими ковриками в подрагивающем свете свечей. Она, как виделось, тяжело зарабатывала себе на хлеб, но это был ее осознанный выбор. Пятью годами ранее у нее умер муж, и она бы запросто могла податься в попрошайки. Этим ремеслом куда быстрее добыть несколько песет, чем тем ломовым трудом, которым она теперь занималась. Пока женщина работала, две подружки танцевали перед ней, цепляясь стальными набойками за края скругленных булыжников. Пакита, как и Мерседес, любила фламенко, но она с трудом могла соревноваться с искусностью подруги.

С Мерседес, как единственной в семье девочкой, братья нянчились так, что еще немного – и вконец бы разбаловали. Казалось, она всегда добивается всего, чего захочет: портить ей настроение никто не хотел, а вспыхивала она мгновенно, самым естественным образом принимая надменный вид танцовщицы фламенко.

Семейство Рамирес вело сравнительно благополучный образ жизни, пусть в их доме не всегда царили мир и покой. Все дети росли очень разными, что родители только поощряли, но в те дни, когда хлопали двери и вспыхивали споры, это становилось поводом для расстройства. Смуту обычно вносил Игнасио, который как будто не был счастлив до тех пор, пока ему не удавалось вывести из себя одного из братьев. Ему нравилось задирать своего обычно терпеливого старшего брата Антонио, нравилось бороться с ним, чтобы продемонстрировать свою незаурядную физическую силу, но больше всего его забавляло подначивать на драку нелюдимого Эмилио. С Мерседес Игнасио никогда не ссорился. Он поддразнивал ее, танцевал и флиртовал с ней. Только она могла разрядить временами сгущавшуюся между братьями атмосферу.



Несмотря на то что в двадцатые годы они жили в довольстве, провозглашение Второй республики семейство Рамирес приветствовало с воодушевлением. Для Испании оно было все равно что ласковый весенний ветерок. Кто-то нашел ключ, отпер дверь и распахнул настежь окна. Поток свежего воздуха ворвался внутрь, поднял пыль и сдул паутину. Хотя большинство горожан питалось довольно неплохо, многие из тех, кто жил в селах неподалеку, перебивались куда более скудной пищей. Землевладельцы держали своих работников за чертой бедности, подбрасывая им жалкие крохи, ровно столько, чтобы тем хватало сил обрабатывать хозяйские поля. Некоторые из посетителей «Эль Баррил», пришлые, рассказывали истории о лишениях, которые люди терпели в сельской местности. Да и у сестры Кончи были родственники, на себе испытавшие эти жестокие порядки.

Конча пришла в восторг от новой свободы, которую Вторая республика несла всем, но особенно женщинам. Пусть Пабло никогда бы не воспользовался им, чтобы помыкать ею, отмена кодиго сивил, гражданского кодекса, дававшего мужьям власть над женами, имела огромную важность. Со многими женщинами, кому в браке повезло не так, как Конче, обращались как с рабынями.

– Мерче, ты только послушай! – восторженно проговорила Конча.

Хотя ее дочери было всего двенадцать, женщина видела, как сильно повлияют некоторые из происходящих изменений на ее будущее. Она прочла вслух из газеты:

– Вот что в нем говорилось раньше: «Муж обязан защищать жену, а жена обязана слушаться мужа… Муж является представителем своей жены. Ей запрещено появляться в суде без его на то разрешения».

Мерседес посмотрела на мать довольно равнодушным взглядом. Имея таких любящих родителей, какие были у нее, ребенок ожидаемо не понимал, что это значило. Старый закон фактически лишал женщин права на развод.

– А вот что в нем говорится сейчас, – возбужденно продолжала Конча. – «Семья находится под защитой государства. Брак основывается на принципе равенства обоих полов и может быть расторгнут по взаимному согласию или по требованию одной из сторон».

Новое законодательство не затрагивало семейство Рамирес напрямую, но провозглашенное равенство в браке символизировало происходящие после установления Республики перемены. Сейчас процветали идеи всеобщего образования и разнообразия культур, а понятие элитарности как будто бы становилось пережитком прошлого.

В 1931 году воодушевление у семейства Рамирес вызвали не только эти политические перемены, но и еще одно важное для них событие – первый выход Игнасио на арену. Он был одним из бандерильеро[37], участников квадрильи[38], которые используют свои плащи и острые копья, чтобы раздразнить быка, нанося ему раны перед тем, как появится матадор и нанесет решающий удар.

После стольких лет ребяческих игр и фантазий Игнасио пришло время ощутить на себе жаркое дыхание быка.

Бои пользовались в Гранаде популярностью; некоторое время в городе даже было две арены, старая и новая, и ни одна из них не простаивала. Семейство Рамирес не раз посещало Пласа де Торос, но увидеть на арене одного из членов семьи – событие знаменательное, и засвидетельствовать его пришли все, кроме Эмилио, которому претила сама идея убийства невинного животного на глазах ликующей толпы. Для Мерседес это было первое посещение корриды. Она едва могла сдержать волнение.

Стоял жаркий июньский день, один из тех, что дарят предощущение лета, дразня ранним дыханием лютой жары, которая установится в июле и августе. Настроение царило взволнованно-радостное, праздничное.

– Почему ты все время обмахиваешься? – спросила Мерседес. – Мы же сидим в тени.

Семейство впервые на их памяти расположилось на местах получше, не под палящим солнцем.

– А я и не заметила, – отозвалась мать, резким движением кисти то раскрывая, то захлопывая веер. – Быстрее бы уже начали. – Она явно волновалась.

Протрубили фанфары, толпа на мгновение замерла, и начался парад. Из ворот вышли три матадора в сопровождении вооруженных пиками наездников – пикадоров, – бандерильерос и мосо де эспада, оруженосцев.

– Неужто это и вправду наш сын? – прошептала Конча на ухо мужу.

От навернувшихся слез в глазах у нее защипало.

Молодые и красивые, как звезды экрана, парни горделиво прошлись вокруг залитой лучами послеполуденного солнца арены, ослепляя публику металлическим блеском украшавшей их костюмы вышивки. Вызывающая женственность отделанных стразами цветастых нарядов лиловых, розовых, фисташковых и охристых оттенков делала их еще более неотразимыми в и без того восхищенных глазах многочисленных поклонниц. Для себя в тот знаменательный день Игнасио выбрал ярко-бирюзовый оттенок, который выделял его из толпы и благодаря которому, вкупе с облегающими как вторая кожа бриджами, беззастенчиво эффектный наряд только подчеркивал его великолепную мужественность.

В правой руке молодые люди почтительно держали головные уборы, через левую были переброшены тяжелые розовые плащи. Они низко поклонились высоким гостям в почетной ложе. Душа их уже млела от преклонения толпы. Матадор с самым громким именем из выступавших в тот день ответил на приветственные возгласы своих поклонников величественным взмахом руки, и весь отряд двинулся к выходу с арены. Вторым по именитости был матадор Игнасио.

Первый бой представлял собой тоскливое зрелище. Бык еле двигался, и квадрилье даже не пришлось напрягаться. Когда лошади провозили его тушу по арене, публика реагировала вяло, немногочисленными разрозненными аплодисментами.

Спустя несколько мгновений опять грянули фанфары. Ворота распахнулись, и на арену с гулким топотом выбежал бык. Это была громадная зверюга, насыщенного шоколадно-коричневого окраса, с толстой шеей и широкими плечами, его изогнутые рога выглядели острыми, как вилы.

– Какой красавец! – выдохнул Пабло Рамирес.

– Он просто огромен! – с восторгом воскликнула Мерседес.

Обычно самого отборного из шести быков, которых собирались в тот день умертвить, приберегали на конец. Трудно было представить, что в запасе имелись еще более образцовые экземпляры, чем этот.

Вначале второй из матадоров и его бандерильерос, среди которых был и Игнасио, играли с быком, испытывая своими плащами его выдержку, сбивая с толку, гоняя туда-сюда, чтобы вымотать. На этом этапе бык и человек, казалось, были на равных. Бык пока еще не обезумел, но заигрывания не прекращались, и животное, почуяв людское презрение, начинало злиться. Стоило ему опустить голову и ринуться на обидчика, он мог нагнать любого. И вот он – король арены, хотя бы на мгновение!

В отличие от большинства своих собратьев, этот бык мог разворачиваться чуть ли не на месте и вообще казался весьма проворным для своего веса. Отмечая, куда животное инстинктивно бросается – вправо или влево, матадору требовалось продумать, как лучше нанести удар. Как только решение было принято, все ушли с арены. Конча облегченно вздохнула. Игнасио остался жив. Она ухватила Мерседес за руку, и девочка почувствовала липкую прохладную испарину, выступившую от волнения на коже матери.

Затем на арене появился пикадор верхом на лошади, круп которой прикрывали тяжелые набивные «доспехи», на глазах шоры. Всего несколько секунд – и дело сделано: во вздыбленный мускулистый бычий загривок была теперь глубоко всажена пика. Сочащаяся из раны кровь растекалась по спине животного, покрывая ее алой попоной.

Правда, бык все же отомстил. Низко опустив голову, он бросился на лошадь и поднял ее на рога, пронзая незащищенную подбрюшину, а потом подбросил, как пушинку, в воздух. Пикадор изо всех сил старался не упасть, когда лошадь под ним начала заваливаться. С перерезанными голосовыми связками, раненое животное не могло издать ни звука.