Война на уничтожение

«Таково предначертание судьбы»: экспансионистские доктрины США и нацистская Германия




Колониальный расизм и геноцид на протяжении всей своей истории подпитывались рядом экспансионистских доктрин, которые, без сомнения, оказали влияние на идеологию национал-социализма. Первая такая доктрина начала разрабатываться ещё в католической Испании, однако там она потерпела стратегическое поражение по административным, религиозным и экономическим причинам.

Ранняя испанская колонизация натолкнулась на то, что Гитлер, несомненно, назвал бы «пацифистским хныканьем». В Новый Свет прибыла группа монахов-доминиканцев во главе со святым отцом Антонио де Монтесиносом. Застав финальный аккорд истребления туземцев на Эспаньоле, набожный фриар пришёл в ужас. Узнав, что у местных жителей были государственная система и довольно развитое хозяйство, убедившись, что они мыслят, чувствуют и даже осведомлены о всемирном потопе, монах понял, что имеет дело с самыми обычными людьми. И это было катастрофично – с точки зрения умудрённого ученого-богослова. Монтесинос осознал, что злодеяния конкистадоров против людей повлекут кару Всевышнего, которая обрушится не только на них, но и на католических величеств, чьей волей они оказались в этих отдалённых землях[87]. Спасая государей, верноподданный отец Антонио нежданно сотряс основы маленького карибского ада обличительными проповедями и призывом щадить индейцев.

Само собой разумеется, что этим фриар вызвал гнев молодой колониальной «мафии», которая очень комфортно чувствовала себя при номинальном контроле метрополии. Не решившись поднять руку на священника, наместник Новой Испании Диего Колумб (сын) отправил монарху образцовый донос, в котором представил дело так, будто Монтесинос возмущает народ против короны и вообще не признает подчинение «Индий» их величествам. Однако настырный священник сумел вернуться в Европу и хитростью попасть на аудиенцию к слабеющему Фердинанду II. Судя по всему, король на самом деле пребывал в неведении относительно кровавых забав на Эспаньоле и был впечатлён картиной изощрённого колониального садизма, которую нарисовал отец Антонио. Фердинанд немедленно откликнулся на горячую исповедь монаха и повелел создать комиссию, заседая в которой Монтесинос буквально продавил законы, получившие название Бургосских (по названию кастильского города Бургос, где они были приняты). Эти акты признали право индейцев на человеческое обращение с ними – было запрещено бить туземцев плетью и палкой, обзывать «собаками» и прочей бранью. Эти же законы оформили систему «энкомьенда» (то есть защита), которая изначально задумывалась как программа приобщения туземцев к христианской культуре. Однако достижения Монтесиноса были только первым шагом в вековой борьбе с отвратительным расизмом: на местах законы почти не исполнялись, а энкомьенда скоро выродилась в примитивное крепостное право, просуществовавшее вплоть до XVIII века. Энкомендеро, то есть завоеватели, присваивали себе столько земли, сколько могли контролировать, и под предлогом «заботы» нещадно эксплуатировали живущее на ней население. Тем не менее вопрос о человеческой сути туземцев Америки был поставлен открыто и отчётливо, и уже в 1537 году, то есть через двадцать лет после Бургосских законов, папа Павел III издал буллу Sublimus Dei, которая признала наличие у индейцев души[88].

Таким образом, Монтесинос сумел подать благой пример, вскоре подхваченный его собратом по ордену доминиканцев Бартоломе де Лас Касасом. Этот энергичный монах – участник второй экспедиции Колумба и свидетель проповедей отца Антонио на Эспаньоле – не только пытался облегчить положение индейцев в колониях, но и много говорил о них в Мадриде, приобретя некоторое влияние на Карла I, воцарившегося внука Фердинанда. Карл и его окружение скоро поняли, что вольница конкистадоров противоречит интересам короны, и решили поставить колониальные дела под контроль. Тут гуманизм Лас Касаса оказался кстати – как инструмент наступления короля на новоявленных «индейских» баронов. В 1542 году при участии доминиканца были введены так называемые Новые законы, по которым индейцы получали личную свободу. Карл таким образом пытался официально отменить энкомьенду, провозгласив, что коренные жители Америки являются вассалами короля, а не конкистадоров. Впоследствии, однако, эту часть закона пришлось пересмотреть, поскольку распоясавшиеся идальго в Новом Свете саботировали указ государя. Дело запахло бунтом, сил усмирять который у Карла не было даже на пике его могущества. В последующие века более слабые короли Испании законодательно лишь потакали аппетитам энкомендеро. Первоначально право «попечения», то есть эксплуатации некой части земли и населения на ней, официально осуществлялось только до смерти конкистадора и не могло быть передано по наследству. Но фактически оно стало наследным, и корона раз за разом бессильно подтверждала распространение энкомьенды сначала на две жизни, потом на три и, наконец, в 1704 году – на четыре, то есть до правнуков.

Лас Касас, однако, не отступился от своих взглядов. В 1550–1551 годах он выступил защитником индейцев на публичном богословском диспуте, известном в истории как «вальядолидское собрание». Спор был призван определить, как с богословских позиций следует правильно вести конкисту (завоевание Америки). Сторонники рабства выставили против Лас Касаса священника Хуана Хинеса де Сепульведу, опытного мастера казуистики, который в целом не подвел своих «болельщиков». Дело не в том, что он победил: судьи так и не смогли отдать предпочтение той или иной стороне. Однако Сепульведа впервые мастерски сформулировал систему аргументов, оправдывающих порабощение других народов, и система эта надолго пережила создателя, впоследствии была востребована многими агрессорами, включая Гитлера, и не забыта по сей день. Основные положения её таковы.

Люди рождены неравными. Одни созданы, чтобы повелевать, другие – чтобы служить господам. В этом аргументе Сепульведа сослался на Аристотеля. (Лас Касас остроумно ответил ему: «Зачем нам Аристотель, если у нас есть Христос?»)

Покоряемый народ не способен сам без внешней помощи организовать у себя порядок. Индейцы не могут сами управлять собой, поэтому испанцам сам Бог велел взять эту миссию на себя.

Покоряющие выполняют при этом освободительную миссию. Одни индейцы жестоко угнетают других, в частности приносят в жертву своим языческим богам, и благородные конкистадоры, испытывая сочувствие к угнетённым, должны освободить их.

Культура покоряемого народа примитивна. То, что можно принять за шедевры их творческой мысли, например большие благоустроенные города, самобытная архитектура и скульптура, – это результат инстинкта. Индейцы строили всё это не как люди, но как муравьи или пчелы.

Индейцы греховны и отвратительны даже внешне. Застрельщиком этого тезиса выступил ещё Колумб, сообщивший в своём судовом журнале, что «на большом расстоянии отсюда есть мужчины с одним глазом, и есть другие, с собачьими мордами, которые едят людей». Здесь обозначены и явные признаки физического уродства, и намёк на каннибализм: именно первооткрывателю Америки мы обязаны самим словом «каннибалы», которое является не чем иным, как искажённым словом «карибы», то есть названием одного из племён Карибских островов. Сам Колумб никаких людоедов не видел и в конце концов пришёл к выводу, что слухи о них – вымысел. Но в Европе легенда об индейцах как о пожирателях человеческой плоти получила широкое хождение.

Другой слух, который с ужасом пересказывали друг другу добрые испанские католики, сообщал, что индейцы постоянно и без стеснения предаются греху мужеложства. Пропагандистом этой легенды был этнограф-конкистадор Гонсало Фернандес де Овьеда-и-Вальдес, которого Лас Касас клеймил грабителем, убийцей и лгуном: «Ни один человек из тех, кто знал этих индейцев и общался с ними, не обвинял их в подобном грехе; и только Овьедо, который осмелился писать о том, чего не знал и не ведал, и о людях, которых отроду не видывал, ложно приписал им этот гнусный порок, сказав, что все они – содомиты»[89].

Несложно заметить, что все пять аргументов Сепульведы спустя 400 лет были использованы Гитлером. Неравенство людей обусловила нацистская расовая теория. О невозможности низшей расы славян построить крепкое государство фюрер громко заявил в «Майн Кампф». Концепция «Гитлер – освободитель от большевизма» настойчиво звучала в пропагандистских материалах Геббельса. Ничтожную ценность культурных творений на Востоке провозгласил приказ фельдмаршала Рейхенау[90]. Наконец, «познавательные агитационные брошюры» рассказали жителям рейха, что люди советской России не соблюдают элементарные правила гигиены и предаются беспорядочным половым связям. Но, как и во времена конкистадоров, всё это было только ширмой.

Между тем под влиянием буллы папы римского и законов испанской короны истребление коренного населения в колониях Мадрида постепенно прекращалось. Аборигены работали согласно правилам энкомьенды, галеоны исправно везли в Европу колониальные богатства, католические миссионеры обращали индейцев в христианство, не гнушаясь даже диспутов с языческими жрецами. Главное же, одинокие конкистадоры охотно женились на индианках, что неизбежно влекло за собой синтез культур и появление огромного числа метисов – так был запущен этногенез современных мексиканцев, парагвайцев, венесуэльцев и других народов Латинской Америки. Однако в Америке Северной всё складывалось иначе.

В ноябре 1620 года британский корабль «Мэйфлауэр» доставил на побережье Виргинии первую группу переселенцев из Англии. Все они были пуританами (от слова purus – чистый), то есть протестантами кальвинистского толка, бежавшими от европейских религиозных войн и греховности Старого мира. В Новом Свете они собирались создать другой мир – сообразно канонам своей, истинной, как они считали, веры.

Кальвинизм внёс в христианство идею предопределения, суть которой состояла в том, что Бог предвечно уже предназначил каждого человека либо к спасению, либо к вечной погибели. Эта ветвь реформаторства разделила людей на изначально избранных и отверженных. «Хотя и говорят, – писали кальвинисты, – что Бог послал сына своего для того, чтобы искупить грехи рода человеческого, но не такова была его цель: он хотел спасти от гибели лишь немногих. И я говорю вам, что Бог умер лишь для спасения избранных»[91]. Изменить или исправить свою судьбу, согласно кальвинизму, было нельзя. В событиях жизни можно было лишь искать знаки того, что уготовил Всевышний.

Учение об избранности к спасению (термин Макса Вебера[92]) самым роковым образом сказалось на отношениях английских колонистов с индейцами. Переплыв океан, пуритане вскоре стали свидетелями страшных эпидемий оспы, которую они сами же и принесли в Новый Свет. Индейцы Массачусетса умирали сотнями у них на глазах, отчего «ранние колонисты назвали эти земли “новообретённой Голгофой”. Но эта Голгофа радовала пуритан – не только потому, что занесённые болезни не угрожали их жизням, но и потому, что покрытые язвами тела индейцев выглядели однозначным признаком божественного одобрения их колониальных усилий»[93]. Поскольку пилигримы считали себя вторым богоизбранным народом, пришедшим в неизведанные земли строить «сияющий град на холме», они часто искали в Ветхом Завете параллели с происходящим. Америка под пером ряда пуританских богословов представала Ханаанской землёй, которую Бог обещал дать в наследство своему народу. Как говорится в книге Исход, «Господь позволил Израильтянам войти и завладеть Ханааном, истребив народы, прежде обитавшие там, по причине беззакония и греховности этих народов»[94].

На греховность индейцев явно указывало то, что пуританское миссионерство, за которым не стояли мощь и богатство Ватикана, оказалось менее успешно, чем католическое. С другой стороны, и сами пуритане не проявляли должного усердия в христианизации: они полагали, что раз население Америки сразу не отзывается на слова Священного Писания, то такова воля Бога, отвергающего этих существ.

Образ жизни и обычаи индейцев поселенцы также не понимали, вопрос об их принадлежности к человечеству вызывал споры. Кто-то допускал, что жители Америки – потомки Ноя, которые выродились в дикарей. Иные полагали, что это вообще создания сатаны. Среди части пилигримов зрела уверенность, что местное население должно быть окончательно уничтожено – так же как ветхозаветные ханааняне. И хотя другие не разделяли этих взглядов, но отношения с индейцами, поначалу вроде бы добрососедские, постепенно пропитывались отчуждением и антагонизмом. Как писал крупный философ XX века Леопольд Сеа, «пуританский коммерческий проект, относящийся к XVII в., как раз и не предусматривал включения какого бы то ни было племени или народа в создаваемое общество. Это общество не включало, а исключало. Оно было обществом индивидов среди индивидов, каждый из которых преследовал свои собственные интересы. В нём не было места индейцам с их отсталостью и естественным неприятием чуждых и непонятных им обычаев и законов… Эти люди не признавали своим того, кто не сумел доказать свою способность быть частью создаваемого ими общества. Новый Иерусалим открывал врата только для званых»[95].

Такая аттестация переселенцев, разумеется, не значит, что индейцы всегда были мирными, никогда не совершали набегов на колонистов или, скажем, не практиковали жестоких пыток. Всё это было. Но трагическую судьбу коренного населения Северной Америки определила именно базовая пуританская установка – отказ от вовлечения аборигенов в свой круг в сочетании с постоянной территориальной экспансией. В этой логике индейцы были просто лишними. В междоусобных войнах с другими европейцами, вроде Семилетней, их использовали как инструмент, как пушечное мясо, но никогда как полноправных союзников. Войны с самими индейцами превращались в войны на уничтожение. Так, исход первой индейской войны – с пекотами (1636–1638) – решила так называемая резня в Мистик, когда ополчение колонистов во главе с Джоном Мейсоном просто сожгло крупнейшую пекотскую деревянную крепость, где в тот момент вообще не было зрелых мужчин – только около семисот стариков, женщин и детей. Пытающихся выбежать из-за горящего частокола убивали на месте или швыряли назад в огонь. Жестокость этой расправы потрясла наррангасеттов и мохеган, которые шли на пекотов с белыми. Мейсон признавал: «Все наши индейцы, кроме Ункаса (вождя мохеган), покинули нас»[96]. Но сам он не видел в произошедшем чего-то страшного: «Нападение на пекотов было Божьим актом, Который смеялся над Своими врагами и врагами Своего народа, с презрением отправив их в геенну огненную. И сделался Господь судьей над язычниками, заполняя Мистик трупами… Пусть вся Земля будет наполнена Его славой! Таким образом, Господу угодно было поразить наших врагов и дать нам их землю в наследство»[97]. Другой писатель-пуританин несколько раз с чувством повторял, что таким образом «Господь наш Иисус заставил их (индейцев) склониться перед Ним и лизать прах»[98]. После следующей индейской войны, так называемой войны короля Филиппа, в Новой Англии, на территории пяти современных штатов северо-востока США, индейцев почти не осталось.

В течение следующего столетия идея богоизбранности американских пуритан развивалась и шлифовалась в связи с их успехами. По словам Арнольда Тойнби, «в XVIII в. противоборство между народами Западной Европы за главенство в заокеанском мире закончилось полной победой протестантов, говоривших на английском языке… Это было большим несчастьем для человечества, ибо протестантский темперамент, установки и поведение относительно других рас, как и во многих других жизненных вопросах, в основном вдохновляются Ветхим Заветом; а в вопросе о расе изречения древнего сирийского пророка весьма прозрачны и крайне дики»[99]. В XIX веке эти установки эволюционировали в две философско-политические доктрины Соединённых Штатов Америки, которые не утратили своего влияния по сей день.

В первую очередь это доктрина явного предначертания (Manifest Destiny), которая окончательно оформилась к середине 1840-х годов для обслуживания планов расширения американской территории.

В это время американское общество было охвачено эйфорией после череды крупных успехов – завоевания независимости, выгодной покупки Луизианы у Франции и аннексии Флориды. Публицисты всех мастей призывали правительство не останавливаться на достигнутом: Соединённым Штатам, формулировали они, свыше предназначено распространиться на весь континент, так как американская цивилизация превосходит прочие. Она исключительна, ибо впервые в истории защищает права и свободы человека. Под влиянием этой концепции в 1845 году США осуществили захват Техаса, а позже разгромили мексиканцев и приобрели земли современных штатов Калифорния, Нью-Мексико, Аризона, Невада и Юта. В те годы влиятельный журналист и редактор Джейсон Гордон Беннет провозглашал:

«По нашему твёрдому убеждению, рано или поздно не только Техас, но и Мексика, Канада и Орегон будут поглощены могущественной Североамериканской республикой. Таково предначертание судьбы»[100].

В высшей степени характерно, что «предначертание судьбы» по-прежнему было тесно связано с пуританским расизмом. Как сообщает современная исследовательница, «большинство экспансионистски настроенных газет пропагандировали теорию расового превосходства англосаксов, были исполнены презрения к мексиканскому народу, который, согласно “Illinois State Register”, был “не намного выше уровня негра”»[101]. В официальном сообщении Конгресса по иностранным делам мексиканцев называли «полуварварским народом»[102]. Газета Nashville Union объясняла аннексию Калифорнии тем, что «мексиканцы не доросли до демократии»[103]. Democratic Review заявляла, что «процесс изгнания индейцев или уничтожения их как расы должен быть проведён и на юге» в отношении мексиканцев[104]. Сенатор Джордж Макдаффи из Южной Каролины вообще не представлял себе другого исхода войны, как только «перебить всех мексиканцев»[105]. Другой сенатор, Джон Кэлхаун, говорил: «Больше половины мексиканцев – индейцы по крови и не лучше чироков»[106].

Мы ничуть не удивимся, когда найдём вариацию «явного предначертания» в гитлеровской «Майн Кампф». Именно сама судьба, утверждал Гитлер в 1923 году, предназначила Германии захватить территории России, населённые низшей расой. Он узрел этот знак провидения в том, что власть в бывших владениях царя захватили кровавые жидобольшевики, которые не смогут удерживать её долго.

«Мы хотим приостановить вечное германское стремление на юг и на запад Европы и определённо указываем пальцем в сторону территорий, расположенных на востоке. Мы окончательно рвём с колониальной и торговой политикой довоенного времени и сознательно переходим к политике завоевания новых земель в Европе.

Когда мы говорим о завоевании новых земель в Европе, мы, конечно, можем иметь в виду в первую очередь только Россию и те окраинные государства, которые ей подчинены.

Сама судьба указует нам перстом. Выдав Россию в руки большевизма, судьба лишила русский народ той интеллигенции, на которой до сих пор держалось её государственное существование и которая одна только служила залогом известной прочности государства»[107].

Ещё более явно просматривается связь нацистских идеологических концептов с американской доктриной открытия. Именно она узаконила господство над территориями, которые населяли народы, менее развитые в технологическом смысле, чем завоеватели.

Первым юридическим фундаментом доктрины стала Romanus Pontifex – булла папы Николая V, который в 1452 году разрешил христианам захватывать нехристианские территории в Западной Африке. В 1493 году положения этой буллы были распространены на земли, открытые Колумбом. Спустя всего двадцать четыре года после появления европейцев в Новом Свете философ-католик, советник английского короля Генриха VIII Томас Мор в своей «Утопии» подбирал аргументы в пользу колониальной политики:

«Утопийцы признают вполне справедливой причиной для войны тот случай, когда какой-либо народ, владея попусту и понапрасну такой территорией, которой не пользуется сам, отказывает всё же в пользовании и обладании ею другим, которые по закону природы должны питаться от неё»[108].

В XIX веке доктрина открытия была оформлена и утверждена решениями Верховного суда США. Согласно ей в момент Великих географических открытий заокеанские земли были «ничейными», так как на них не жили цивилизованные христианские народы. Поэтому ныне они принадлежат тем государствам, которые открыли их для Европы: США в данном случае выступали как преемник Великобритании. Из всего этого вытекало, что коренные народы Америки хотя и могут проживать на этих землях, но не имеют права владеть ими. Таким образом, вашингтонское правительство получило идеологические основания переместить аборигенов с их исконных плодородных и, как выяснилось к тому времени, золотоносных территорий в юго-восточных штатах на необжитые просторы за рекой Миссисипи, для чего Конгресс в скором времени принял Закон о переселении индейцев (1830).

Важнейшая деталь: речь шла не о каких-то воинственных дикарях. Переселить нужно было пять так называемых цивилизованных племён – чироков, чикасо, чокто, маскоков и семинолов, чей образ жизни к тому времени был вполне сопоставим с образом жизни «бледнолицых». Известный чешский этнограф, профессор Карлова университета Милослав Стингл так описывал их достижения:

«Чироки открывают собственные школы, их поля возделываются лучше, чем поля европейских поселенцев. Более того, племя быстро развивается не только экономически, но и в культурном отношении. Из его рядов выходит несколько выдающихся деятелей культуры. В числе их был и создатель чирокского алфавита Секвойя. В результате длительного общения с белыми Секвойя пришёл к выводу, что основой могущества и силы европейской цивилизации является письменность. И этот высокоодарённый индейский просветитель разработал чирокское силлабическое (слоговое) письмо… В 1828 году начала выходить первая чирокско-английская газета “Чирокский Феникс”, а затем и другие издания, печатавшиеся уже только по-чирокски, – “Чироки мессенджер” (1844), “Чирокский альманах” и т. д.

Чироки первыми среди североамериканских индейцев составили собственную конституцию и заменили старые племенные советы выборным двухпалатным парламентом!»[109]


Добавим, что чироки приняли христианство. Их правитель, носивший имя Джон Росс, хорошо образованный метис с шотландско-индейскими корнями, в утро депортации возносил молитвы Христу. Между тем американская пресса всё равно настаивала на отчуждённости индейцев от «белой Америки» и категорической невозможности общежития с ними. Президент Эндрю Джексон, главный лоббист Закона о переселении, уверял, что совершается акт величайшего гуманизма, который отвечает интересам индейцев, ведь он сохранит их культуру и обычаи в неприкосновенности. Обращаясь к аборигенам, хозяин Овального кабинета говорил:

«Друзья мои, обстоятельства не позволяют вам процветать в условиях цивилизованного сообщества. Есть только одно средство, к которому вы можете прибегнуть: это перебраться на Запад. И чем раньше вы это сделаете, тем быстрее вы сможете встать на путь развития и изобилия»[110].

В свете сказанного выше о положении дел на землях чироки слова Джексона выглядят образчиком изощрённого лицемерия.

Особый цинизм ситуации состоял в том, что Закон о переселении не обязывал индейцев уезжать, те, кто хотел, могли остаться. Но реальная политика чиновников, поясняет знаток вопроса Энтони Уоллес, состояла в том, чтобы подтолкнуть к отъезду всеми возможными способами, не брезгуя ничем. В 1838 году, несмотря на несогласие индейцев, выраженное в петиции более чем с 15 000 подписей, и публичное осуждение этого акта знаменитым поэтом Ральфом Уолдо Эмерсоном, на основании сомнительного документа, который подписала горстка отступников, не имевших на то никаких прав и полномочий, американская армия насильственно изгнала племя на территорию Дикого Запада. Участник высылки, рядовой 2-го полка 2-й бригады горной пехоты Джон Г. Барнетт, так вспоминал те события:

«Беззащитных людей выволакивали из их домов и штыками загоняли на сборные пункты. На моих глазах октябрьским утром под ледяным дождём их как стадо овец погрузили в шестьсот сорок пять фургонов и отправили на запад…

Многие из этих несчастных не имели ни одеял, ни тёплой одежды, ни даже обуви на ногах. Такими их выгнали из домов. Семнадцатого ноября мы попали в бурю с градом и мокрым снегом при минусовой температуре, и до самого окончания нашего путешествия, 26-го марта 1839 г., условия существования индейцев были просто кошмарными. Им приходилось спать в фургонах или прямо на земле без огня. Дорога в изгнание стала для них дорогой смерти. Я помню, как только в одну ночь двадцать два человека погибло от пневмонии, усталости, унижения. Среди них была и жена вождя Росса, настоящая красавица. Эта благородная женщина отдала своё единственное одеяло больному ребёнку и осталась под дождём на ледяном ветру безо всякой защиты. Через несколько часов она умерла от воспаления лёгких»[111].

На этом пути чироки потеряли 4000 человек, то есть примерно 20 % или даже четверть своего народа[112]. «Тропой слёз» проследовали и остальные «цивилизованные» племена. Дольше всего сопротивлялись воинственные семинолы. Их нежелание покидать родной дом привело к войне – индейское сопротивление возглавлял вождь Оцеола, широко известный по роману Томаса Майн Рида. Но в конце концов он был пойман и умер в заточении, а его соратники уничтожены или загнаны в лесные чащи. Бывшие индейские земли заняли белые переселенцы.

Интересно, что ровно те же концепты звучали и при захвате мексиканских территорий в 1846–1848 годах. Так, к примеру, Hartford Times писала, «что война (с мексиканцами) неизбежна, поскольку сами небеса призывают американцев спасти эту землю (Калифорнию) из рук недостойных и передать в руки людей, которые знают, как повиноваться воле небес»[113].

Таким образом, в ходе освоения Америки колонизаторы выработали важный идеологический инструментарий захвата чужих земель. Суть его сводилась к следующему: по справедливости территория должна принадлежать не тому, кто исторически живёт на ней, а тому, кто более «цивилизован» и может распорядиться ею самым эффективным образом. Если же реальность расходится с этой максимой так очевидно, как в случае с чироки, то необходимо использовать самую назойливую пропаганду, которая выведет обладателей вожделенных земель за рамки цивилизации агрессора, демонизирует и принизит их до уровня диковатых и кровожадных чужаков.

Этот концепт был полностью принят нацистами и развёрнут в ходе нападения на СССР. Его энергично проповедовал министр сельского хозяйства Германии Рихард Дарре, ещё в 1936 году говоривший: «Регион, предназначенный самой природой для поселения немецкого народа, – это область от восточных границ нашего рейха до Урала… Мы поселимся в этом регионе в соответствии с законом, что более способный народ всегда имеет право захватить земли менее способного и владеть ими»[114].

Абстрактные размышления Томаса Мора, высказанные в XVI веке, были развиты подчинёнными шефа СС Генриха Гиммлера на конкретном русском материале в брошюре «Недочеловек»:

«Бесконечно тянется степь русской территории – это Восточная Европа. Внезапный и резкий контраст, культурная пропасть в сравнении между Центральной Европой и этим огромным пространством. По обе стороны границы одна и та же земля – однако не один и тот же человек… Для самого человека есть возможность наложить свой отпечаток на территориальный ландшафт. В то время как на немецкой стороне упорядоченное изобилие, спланированная гармония полей, хорошо продуманное размещение сёл, по другую сторону зоны непроходимые леса, степные просторы, бесконечные первозданные лесные массивы, через которые пробивают себе путь реки с песчаными отмелями. Плохо обрабатываемая плодородная почва могла бы быть раем, европейской Калифорнией, а в настоящее время – это заброшенная, запущенная на огромных пространствах земля, которая по сей день катится в бездну культурного нигилизма»[115]. Таким образом, читатель подводился к мысли, что необходимо передать эту почву «человеку цивилизации».

Наконец, речь Альфреда Розенберга от 20 июня 1941 года также обнаруживает сходство с иезуитским обращением к чироки президента Джексона, который уверял, что депортация проводится для блага индейцев. За два дня до агрессии министр ещё не захваченных восточных территорий предполагал, что «возможно, будущая Россия одобрит когда-нибудь это решение [о завоевании немцами её европейской части], конечно, не в ближайшие 30 лет, а лет 100 спустя… Если русские теперь будут изолированы от Запада, тогда они, возможно, вспомнят о своих первоначальных силах и о том пространстве, к которому они принадлежат»[116].

Все эти параллели, разумеется, не случайны. По большому счёту история Гитлера – это история немца, который хотел стать англосаксом. Глядя на Британию и США, фюрер видел процветающие империи, которые шли к успеху, не считаясь с издержками. Старые пуританские приёмы казались основателю нацизма универсальным рецептом для строительства «тысячелетнего рейха». И в этой уверенности Гитлера укрепил его духовный учитель, философ, писатель и германофил Хьюстон Стюарт Чемберлен.





«Раса загнивает из-за смешения кровей»: философия и наука XIX века как источник вдохновения для нацистов




Толчком к появлению псевдонаучных расовых теорий стала Великая французская революция. Европейский расизм конца XVIII века – это болезненная реакция феодальной аристократии на утрату своего положения в обществе. Так, в среде французских роялистов-эмигрантов большую популярность приобрела теория графа де Буленвилье, согласно которой правящий класс Франции составляли потомки германцев, а низшие классы происходили от покорённых ими галлов[117]. Соответственно, революция 1789 года трактовалась свергнутой знатью как бунт иноплеменных рабов против германской расы. Бежавшие от гнева толпы дворяне искали поддержки у аристократии других государств, которая, как им тогда казалось, была родственна им не только по духу, но и по крови.

Связь философии такого рода с демократизацией общества хорошо заметна на примере революционных событий в России. Знаменитый русский писатель Иван Бунин писал в 1918 году: «Сколько лиц бледных, скуластых, с разительно асимметричными чертами среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья, – сколько их, этих атавистических особей, круто замешенных на монгольском атавизме! Весь, Мурома, Чудь белоглазая…»[118] Часть правой русской эмиграции, подобно Бунину, видела в крестьянах белоглазую чудь, то есть чужую им расу, и точно так же, как некогда французские роялисты, ждала поддержки от родственных ей германцев. Так, бывший депутат Государственной думы Марков Второй, близкий к нацистским кругам, говорил в гитлеровском Берлине:

«Русский есть не только славянин, но славянин с примесью немца; и только при наличии этого сочетания выявляется вся чистота русского характера»[119].

Это заявление вызвало гневную отповедь Антона Деникина, который понимал, какую роковую роль могут сыграть подобные заявления в судьбе родины. «Итак, – с горькой иронией писал белый генерал в 1938 году, – во имя освобождения России нашествие на неё двунадесяти языков и… принудительная расовая примесь немца. Дальше этого, в холопском усердии, идти некуда»[120]. Нацисты же, наоборот, могли только аплодировать воззрениям Маркова Второго и ему подобных: этот концепт давал им возможность использовать правых эмигрантов в своих целях и одновременно пестовать славянофобию. Впоследствии идея о существовании в толще малоценной русской массы людей с нордической кровью позволит формировать из местных жителей соединения СС – разумеется, с практической целью: уничтожать их руками «низшие расы».

В случае с французской революцией концепт де Буленвилье вскоре позабылся, так как после поражения Наполеона полной реставрации не произошло. Историки-интеллектуалы обдумывали новые теории, объясняющие крах аристократии времён Людовика XVI. Одну из таких теорий в 1853 году предложил барон Артюр де Гобино в труде под названием «Опыт о неравенстве человеческих рас»[121]. Как отмечала Ханна Арендт, «он был вынужден объяснять, почему лучшие люди, дворяне, не могли даже надеяться вернуть себе своё прежнее положение. Шаг за шагом он приравнял падение своей касты к падению Франции, потом – западной цивилизации, а затем – и всего человечества. Таким образом, он пришёл к открытию… о том, что падение цивилизаций происходит из-за вырождения расы, а раса загнивает из-за смешения кровей»[122].

Для нашей темы важно отметить, что частным случаем такой загнивающей расы Гобино называл славянство. «Славяне, – писал он, – выполняли в Восточной Европе ту же функцию долгого и молчаливого, но неотвратимого влияния, какую в Азии взяли на себя семиты. Подобно последним, они создавали стоячее болото, в котором, после кратковременных побед, тонули всё более развитые этнические группы. Неподвижное как смерть, неумолимое как смерть, это болото поглощало в своей глубокой темноте самые пылкие и благородные принципы, не претерпевая при этом почти никаких изменений и после редких всплесков активности вновь возвращаясь в прежнее состояние спячки»[123].

По мнению автора, «на Западе славяне могут занимать только подчинённое социальное положение и вряд ли будут играть заметную роль в будущей истории, как не играли её в прошлом, если бы не огромная территория, которую они занимали»[124].

В нацистской Германии труд Гобино провозгласят классическим, и немецкие школьники будут знакомиться с ним в рамках школьной программы. Однако на современников «Опыт» не оказал серьёзного влияния. Его актуальность проявилась только спустя 30–50 лет, когда мир вступил в первую фазу активной глобализации.

Детища прогресса – быстроходные суда, железные дороги и телеграфная связь – окончательно связали воедино большую часть территорий планеты. Это вскоре сделало общим достоянием цивилизованных стран ту мысль, что Земля конечна и её ресурсов не хватит на всех. Немедля обострились намерения великих держав разведать и присвоить любые богатства, которые несут в себе свободные земли, – месторождения золота, алмазов, каучука или, скажем, нефти, когда обнаружилось её гигантское значение. Ещё одним мотивом для захвата стал контроль над новыми транспортными коммуникациями вроде Суэцкого канала – этим, в частности, было обусловлено вторжение Англии в Египет в 1882 году. Таким образом, за последнюю треть XIX века великие государства колонизировали в мире всё, что ещё оставалось свободным до этого момента.

Динамику колониальных захватов стимулировало появление новых игроков на большой шахматной доске геополитики. Владычица морей Англия неожиданно для себя обнаружила, что её бывшие колонии в образе США вышли на первое место в мире по промышленному развитию и властвуют над Западным полушарием. В Европе на пятки англичанам наступала молодая и дерзкая Германская империя, которая не только перегнала Альбион по добыче угля и выплавке чугуна и стали, но и строила мощный океанский флот с явным намерением господствовать над морями. На Востоке поднималась загадочная Япония, силы которой были до конца не ясны. После отмены крепостного права в эру модернизации вступала Россия, которая нанесла поражение туркам в 1878 году, освободила Болгарию и запустила скачкообразный процесс распада Османской империи, явно претендуя унаследовать её влияние на Балканах. Получив новые импульсы от капиталистического прогресса, все эти государства стремились изменить миропорядок в свою пользу.

К колониальной политике свои правительства поощряли, а в некоторых случаях и понуждали (через прессу и агентов влияния) юные транснациональные корпорации. Они также были заинтересованы в захвате ресурсов, рынков сбыта и рабочей силы для преумножения капитала. Именно алмазная корпорация «Де Бирс» и её лидер Сесиль Родс вовлекли Британскую империю в англо-бурскую войну для захвата золотоносных жил Трансвааля. В других случаях бизнес приходил уже на готовое. Так, знаменитый резинотехнический гигант «Мишлен» приобрел огромные плантации гевеи во французском Индокитае. На них за бесценок трудились местные жители, которые сохранили о влиянии корпорации такую память, что в 1954 году, во время войны вьетнамцев за независимость, солдаты Хо Ши Мина ругали французских военнопленных не просто оккупантами, но и «слугами Мишлен».

Что особенно важно, империализм (и расизм в качестве его инструмента) виделся сильным мира сего как лучшее средство борьбы с внутренней смутой. Тяжёлое положение подталкивало рабочих к стихийным бунтам против властей и борьбе за свои права. Но империализм предлагал действенные лекарства от этой социальной болезни. Аристократы и буржуа узрели возможность умилостивить собственную «чернь» за счёт ограбления заморских дикарей.

Более всего в формировании этой концепции преуспели британцы. Хотя английские пуритане и бежали массово в Новый Свет, но пуританские претензии на богоизбранность вошли в государственную идеологию Великобритании так же прочно, как и в США. Уже в начале XVII века, пишет Дэвид Стэннард, «британцы считали себя самым цивилизованным народом на Земле и вскоре одобрительно кивали в ответ на слова Оливера Кромвеля: “Бог был англичанином”»[125].

Реакцией на лозунги Великой французской революции «Свобода, равенство и братство» в Англии стала философия Эдмунда Бёрка. По словам Ханны Арендт, «не посягая на права привилегированных классов внутри английской нации, Бёрк распространил принцип… привилегий на весь английский народ, представив англичан как своего рода дворянство среди других наций. Отсюда его презрение к тем, кто претендовал на освобождение как реализацию прав человека, претендовать на которые, по его мнению, подобало только как на права “английского человека”»[126]. Такой подход должен был преодолевать социальные противоречия.

Далее большой вклад в формирование представлений о национальной исключительности англичан внёс викторианский премьер-министр Бенджамин Дизраэли с его максимой «права англичанина для меня выше прав человека». Именно Дизраэли первым в политической риторике осуществил биологизацию ветхозаветных представлений о богоизбранности; по его мнению, Бог избирает тот народ, у которого чистая кровь. Или ещё проще: Бог есть кровь. Дизраэли мечтал о создании расы господ из англичан и призывал искоренить все вредные учения о естественном равенстве людей. Для среднего класса это означало, что отсутствие некоторых привилегий в рамках британского общества будет с лихвой компенсировано привилегиями в мировом масштабе[127].

Вскоре эта программа стала учитывать и английский рабочий класс. С пугающей откровенностью об этом говорил крупный колониальный деятель Британии Сесиль Родс: «Я был вчера в лондонском Ист-Энде (рабочий квартал) и посетил одно собрание безработных. Когда я послушал там дикие речи, которые были сплошным криком: хлеба, хлеба! я, идя домой и размышляя о виденном, убедился более, чем прежде, в важности империализма. Моя заветная идея есть решение социального вопроса, именно: чтобы спасти сорок миллионов жителей Соединённого Королевства от убийственной гражданской войны, мы, колониальные политики, должны завладеть новыми землями для помещения избытка населения, для приобретения новых областей сбыта товаров, производимых на фабриках и в рудниках. Империя, я всегда говорил это, есть вопрос желудка. Если вы не хотите гражданской войны, вы должны стать империалистами»[128].

Между тем новый виток эксплуатации колониальных народов, естественно, был сопряжён не только с насилием, моральным унижением и экономическим обманом, но и с прямым геноцидом. Так, с 1865 по 1908 год было уничтожено от трёх до десяти миллионов африканцев в Свободном государстве Конго, личном владении бельгийского короля, из которого Леопольд II методично выкачивал каучук и слоновую кость[129]. В указанные годы эта страна представляла собой огромный Освенцим, где всё население принуждали к рабскому труду на плантациях Его Величества, а за невыполнение нормы отрубали кисть руки или ступню, не исключая малолетних детей, – одна из ужасных фотографий запечатлела конголезца, смотрящего на отрезанную конечность своей шестилетней дочери. Это изуверское наказание неминуемо обрекало человека на смерть, поэтому командирам карательных отрядов, ещё по колумбовской традиции, рекомендовалось отсекать руки и жителям бунтующим деревень – из экономии, ведь патроны стоят денег.

Огласка всех этих гнусностей вынудила монарха, сказочно разбогатевшего к тому времени, продать страну государству Бельгия, что не слишком изменило колониальные порядки. О душевных муках короля, на счету которого миллионы жертв, нам ничего не известно. Марк Твен, возмущённый вскрывшейся правдой, опубликовал на эту тему горький сатирический «Монолог Леопольда II», в котором приписал венценосному людоеду такие слова:

«Как уже не раз бывало, люди опять начнут спрашивать, неужто я надеюсь завоевать и сохранить уважение человечества, если буду по-прежнему посвящать свою жизнь грабежам и убийствам. (Презрительно.) Интересно знать, когда они от меня слышали, что я нуждаюсь в уважении человечества? Не принимают ли они меня за простого смертного? Уж не забыли ли они, что я король?»[130]