Война на уничтожение

«…Кстати, смотри-ка: Гитлер называет русских “великим народом”.

– Где? Не может быть! – оживилась Галя.

– Ну вот, читай здесь, где он размышляет о том, что случается с народами, власть над которыми захватывают евреи:

“Самым страшным примером в этом отношении является Россия, где евреи в своей фанатической дикости погубили 30 миллионов человек, безжалостно перерезав одних и подвергнув бесчеловечным мукам голода других, – и всё это только для того, чтобы обеспечить диктатуру над великим народом за небольшой кучкой еврейских литераторов и биржевых бандитов”»[166].

И действительно, если мы возьмём в руки книгу 1992 года издательства «Т-Око» или прочтём её виртуальную копию в Интернете (например, здесь: http://web.archive.org/web/20070123013917/lib.ru/POLITOLOG/AE/putx.txt), то в главе «Народ и раса» увидим именно такой абзац. Гитлеровская цитата о «великом народе» разошлась по Интернету и особенно популярна на ультраправых сайтах. Тем не менее у пытливого исследователя она просто обязана вызвать интерес – из-за вопиющего контраста с другими суждениями лидера нацистов, как мы видели, крайне уничижительными. Это противоречие легко устранить, обратившись к оригиналу на немецком:

Das furchtbarste Beispiel dieser Art bildet Rußland, woer an dreißig Millionen Menschen in wahrhaft fanatischer Wildheit teilweise unter unmenschlichen Qualen tötete oder verhungern ließ, um einem Haufen jüdischer Literaten und Börsenbanditen die Herrschaft über ein großes Volk zu sichern[167].



Сочетание großes Volk, которое в издании «Т-Око» переведено как «великий народ», правильно перевести с другим значением große – «большой, огромный, колоссальный». В данном случае это слово является частью антитезы со словом Haufen («кучка»): называя русский народ große, Гитлер имеет в виду не его выдающиеся деяния, которых он в том же тексте за славянами не признал, а всего лишь численность. Адекватный перевод слов фюрера таков: «…и всё это только для того, чтобы обеспечить диктатуру над огромным народом за кучкой еврейских литераторов и биржевых бандитов»[168].

Правомерным является также вопрос, почему, если Гитлер питал к славянам такое фанатичное презрение, он вступил в союз с тремя славянскими государствами – Болгарией, Словакией и Хорватией? Фюрер сам разъяснил это Мартину Борману 12 мая 1942 года. Для начала он поставил под сомнение принадлежность болгар и вообще всех «так называемых южных славян» к славянству. Гитлер считал, что это миф, порождённый царской Россией в экспансионистских целях, и полагал, что на самом деле они… туркмены, ведь у всех «сплошь и рядом чувствуется примесь дикарской крови»[169]. При этом хорватский пронацистский лидер Анте Павелич провозглашал свой народ потомками готов, то есть германцев[170]. Гитлер заявил, что «с расовой точки зрения онемечивание хорватов можно было бы только приветствовать», то есть он не боялся испортить арийскую кровь – большая часть русских и поляков такой «чести» была недостойна. Но потом Гитлер прибавил, что ассимиляция хорватов «совершенно неприемлема по политическим мотивам»[171]. Исходя из этого мы можем сделать вывод, что большая политика при необходимости превалировала над мифами нацистов о чистоте крови. Самым крупным компромиссом такого рода был пакт Молотова – Риббентропа, ведь с точки зрения Гитлера это был ни больше ни меньше договор с евреями.

В принципе, и более ранняя история Третьего рейха давала примеры расовых уступок политике. Так, во время Олимпиады 1938 года пресса по мановению руки Геббельса вдруг перестала поносить негров, хотя ещё год назад в целях сохранения чистоты арийской расы была осуществлена насильственная стерилизация «рейнских ублюдков» – детей немецких женщин и солдат оккупационных войск из африканских колоний Франции, стоявших в Рейнской области в 1919–1930 годах. Более того, официальная печать всячески превозносила афроамериканского легкоатлета Джесси Оуэнса, рекордсмена Олимпиады в беге и прыжках в длину. Фюрер явно отвёл душу, заявив в кулуарах: «Люди, чьи предки обитали в джунглях, крайне примитивны и имеют более атлетическое сложение, нежели цивилизованные белые. Они не годятся для конкуренции, так что следовало бы впредь не допускать их к участию в Олимпийских играх и в других спортивных соревнованиях»[172]. Тем не менее публично глава рейха ничем не выказывал своего неудовольствия, добиваясь главного – увеличения международного веса нацистской Германии.

Логика фюрера о взаимосвязи расы и идеологии нашла продолжение и развитие во многих нацистских текстах. Один из видных соратников Гитлера Альфред Розенберг, будущий рейхминистр восточных оккупированных территорий, в 1930 году развил его идеи более витиевато в своей книге «Миф XX века»[173]. Хотя глава рейха и аттестовал «Миф» «как малопонятный бред, написанный самоуверенным прибалтом», а старые нацисты его попросту не осилили, тем не менее к 1944 году совокупный тираж этого сочинения достиг миллиона экземпляров – в кругах нацистской молодежи оно считалось неофициальным учебником по идеологии.

«Однажды Россию основали викинги и придали жизни государственные формы, позволяющие развиваться культуре. Роль вымирающей крови викингов взяли на себя немецкие ганзейские города, западные выходцы в Россию; во времена, начиная с Петра Великого, немецкие балтийцы, к началу XX века также сильно германизированные балтийские народы. Однако под несущим цивилизацию верхним слоем в России постоянно дремало стремление к безграничному расширению, неугомонная воля к уничтожению всех форм жизни, которые воспринимались как преграды. Смешанная с монгольской кровь вскипала при всех потрясениях русской жизни, даже будучи сильно разбавленной, и увлекала людей на поступки, которые отдельному человеку кажутся непонятными. Такие внезапные и резкие изменения нравственных и общественных моментов, которые постоянно повторяются в русской жизни и в русской литературе (от Чаадаева до Достоевского и Горького), являются признаками того, что враждебные потоки крови сражаются между собой и что эта борьба закончится не раньше чем сила одной крови победит другую»[174].

Продемонстрировать «разнордизацию» русских интеллектуал Розенберг взялся на примере произведений Достоевского, герои которого, по его словам, выражают типичные для этого народа «признаки уродства души»: «Эта испорченная кровь создала себе в качестве высшей ценности стремление к страданию, покорность, “любовь ко всем людям” и стала враждебной природе, как когда-то побеждающий Рим, пока Европа до некоторой степени не смогла стряхнуть с себя аскетичный египетско-африканский мазохизм».

«Миф» учил, что идея вселенской любви и всепрощения возникла у Достоевского как способ преодоления… национальной ущербности. Русский, по мнению нацистского теоретика, «единственный в мире, кто не внёс ни одной идеи в множество человеческих идей, и всё, что он получил от прогресса, было им искажено. Русский хоть и движется, но по кривой линии, которая не ведёт к цели, и он подобен маленькому ребёнку, который не умеет думать правильно»[175]. Якобы остро переживая это, Достоевский выдвинул мысль о «страдающем терпеливом человеколюбии» как истинном христианстве, которое должно не просто стать вкладом русских в общемировую культуру, но и вообще спасти запутавшуюся западную цивилизацию. Оценивая взгляды писателя, Розенберг высокомерно прибег к изложению истории из дневника самого Федора Михайловича о том, как несколько русских ехали в поезде со знаменитым химиком Юстусом фон Либигом, не зная личности своего спутника. Один из пассажиров вдруг заговорил о химии – красочно, но совершенно по-дилетантски. Однако когда оратор сошёл с поезда, все остальные русские остались уверены в правоте шарлатана. Именно таким шарлатаном автор «Мифа» выставил писателя: «Сегодня ясно, что отчаянная попытка Достоевского в познании души человека аналогична поведению русского, которое он противопоставил Юстасу фон Либигу; сломанной, лишённой личности души, которая берёт на себя смелость наставлять мир на путь истинный»[176].

События 1917 года трактовались Розенбергом как поражение «культурной» нордической крови, которая «поступала» в Россию из Европы и прибалтийских провинций империи – от немцев этого края и сильно германизированных эстонцев, литовцев и латышей. Очевидно, рассуждая так, автор имел в виду, в частности, себя, поскольку сам был уроженцем Ревеля и какое-то время студентом факультета архитектуры Рижского университета, а окончил он Московское высшее техническое училище, позже получившее имя Н.Э. Баумана – знаменитую «Бауманку». Восторжествовала же в русских монгольская кровь, привнесенная ордами Батыя и воплощенная в «калмыко-татарине» Ленине. Причиной трагедии было именно то «уродство русской души», которое воспевал Достоевский:

«Из самоуверенной от беспомощности любви прошлых лет получился эпилептический припадок, проведённый в политическом плане с энергией умалишённого. Смердяков управляет Россией. Русский эксперимент закончился как всегда: большевизм у власти мог оказаться в качестве следствия только внутри народного тела, больного в расовом и душевном плане, которое не могло решиться на честь, а только на бескровную “любовь”»[177].



Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер, в отличие от Розенберга, не стремился глубоко анализировать русскую литературу. Его взгляды на славян были простыми и чеканными: «Смешанный народ на основе низшей расы с каплями нашей крови, не способный к поддержанию порядка и к самоуправлению»[178]. Выступая в Штеттине перед офицерами группы армий «Север» 19 июля 1941 года, глава «Чёрного ордена» говорил:

«Это война идеологий и борьба рас. На одной стороне стоит национал-социализм: идеология, основанная на ценностях нашей германской, нордической крови. Стоит мир, каким мы его хотим видеть: прекрасный, упорядоченный, справедливый в социальном отношении, мир, который, может быть, ещё страдает некоторыми недостатками, но в целом счастливый, прекрасный мир, наполненный культурой, каким как раз и является Германия. На другой стороне стоит 180-миллионный народ, смесь рас и народов, чьи имена непроизносимы и чья физическая сущность такова, что единственное, что с ними можно сделать, – это расстреливать без всякой жалости и милосердия… Этих людей объединили евреи одной религией, одной идеологией, именуемой большевизмом, с задачей… сокрушить Германию и весь мир»[179]. По сути и Гиммлер вслед за Розенбергом излагал своими словами гитлеровскую мысль о зависимости идеологии от исповедующей её расы («крови»), только теперь, когда войска вермахта уже наступали по территории противника, к ней прибавился призыв без разбора убивать представителей неполноценного 180-миллионного народа. Безразличие к жизни славян Гиммлер декларировал и два года спустя: «Что случится с русским или чехом, меня нисколько не интересует… Живут ли другие народы в благоденствии или они издыхают от голода, интересует меня лишь в той мере, в какой они нужны как рабы для нашей культуры… Погибнут или нет от изнурения при рытье противотанкового рва 10 000 русских баб, интересует меня лишь в том отношении, готов ли для Германии противотанковый ров»[180].

Рейхскомиссар Украины Эрих Кох, на Нюрнбергском процессе вещавший про свои симпатии к СССР, 5 марта 1943 года в Киеве внушал соратникам по партии совсем иное: «Я смогу выдавить из этой страны всё до последней капли. Население должно работать, работать и ещё раз работать… Мы господствующий народ, а это означает, что самый примитивный в расовом отношении немецкий рабочий биологически в 1000 раз ценнее в сравнении с украинцем»[181].

Министр пропаганды рейха Йозеф Геббельс не увлекался заявлениями о «расе господ». Некоторые исследователи связывают это с тем, что его физический недостаток – врождённое косолапие – делал неприятными для него подобные разговоры. Однако когда стало ясно, что план «Барбаросса» провален, и потребовалось объяснить, почему это произошло, Геббельс крайне изворотливо обосновал неудачи Германии опять же… неполноценностью русских, причём сознательно отделил их от советской идеологии. Вот что он писал в статье с ёрническим названием «О загадочной русской душе»:

«Они бесчувственны, словно животные. Лишения и нищета – обычные условия их существования, и потому русские не так уж сильно цепляются за жизнь. Жизнь простого человека там ценится меньше, чем велосипед. Высокая рождаемость позволяет быстро восполнить любые потери. Русские обладают примитивным упорством, которое не следует путать с храбростью. Храбрость – это мужество, вдохновлённое духовностью. Упорство же, с которым большевики защищались в своих ДОТах в Севастополе, сродни некоему животному инстинкту, и было бы глубокой ошибкой считать его результатом большевистских убеждений или воспитания. Русские были такими всегда и, скорее всего, всегда такими останутся»[182].



В современной России правые публицисты пытаются оспорить русофобию нацистов ссылкой на некоторых германских расологов, которые отрицали принадлежность славян к низшим расах и, более того, отрицали сам принцип разделения человечества на высшие и низшие расы. Действительно, ряд учёных, в первую очередь профессор Берлинского университета и глава расового института в Далеме Ганс Гюнтер, придерживались именно такой точки зрения. Но в реальности Гитлер не слушал ни Гюнтера, ни других своих оппонентов. На этот счёт мы имеем надёжное признание самого профессора, который писал о фюрере:

«Он в “гнусном оптимизме”… полный иллюзий принятия желаемого за действительное, как-то провозгласил на одном партийном съезде, что немецкий народ, мол, стал ещё красивее благодаря национал-социализму. Из таких несостоятельных представлений можно также понять, что он допустил глупое словосочетание “раса господ”, во внешнеполитическом применении столь же вредное, как наименование “славянские недочеловеки”, которое было перенесено – тоже подобранным Гитлером – Эрихом Кохом, истинным недочеловеком, даже на вначале прогермански настроенных украинцев»[183].



Таким образом, политическая и идеологическая целесообразность брала в представлениях Гитлера верх над доводами учёных (если те вообще осмеливались спорить). Этот принцип простирался сколь угодно далеко, к примеру, в риторике фюрера и других нацистских бюрократов слово «раса» регулярно использовалось в додарвиновском значении как синоним слова «народ», хотя с точки зрения современных ему расологов ни немецкой, ни славянской, ни еврейской расы не существовало. Думается, что Ганс Гюнтер подошёл вплотную к объяснению этих гитлеровских казусов, усматривая в фюрере сходство с Жаном Кальвином и таким крупным государственным кальвинистом, как Оливер Кромвель:

«…более подходящим представляется сравнение Гитлера с Оливером Кромвелем, тем более что Гитлер якобы рассматривал этого английского государственного деятеля и полководца как один из образцов для себя… Кромвель считал себя избранным Богом – Богом, который, однако, для обусловленного кальвинизмом благочестия англосаксов был в гораздо большей степени Богом Ветхого, нежели Богом Нового завета, – избранным ради славы и растущей силы пуританско-протестантской Англии, которой надлежало добиться мирового господства. Когда в его письмах упоминается об ужасах, которые он приказывал и допускал в захватнических войнах против католиков-ирландцев, там всегда есть дополнение, что он-де совершал такое как служитель Бога»[184].



Господство для Великой Германии – вот что более всего волновало Гитлера, как господство для Великобритании – Кромвеля. Мировоззрение лидера нацистов было теснее связано с религиозными идеями кальвинизма об избранности, чем с современной ему генетикой и антропологией. Из философии, истории и науки фюрер брал лишь то, что соответствовало его аннексионистским геополитическим устремлениям.





«Опасность немцам исходит от крови других народов, прежде всего славянских»: антиславянская расовая политика Третьего рейха




В 1925 году «Майн Кампф» была исповедью политического авантюриста, потерпевшего поражение при попытке взять власть во время «Пивного путча». К 1939 году её автор стал всемирно признанным фюрером германской нации. Это, конечно, сказалось на популярности гитлеровского труда: перед началом Второй мировой войны совокупные тиражи «Моей борьбы» в рейхе уступали только тиражам Библии с перспективой вскоре обойти их. Эту книгу в качестве свадебного подарка получали все немецкие молодожёны. Остыв после брачных торжеств, они по-прежнему могли прочесть у своего вождя о том, что судьба уготовила Германии покорить Восток, населённый низшей расой. За прошедшие с первого издания годы политическое значение этих строк выросло прямо пропорционально карьере Гитлера: из призывов политика-маргинала они превратились в программу государственного лидера. То, что фюрер не смягчал и вообще не редактировал старый текст, приобретший такую известность, наводило на мысль: свою точку зрения он не поменял.

«Эта книга до сих пор составляет основу воспитания наци, ведь её программа фактически проводится в жизнь. Ведь Гитлер вчера ещё говорил в ней с величайшим презрением о русском народе. Что ж, изменил он свой взгляд сегодня?» – пытался образумить симпатизантов Гитлера из числа русской эмиграции А.И. Деникин в 1938 году[185].

А Джордж Оруэлл в рецензии на английское издание «Майн Кампф» 1940 года отметил:


«Когда сравниваешь его высказывания, сделанные год назад и пятнадцатью годами раньше, поражает косность интеллекта, статика взгляда на мир. Это – застывшая мысль маньяка, которая почти не реагирует на те или иные изменения в расстановке политических сил. Возможно, в сознании Гитлера советско-германский пакт не более чем отсрочка»[186].

Одной из статичных нацистских максим с 1923 года, как справедливо замечают Д. Жуков и И. Ковтун, было то, что «после поражения Мюнхенского путча… идеологи НСДАП (в первую очередь А. Розенберг, а также А. Гитлер) стали увязывать установление в России господства большевиков с “расовыми дефектами” самого русского народа. Тогда же новый импульс получила идея о завоевании жизненного пространства на Востоке. С момента прихода нацистов к власти (1933) и на протяжении почти всех 1930-х годов эта тенденция лишь усиливалась, чтобы, на миг застопорившись после упомянутого противоестественного пакта, вспыхнуть вновь с новым накалом в связи с началом советско-германской войны»[187].

Новый накал по поводу «расовых дефектов» проявился в первую очередь в том, что ненависть нацистских бонз к славянам получила практическое воплощение и наконец была закреплена законодательно. В декабре 1941 года рейхскомиссариат по укреплению германской государственности (вотчина Гиммлера) предложил изменить термин «родственная кровь», звучавший в Нюрнбергских законах о крови и расе и формально относившийся ко всем европейским народам, включая русский, украинский и белорусский. Теперь, когда у рейха возникла потребность в массовом притоке рабочих с оккупированного Востока, решено было официально узаконить расовое отличие германцев от славян. Поэтому в 1942 году в документ под названием «Сохранение расы и наследственности в законодательстве рейха» (Rassen– und Erbpflege in der Gesetzgebung des Reiches) вместо понятия «родственная кровь» ввели термины «иноплеменные европейские народы» и «соплеменные европейские народы»[188]. К соплеменным, естественно, относились все германские, а в число иноплеменных вошли «славянские, романские, кельтские и балтийские народы за исключением отдельных лиц и родов, которые сочтены соплеменными». Смысл реформы пояснил сам Гиммлер:

«До сего дня в расовой политике и в повседневном словоупотреблении кровь “всех” народов, компактно селившихся в Европе, обозначается как “родственная”. Таким образом, к примеру, поляки, русские, венгры или португальцы так же родственны немецкой крови, как и германские народы. Это правило было построено на ложной предпосылке, что расовая структура всех европейских народов так близко родственна германскому народу, что для немецкой крови опасность ухудшения расы при смешении отсутствует. Это ни в коем случае не так. Опасность смешения рас угрожает немецкому народу не только от чуждых народов, но и от смешения с кровью иноплеменных европейских народов, прежде всего славянских»[189].

В первую очередь конкретные ограничения по расовому признаку коснулись тех славян, которые были угнаны на принудительные работы в рейх. Все остарбайтеры (с нем. – работник с Востока) обязаны были носить на правой стороне груди знак с надписью OST («Восток»). Предписания для восточных рабочих (Ostarbeitererlasse) требовали от них беспрекословного подчинения своему хозяину или персоналу фабрики, к которой их приписывали[190]. Отказ от работы карался заключением в концлагерь либо смертной казнью.

За половые отношения с немецкими подданными, а также с другими иностранными рабочими и военнопленными восточных рабочих-мужчин ожидала смертная казнь, а женщин – концентрационный лагерь. Параллельно 27 апреля 1942 года было издано распоряжение о правоприменении немецких законов в отношении немецких граждан на оккупированных территориях, которое запретило гражданам рейха вступать в брак с жителями этих территорий. Правда, планировалось сделать исключение для рейхскомиссариата «Остланд», включавшего в себя страны Прибалтики и Западную Белоруссию, однако до конца войны Гитлер так и не одобрил эту инициативу.

Контроль за отсутствием нежелательных половых связей был вполне серьёзным. Гиммлер на совещании с военачальниками в Бад-Шахене в октябре 1943 года сообщал: «Я или мы, то есть полиция, очень строги в части наказаний представителей чужих народов, вступивших в связь с немецкими девушками и женщинами. В каждом случае заводится дело, оно расследуется, и женщина вызывается в местный суд. Если женщина частично виновна, то есть дала обвиняемому повод, то иностранец – речь идёт здесь о поляках и русских – пожизненно отправляется в концлагерь. В худших случаях его вешают прямо на месте. Это может показаться излишне суровым. Но, по моему мнению, мы обязаны ради нашего народа проявлять такую суровость. Если бы в кровь нашего народа попало чересчур много таких чужих капелек крови, это означало бы для нас разжижение величайшей ценности, которой мы обладаем, – а именно нашей крови»[191].

Правда, чинам вермахта, если они захотят взять в жены девушку с оккупированных территорий, дозволялось обратиться с соответствующим прошением к фюреру. А в 1943 году для чинов вермахта сделали ещё одно послабление: разрешили создавать семью с фольксдойче, проживающей на Востоке, но опять же – после тщательной расово-политической проверки.

Вообще проблема смешения германской крови с кровью славян определённо тревожила Гитлера и особенно Гиммлера (последний на нескольких совещаниях крайне пространно останавливался на том, как следует решать этот вопрос). По мнению рейхсфюрера, вливание германской крови в жилы никчемного славянства грозило в будущем появлением вождей, подобных Сталину, то есть таких, кто способен организовать сопротивление рейху.

«За 20 лет этот Сталин сумел из этого народа, из, как мы выражаемся, тупой и глупой массы, которая позволяет убивать себя как скот, создать мощную военную машину, – рассуждал Гиммлер перед руководителями СС и полиции 9 сентября 1942 года в Житомире. – Этот Сталин мог бы точно так же родиться в Китае и для Японии, вероятно, вместо Чан Кайши нашим противником там был бы Сталин, который вместо 200 миллионов организовал бы 450 миллионов и привёл бы в движение совершенно иные азиатские массы. Эту мысль я излагаю Вам лишь для того, чтобы Вам стало ясно: так же как Аттила родился в этом разнонародном месиве унтерменшей – так же внезапно из связи двух людей может вспыхнуть искорка, соединяющаяся с растворёнными в этой массе, потерянными частичками нордическо-германско-арийской крови, которые единственно и позволяют править и организовывать – и тогда возникает Аттила, Чингисхан, Тамерлан, Сталин. Мы не хотим забывать, что на этом громадном азиатском пространстве подобное всегда может произойти, и если подобный гений, подобный диктатор, подобный Чингисхан явится на свет, а с другой стороны не будет кого-то подобного Адольфу Гитлеру, то для белой расы всё закончится очень скверно»[192].

Чтобы пресечь возможность появления славянского лидера, рейхсфюрер настаивал на поиске и вывозе в рейх всех расово годных людей и в первую очередь детей. Те же расово годные славяне, которые будут противиться этому, подлежат уничтожению, так как либо они сами, либо их потомки могут представлять угрозу Великой Германии.

«Любую хорошую кровь – и это первое правило, которое вы должны затвердить, – что попадётся вам где-то на Востоке, вы должны либо заполучить, либо уничтожить. Оставить её на той стороне с тем, чтобы завтра снова объявился какой-нибудь вождь малого, среднего или крупного формата, было бы преступлением против себя, ведь победить нас может лишь наша собственная кровь или – выразимся здесь, в России, иначе – плоды, достижения нашей собственной крови. Ведь это не русские изобрели танк, не русские изобрели сталинский орган и все прочие вещи. Они лишь придумали, как это половчее украсть и скопировать. И разумеется, здесь остались ещё частички, германские вершки и корешки нашей крови, которые выглядят, как мы, которые имеют такой же мозг, как мы, – вот они-то и опасны. Просто тупой маленький человек в отсутствие вождя неопасен. И поэтому это правило должно – я действительно хочу сказать – неизгладимо запечатлеться в ваших головах: везде, где мы найдём хорошую кровь, мы должны либо заполучить её для Германии, либо вы должны позаботиться о том, чтобы она прекратила существование. Ни в коем случае она не должна остаться жить на стороне наших противников»[193].

Гиммлер был реалистом: он понимал, что за год войны бойцы армии и СС зачали в России множество детей – от нескольких сотен тысяч и, может, даже миллион, по его личной оценке. Этих детей следовало найти, проверить на расовую пригодность и в случае положительного результата вывезти в рейх. Проверять предлагалось и матерей: расово ценных можно было забирать в Германию вместе с детьми, а непригодных, соответственно, оставлять на Востоке, разлучая с ребёнком.

«Отсюда задание в рамках полицейского учёта всех немцев, которых мы собираем во временные формирования, создать и отделы учёта детей местных жительниц, происходящих от немецких солдат. При этом я даю в ваше распоряжение стимул – я хочу предложить это фюреру – платить за такого ребёнка по 10 рейхсмарок в месяц. Таким образом мы по крайней мере получим приток заявлений. Затем работники главного управления по вопросам расы и поселения проведут – сначала черновой – расовый отбор, грубый отбор, при котором было бы сказано: та мать совершенно неприемлема. Во многих случаях идентифицировать отца не удастся, кроме того, нам наверняка будут подсовывать и русскую шелуху. Ясно, что будет трудно… Но постепенно мы дойдём и до тщательного отбора. Я исхожу из того, что пара сотен тысяч таких детей отправится в Германию, частично с матерями, частично без, чтобы растить их с самого малого возраста, с полугода или с года, в домах национал-социалистического благотворительного общества. То же самое верно и для прочих детей и людей с хорошей кровью. Об этом ещё рано говорить, но вы должны обратить на это внимание и уже сейчас присматриваться»[194].

Присматриваться начали, и в разных частях Восточной Европы органы СС стали изымать детей, похожих на арийцев цветом глаз и волос. Малышей привозили в интернаты «Лебенсборна» – специального института воспитания нордического потомства, который Гиммлер основал ещё в 1935 году. Там в течение нескольких месяцев шло их медицинское и антропологическое обследование. Если ребёнок соответствовал критериям «истинного арийства», его подвергали «начальной германизации»: давали новое германское имя, обучали языку, внушали мысль, что он хорошо питается именно потому, что «принадлежит к высшей расе». За слово, произнесённое на родном языке, жестоко били. Потом «германизированных» детей отдавали на усыновление респектабельным немецким семьям. В основном в «Лебенсборн» привозили малышей от двух до шести лет, поэтому нацистам удавалось «стереть» их память о родителях и родном доме. Так, предприниматель из Гамбурга Фолькер Хайнеке уже в зрелом возрасте, разбирая бумаги родителей, узнал, что он был усыновлён в двухлетнем возрасте, его настоящее имя Александр Литов, а родом он из Крыма[195]. «Смутно помню, как человек в белом халате измеряет линейкой моё лицо, кричит на меня, чтобы я стоял прямо, а я плачу и закрываюсь руками. Следующая вспышка памяти – мрачный комплекс “Лебенсборна” под Дрезденом, который в 1938 г. открывал рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер: вопли надзирателей, рыдания детей… Недавно я приехал туда, прошёлся по коридорам. Казалось, комнаты говорят со мной: вот тут нас кормили, туда водили на физкультуру, тут заставляли зубрить немецкий язык», – так вспоминал историю своего похищения Хайнеке-Литов[196].

В полной мере расовое унижение прочувствовали те наши соотечественники, которые в 1941–1944 годах были угнаны из отчего дома на принудительные работы в рейх. Знак OST стал ещё одним – наряду с «еврейской» жёлтой звездой Давида – позорным символом расового унижения в нацистской Германии. Он демонстрировал воплощение жестокой юношеской мечты Гитлера: рейх стал настоящей колониальной империей, в которой гордым господам из метрополии прислуживали покорённые туземцы. Мысли о возможной расплате пока мало кому приходили в голову: весной-летом 1942 года штурм Берлина Красной армией представлялся германской элите столь же маловероятным, как штурм Лондона сипаями. Поэтому с «восточным быдлом» не церемонились.

В середине XX века в самом центре Европы расцвели самые настоящие невольничьи рынки, о которых выставленные на продажу люди из Петергофа, Орла или Киева ещё несколько лет назад могли лишь читать в увлекательных романах Жюля Верна. «Экваториальная Африка. Страна рабов и работорговцев», – слова «пятнадцатилетнего капитана» Дика Сэнда наверняка вспоминались таким же пятнадцатилетним ребятам, когда покупатели на «бирже труда» оценивающе смотрели на их тела.

«Остаток ночи мы провели в холодных сырых бараках, – вспоминала остарбайтер из Стрельны Вера Фролова. – Мы сидели на полу, на грязной вонючей соломе, и, конечно, никому из нас было не до сна. А утром загремели засовы, распахнулась дверь, и два охранника по очереди стали вытаскивать нас по крытым ступеням на улицу. Потом, собрав нас вместе, погнали, как стадо баранов, по узкой улочке на маленькую площадь, вокруг которой стояли подводы и нетерпеливо прохаживались взад и вперёд какие-то “господа”. Площадь эта и здание перед ней и оказались пресловутой “биржей труда”, а ожидающие люди (мне тошно называть их людьми!) – и были теперешними нашими хозяевами.

И началась церемония купли-продажи “живого товара” с Востока. Я не могу без чувства отвращения и гадливости вспоминать всё то, что происходило там, на этой площади, в тот день.

Они набросились на нас, как стервятники, выхватывали из толпы, щупали, мяли, открывали рты, считали зубы. Да, да, в просвещённой, цивилизованной Германии они считали у нас зубы, как на ярмарке лошадей!

Вот один из “хозяев”, длинный и сухопарый немец, потянул меня за рукав из толпы невольников и, оглядев со всех сторон, подтолкнул к группе уже отобранных “восточников”. Сквозь общий многоголосый плач я услышала крик моей мамы. Этот крик, резанув прямо по сердцу, вывел наконец меня из состояния какого-то тупого, безразличного оцепенения, в котором находилась ещё со дня пребывания в лагере. Задыхаясь от ужаса, от страха потерять маму, я ринулась к столу, который вынесли прямо на площадь и за которым безразличные чиновники уже оформляли первые купчие. С дрожью в голосе, с трудом отбирая в памяти нужные слова, я по-немецки говорила им о том, что они не имеют права издеваться над нами только за то, что мы – русские, что это бесчеловечно, это жестоко разлучать близких людей.

Чиновники молча, с усмешкой смотрели мне в рот, а среди “хозяев” произошло вдруг какое-то движение. Человек пять их направились ко мне, а один, круглый и пузатый, опередив всех, проворно схватил за руку. И мне стало ясно, что не мои возвышенные слова произвели на них какое-то доброе действие, а просто моё умение немножко владеть языком привлекло ко мне их чисто деляческое внимание»[197].

Наиболее тяжёлая участь выпала на долю тех остарбайтеров, которых массово скупали крупные промышленные предприятия концернов «Крупп», «Сименс», «Опель», «Юнкерс» и другие. Они жили в специальных лагерях, выстроенных возле заводов, и выводились на работы в сопровождении вооружённой охраны с овчарками. Местом обитания были бараки с нарами в два ряда и каменным полом, которые ночью запирались на замок. Рабочий день официально составлял двенадцать часов в сутки, рабочая неделя была шестидневной, но нередко администрация принуждала «восточников» работать сверхурочно.

«Нары были двухъярусные, матрасы набиты колючей соломой, такая же подушка, серая простынь и два одеяла. Бараки насквозь продувались ветром. Вокруг лагеря была колючая проволока и вышки с пулемётами по углам. Лагерь охраняли полицейские с собаками. После того как одежда, взятая из дома, сильно истрепалась, нам выдали синие из очень грубой ткани костюмы: брюки и куртку. На ногах мы носили деревянные колодки, которые очень сильно натирали ноги. Вместо фамилии у нас был рабочий номер»[198], – рассказывала о лагерном быте остарбайтер из Таганрога Лидия Гаврилова.

К тяжести физических работ постоянно прибавлялось моральное унижение: так, в цехах заводов «стального короля» Альфрида Круппа по стенам развесили плакаты: «Славяне – это рабы». «Гнусное слово было произнесено, и с ним родился новый жаргон, – рассказывает об этом британский историк Уильям Манчестер. – Всё чаще во внутрифирменных меморандумах упоминаются “рабский труд”, “рабство”, “рынок рабов” и “рабовладелец”, то есть Альфрид»[199]. Другим лозунгом, который встречал несчастных, угнанных в рабство, стал слоган «Кайне арбайт, кайн фрессен» («Нет работы – нет корма»). «По-немецки, когда ест человек, это называется “эссен”, о скотине же говорят “фрессен”; именно это слово употреблялось по отношению к рабам»[200]. Первым зримым показателем расовой дискриминации остарбайтера был аналог нашивки со звездой Давида для евреев – позорный знак OST, учреждённый «Общими положениями о вербовке и использовании “восточных рабочих”» от 20 февраля 1942 года. Его следовало носить на верхней одежде с правой стороны груди. Инструкция гестапо от 30 октября 1942 года уточняла, что «знак должен накрепко пришиваться, а не прикалываться иголками и булавками»[201]. Понимая, что нашивка призвана унизить их, сами «восточники» иногда горько расшифровывали ОСТ как русскую аббревиатуру «остатки сталинской сволочи»[202].

Унизительный сам по себе, знак символизировал разные формы дискриминации, кодифицированные Гиммлером в «Распоряжении об использовании “восточных рабочих”» 30 июня 1942 года.

В первую очередь рейхсфюрер стремился ограничить контакты остарбайтеров с немецким населением, поэтому в «правилах» был прописан строжайший запрет на свободу передвижения. «Восточники» не имели права выходить за пределы лагеря или поместья без сопровождения надзирателя или разрешения «хозяина». В общественном транспорте рабочий, следующий куда-то по поручению своего «владельца», не мог заходить в вагон. Лидия Гаврилова из Таганрога вспоминала: «После выписки из больницы я, в сопровождении полицейского, вошла в трамвай и должна была всю дорогу с забинтованной ногой стоять в тамбуре, так как входить “остам” внутрь вагона было запрещено. Когда кто-то заметил, что мне трудно стоять, то полицейский сказал: “Господа, это русская!” Больше мне никто мне предлагал сесть»[203].

Остарбайтерам должна была начисляться заработная плата, но её размер в лучшем случае составлял ⅓ от оплаты труда немецкого рабочего. Наличными же «восточники» получали и того меньше: из жалованья вычитались расходы на питание и проживание, которые закон никак не регламентировал, что давало немецким хозяевам возможность сокращать выплаты до минимума или не платить вообще. Кроме того, «хозяева» имели право требовать от рабочих сверхурочных работ, которые не оплачивались дополнительно. Не начислялась оплата и детям до 14 лет, которые тем не менее были заняты на работах наравне со взрослыми[204].

Откровенно дискриминационными были предписания о питании. Нацистские законы запрещали давать остарбайтерам высококачественные продукты: цельное молоко, мясо птицы, яйца, натуральный кофе, чай, конфеты. По поводу других продуктов были установлены недельные нормы, более низкие по сравнению не только с немецкими, но и с другими иностранными рабочими: 2375 граммов хлеба, 500 граммов мяса и животных жиров, 100 граммов маргарина. Однако в рабочих лагерях этот минимум никогда не исполнялся, в поместьях исполнялся далеко не всегда[205].

Рабочие, занятые в промышленности, довольствовались баландой и эрзац-хлебом, который состоял из муки всего лишь на 20 %. На Нюрнбергском процессе управляющий локомотивным заводом Круппа показал, что главный вербовщик рабочей силы Генрих Леман, со ссылкой на своего шефа, обозначил норму хлеба для русских в 300 граммов из расчёта на 400–500 часов. «Я сказал, что на такой норме (то есть 15 граммов в день) нельзя продержаться больше двух месяцев, но доктор Леман ответил, что русским военнопленным не дозволено получать такую же еду, какую получают западные европейцы». Естественно, что при таком питании люди падали от усталости и умирали десятками, а производственные задачи не выполнялись, но даже это не сильно беспокоило Альфрида Круппа. Намекая на ущербность остарбайтеров, «танковый король» и на суде 3 июля 1947 года спокойно заявил: «Естественно, мы не могли бы добиться от них производительности, свойственной нормальному германскому рабочему»[206].

Не всегда выполнялась норма и в аграрных хозяйствах. Галина Георгиевна Чуева вспоминает, что в поместье у бауэра им никогда не давали мяса, а картошку – только самую мелкую. Один русский рабочий попросил у «хозяина» картошку покрупнее, но получил отказ[207].

Кроме того, остарбайтеры часто получали гнилые или тухлые продукты. Мать Галины Ивановны Скорняковой была поваром в рабочем лагере в Бреслау. Однажды ей привезли мясо, которое кишело червями. После отказа готовить это мясо для людей она была жестоко избита[208].

Вообще побои по любому поводу были частью быта рабов с Востока. Так, бауэр Шмидт, недовольный тем, что ребёнок срезал кукурузу на его поле, бешено избил не только его самого, но и его мать и сестру «так, что она потеряла… человеческий облик». Как вспоминала Вера Фролова, работавшая в том же поместье, «мы решили не оставлять без внимания эту историю и после работы подошли к Шмидту все шестеро с вопросом, за что, по какому праву так жестоко избил он тетю Дашу, Веру и Михаила? Он снова заорал, забрызгал слюной и повёл нас к кукурузе, где она, помятая и пожелтевшая, уже мирно лежала на земле. Излив весь свой гнев, Шмидт злорадно добавил, что теперь-то уже эти собаки узнают почём фунт лиха… “А право?” – он недоумённо пожал плечами. О каком праве говорим мы? Да можем ли мы вообще говорить о каких-то правах, мы, которые проданы и куплены как самая простая, обыкновенная вещь? Он, и только он, Шмидт, волен распоряжаться нашей жизнью и нашей смертью, и это право дал ему сам Бог и великий фюрер»[209].

Формально остарбайтеры могли обратиться за правосудием, но их дела относились не к компетенции гражданских судов, а к компетенции Главного управления имперской безопасности. Жалоба в жандармерию обычно не сулила «восточникам» ничего хорошего. Как установила историк Елена Данченко на большом фактическом материале, «в судебной практике в отношении восточных рабочих, как правило, действовала “презумпция виновности”». Но до судов чаще всего и не доходило – соратник Веры Фроловой по неволе, Василий, прочувствовал это на собственной спине. Стоило ему обратиться с жалобой на Шмидта, распустившего руки от плохого настроения, как он был избит дубинками и выставлен из здания охраны труда: «Из городской полиции… Василию посоветовали идти на арбайтзамт. Пошёл. Встретили его “приветливо”: двинули пару раз по тому же уху, затем два субъекта – один с резиновой, другой с деревянной дубинками – долго гонялись за ним по кабинетам и коридорам биржи (здания охраны труда!), по очереди награждая ударами. Наконец Василий нашёл выход и выскочил наружу. Но и тут его не оставили в покое. “Честный блюститель порядка”, обладатель деревянной дубинки, не только “проводил” Василия через весь двор, а ещё гнался за ним по улице, к удивлению всех прохожих»[210].

Таким образом, надежды на нацистскую полицию не было никакой, скорее помощь могла прийти со стороны простых немцев. Галина Чуева вспоминает такой случай: у её старшего брата девяти лет прохудилась обувь, и мать запретила ему выходить на полевые работы. Однако бауэр, узнав об этом, вышел из себя, повалил ребёнка и начал бить его ногами. Мать пыталась помешать, но «хозяин», обладавший большой физической силой, с лёгкостью отшвырнул её. К счастью, женщина увидела в окно, что из церкви с воскресной службы идёт процессия во главе с местным священником. Она распахнула ставни и принялась звать на помощь. К её удивлению, сразу несколько человек во главе с пастором бросились к дому и стали выяснять, что происходит. Узнав об избиении мальчика, священник в присутствии горожан стал публично стыдить бауэра, чем немало его смутил. «Хозяин» вынужден был замять дело[211].

Ещё одним явным признаком дискриминации была необязательность оказания медицинской помощи. «“Восточные рабочие”, – отмечает Елена Данченко, – не должны были обременять систему медицинского страхования населения Германии, поскольку их возрастная группа была в обычных условиях меньше всего подвержена риску заболевания. Кроме того, нацисты отправляли для работы в рейх здоровую рабочую силу, принуждая практически всех депортированных проходить на границе рейха медицинский осмотр. Однако тяжёлый физический труд и условия содержания в Германии быстро приводили советских граждан к потере здоровья»[212].

Работа на промышленных предприятиях и вовсе превращалась в замедленное убийство. Лидия Гаврилова, трудившаяся в рурских шахтах, вспоминала: «Медицинскую помощь оказывали только в крайнем случае. Однажды, очищая лаз от породы, я потеряла сознание. Когда у меня началось горловое кровотечение, то всё, что мне дали, – холодную воду. Когда я натёрла ногу деревянной колодкой, то мне не дали бинта. Я оборачивала ногу бумагой от цементного мешка. Когда началось нагноение, мне вскрыли ногу, делали соскоб с кости, чтобы понять: не поражена ли она туберкулёзом. После операции я скручивала бинты и тампоны, так как никто даром меня не собирался кормить». Другой остарбайтер, Надежда Ткачева, работавшая в рабочем лагере «Моортвите», рассказала, что «для больных и травмированных создавались так называемые “кранк-лагеря”. Мы страшно боялись попасть туда, так как там люди просто умирали без всякой помощи. Однажды, когда я затемпературила, мне дали просто полежать на ящике для хозяйственного инвентаря, лекарств никаких не давали»[213].

В аграрном секторе шансов выжить было больше – там всё зависело от доброй воли «хозяина». С одной стороны, минимальное лечение оплачивал владелец остарбайтеров, и обращение рабочих за медпомощью было ему невыгодно. С другой стороны, у хозяев средних и особенно мелких поместий не было возможности купить нового остарбайтера, а поток «восточников» между тем неуклонно сокращался. Эти обстоятельства требовали заботиться о своём работнике. Но даже добрая воля со стороны «хозяев» не гарантировала медпомощи – «больничные кассы часто отказывались от оплаты лечения “восточных рабочих”, ссылаясь на разрешающий, но не предписывающий характер распоряжения»[214].