Восставшая Луна

Как он ощущает приближение противника? По движению воздуха, мгновенному отсутствию дождя, запаху – или ему помогают более тонкие бойцовские чувства? Он выламывает большой палец противнику, чью коленную чашечку уже разбил, – снова раздается хруст кости, – хватает нож и, нырнув под опускающееся лезвие, втыкает его в незащищенную заднюю часть предплечья нападающего. Тот роняет клинок, и Валет ловит оружие, прежде чем оно, с лязганьем отскочив от настила, улетело бы прочь, и вонзает противнику в подъем ноги. И вскакивает. С пустыми руками.

– Возьми оружие врага, – мокрые от дождя волосы облепили голову, лицо австралийца. – Используй против него.

И он снова подзывает: «Ну же, иди сюда».

Оставшийся боец, женщина, нерешительно тянет руку к шокеру. Потом качает головой.

– Умница, – говорит Валет. Он вытаскивает один нож из колена павшего бойца, другой – из горла трупа. Вытирает о мокрые лохмотья рубашки, переводит дух и вкладывает в ножны таким быстрым движением, что Алексия не в силах за ним уследить. – Забирайте то, что принадлежит вам.

Потоп превращается в ливень, потом в дождь, потом в морось. Все заканчивается. В Байрру-Алту отовсюду капает. Лучи света обращают капли в миллиард бриллиантов. Высокий город надевает свои драгоценности. Над платформами и уровнями вьются струйки пара. Валет поднимается по ступенькам. Алексия сдерживает ликование. Он не смотрит на нее. Народ Байрру-Алту кивает, когда он оказывается среди них. Он их будто не замечает. Все молчат.

Внизу, на месте побоища, заббалины выходят из тени.

Алексия разыскивает его в хампи из листов пластика, прицепленных к каким-то опорам. Пластик провисает от собравшейся дождевой воды. Валет стоит на коленях, спиной к ней. Он голый. С осторожностью и аккуратностью, с нежностью чистит и точит свои клинки.

Алексия долго стоит и наблюдает за ним. Она еще ни разу не видела лунного мужчину обнаженным. Физиологические изменения, вызванные лунной силой тяжести, изящны и одновременно отталкивающи. Почти человек. Зловещая долина. На нем почти нет лоскутка кожи, который не был бы прошит шрамами. Наверное, ему двадцать с небольшим, хотя в нем ощущаются самообладание и скрытая боль старика.

– Достаточно насмотрелась?

Алексия вздрагивает.

– Прости.

– У меня была тетя, которая пользовалась этими духами. Тетя Мэдисон. Ненавидел эту суку.

– Я пришла не вовремя, я пойду.

– Не уходи. – Он похлопывает по подушке своей постели. – Если тебе не претит сидеть напротив мужика с голыми причиндалами.

– Вовсе нет.

Она садится на подушку, скрестив ноги. Это пластик, набитый обрезками пластика. Его постель – гнездо из тряпья. С негерметичного потолка капает вода. Валет трудится сосредоточенно и усердно: водит точильным камнем по лезвию.

– У каждого свое вуду, – говорит он. – Когда я был джакару, первым делом надевал правую перчатку и правый ботинок от скафандра. Каждый раз. Ну а после драки меня не назовешь общительным.

– Понимаю.

– Уверяю тебя, Ле, не понимаешь.

Он поднимает клинок и поворачивает, ловя свет. Вдоль лезвия бежит пламя. Он играет с ножом, крутит, подбрасывает – хитрые трюки следуют один за другим. Потом нож снова падает ему в ладонь. Он делает молниеносное движение правой рукой. Острие клинка оказывается на волосок от горла Алексии. Он не смотрит на нее. Она не вздрагивает.

– Хочу тебя прямо на этой постели, – говорит бразильянка.

Теперь их взгляды встречаются. На губах австралийца – ухмылка. Свет на клинке: нож возвращается в ножны. Алексия расстегивает промокшие шорты и бросается на Валета Клинков. Опрокидывает на спину и оказывается сверху, стягивает мокрую майку, расстегивает лифчик. Оседлывает его, прижимает бедрами и руками к гнезду из тряпья. Валет сопротивляется, но у нее сила Джо Лунницы, и он, расхохотавшись как безумный, тянет ее вниз.

Они целуются. Она обхватывает его лицо ладонями.

Потом она тянется к его яйцам. Безволосые, гладкие как стекло.

– У меня свое вуду, – говорит Алексия. – Мои мужчины бреются.

– Хм, тут все бреются, – отвечает Валет. – После первого же случая, когда лобковый волос застревает в пов-скафе.

Потом он ее поднимает, и Алексия тихонько вскрикивает, а он сдвигает ее вперед. Кусает за внутреннюю сторону бедер; Алексия скользит навстречу, чтобы оседлать его лицо. Она теребит соски большим и указательным пальцами, пока он ест ее изнутри. Тяжело дышит в диско-ритме движений его языка, который кончиком касается клитора. Мышцы напрягаются, сжимаются. Еще рано. Она поднимает ногу и поворачивается, чтобы схватить его член. Он длинный и изогнутый влево. Она проводит по нему руками вверх и вниз, плюет в ладонь и полирует головку. Валет издает сдавленное ругательство, и его язык переходит к исследованию ее половых губ. Он ее ест. Выедает. Она опускается к его члену. Он подергивается у нее во рту. Она берет его в себя так глубоко, как только может без рвотных позывов.

Корасанзинью. Так она называла тот маленький треугольник под головкой члена Нортона, где происходило волшебство.

Нортон.

Она касается корасанзинью ногтем указательного пальца. Валет вскрикивает, потом хохочет.

О, как давно никто не смеялся во время секса. Как давно она не слышала чей-то смех.

Она оборачивается и смотрит на него.

– Ну что, лунный мужчина, какие у вас здесь особые фокусы?

Он ловко перекатывает Алексию на бок, сгибает ее левую ногу кверху, берется за правую, вытягивает и проникает внутрь. Она матерится по-португальски. Они самозабвенно трахаются. Позы, вариации, время: Алексия теряет счет всему и в какой-то момент оказывается лежащей на спине, согнувшись пополам, запрокинув ноги за голову – по-португальски это называется «эмпильядейра», – и, взглянув мимо ритмично движущихся бедер Валета, видит трех детей, которые подглядывают за ними через щель в хампи, сквозь которую все еще капает вода.

Она с воплем выкатывается из-под партнера и пытается прикрыться влажными тряпками, из которых он собрал свою постель.

– Приветики, – говорит один из троицы. Алексия решает, что это мальчик. – Мы просто хотели спросить: вдруг, когда вы тут закончите, вам захочется прийти и посмотреть, как работает водопровод?




После кафешки – ночевка.

– А он будет дома? – спросил Хайдер, когда Робсон предложил другу остаться у него на ночь. Хайдера представили Вагнеру и Анелизе. Оба его приветствовали, но Хайдеру неуютно рядом с Вагнером. На самом деле он боится. А Вагнер не в себе. Гиперактивен, страдает бессонницей, испытывает зверский голод. Он нервный, темпераментный, все делает очень-очень быстро и всюду сует нос. Робсону не надо подниматься на поверхность, чтобы точно сказать: Земля видна наполовину.

– У него краткосрочный контракт с «Тайяном» в Теоне Старшем, – говорит Робсон. – Его не будет до послезавтра.

Хайдер успокаивается. Робсон тоже.

Квартира маленькая даже по лунным меркам. У Робсона – свой уголок на верхнем уровне, переделанный из каморки, которая предназначалась то ли для учебы, то ли для занятий музыкой или еще чем-то, и она еще меньше. Матрас помещается в ней, как стелька в ботинке, и два мальчика лежат, словно пара запятых, этакий инь-ян.

– И как ты их делаешь? – спрашивает Хайдер, перекатываясь на удобный бок.

– Что делаю? – спрашивает Робсон. Наверху стучит и булькает вода, слышен постоянный басовый гул кондиционера.

– Магические трюки.

– Представление, – говорит Робсон. – Настоящие фокусники называют это представлением. Трюки – значит что-то нечестное.

– Но они и впрямь нечестные. Ты обманываешь людей.

Робсон долго размышляет над ответом.

– Ты выдумываешь истории, – Хайдер ни разу не позволил Робсону прочитать что-то из своих рассказов, но даже если бы и позволил, Робсон не из тех, кто любит читать. Однако он знает, что Хайдер загрузил в сеть мегабайты ангста, флаффа, страданий/утешений, шиппинга, слеша и яоя. Он может разобрать на части и проанализировать структуру, тропы и арки персонажа в любой теленовелле – он частенько это и делает, пока не замечает, как глаза Робсона мерцают, то есть тот начинает играть во что-нибудь на своей линзе. – Истории обманывают людей. Они заставляют думать, что персонажи реальны и тебя должно заботить то, что с ними происходит.

– Отчасти они правдивые, – возражает Хайдер. – Ну, не в буквальном смысле – бывает правда, а бывает истина. Они правдивы в том смысле, что демонстрируют людей – их чувства, сложности.

– Представление в этом смысле тоже правдивое. В сердце каждого представления скрыто зерно истины. Это и есть главный трюк, без него представление не получится. И обычно он очень простой, прямолинейный. Но его никто не должен заметить.

Теперь очередь Хайдера думать над ответом.

– Понимаю. Но как ты это делаешь?

– Практика, – без колебаний отвечает Робсон. – Актеры репетируют тысячу раз. Музыканты – десять тысяч. Танцоры – сто тысяч. А фокусники репетируют миллион раз.

– Миллион?!

Робсон просит Джокера пересчитать.

– Вообще-то больше миллиона.

Хайдер в растерянности умолкает на некоторое время.

– Я вижу, как ты практикуешься в паркуре. Прыгаешь и падаешь, прыгаешь и падаешь, прыгаешь и падаешь. Терпишь неудачу и повторяешь попытку – и так снова и снова.

– Движение должно стать частью тебя. Ты принимаешь форму движения. С фокусами то же самое. Ты просто не видишь падений. Если увидел падение, значит, понял суть трюка – и представление не получилось.

– Я бы так не смог, – признается Хайдер. – Не могу заниматься никакой физической деятельностью, требующей чувства времени или ловкости рук. У меня проблемы с мелкой моторикой. Что-то не так с химией мозга. Я как часы, которые отстают от всех, – самую малость, но опаздывают.

– Ух ты, – говорит Робсон. – Так ты, получается, постоянно живешь в прошлом?

– Ну, типа того, да.

– Ух ты… – Робсон чувствует, как Хайдер прижимается к нему на матрасе. В Меридиане, с волчьей стаей, он постелил себе отдельно, в тихом уголке гостиной, подальше от общего лежбища. Он не был волком, так что никто не ждал, что он будет спать со стаей, однако он понимал, что ему всегда будут рады. Здесь, в Теофиле, он делает то, чего никогда не сделал бы в Меридиане: делит постель с другим человеком. Даже не с волком – с другом. И это хорошо, безопасно. В первые ночи в квартире Анелизы он просыпался, не понимая, где находится, бродил туда-сюда в полусне. Кричал. Вагнеру не раз приходилось ложиться с ним рядом. Чтобы он чувствовал кого-то за спиной. Здесь он в безопасности, вдали от политики и вендетт Орла и его двора, похоронен в крошечном скучном Теофиле – и все равно время от времени по ночам просыпается с криком.

– Самому первому трюку – представлению – меня научил муж, – говорит Робсон. Робсон рассказал Хайдеру достаточно, чтобы удовлетворить любопытство, не подвергая опасности. Сегодня он должен рассказать больше: ему хочется избавиться от обмана и показать правду. – Его звали Хоан Рам Хун. Мы с ним были женаты одну ночь. Поужинали, а потом стали рассказывать анекдоты, и он научил меня показывать карточные фокусы.

Помолчав, Робсон добавляет:

– Он был очень добрым. Он бы ни за что не причинил мне вреда и никому не позволил бы. Потом он стал моим опекуном.

– Потом?

– После аннулирования брака. Моя тиа Ариэль обратилась в суд и расторгла брак. Ну, на самом деле кое-кому просто нужен был заложник. Как и в тот раз, когда Брайс Маккензи усыновил меня. Ариэль не было рядом, чтобы меня спасти, но Хоан отвез меня в Царицу и попросил Вагнера обо мне позаботиться.

– В твоей жизни столько всего происходит, – говорит Хайдер. – А моя такая, ну, скучная.

– Скучная – это хорошо, – заявляет Робсон. – Люди говорят, что им хочется приключений, типа как в мыльной опере, но так жить нельзя. В мыльных операх и во время приключений всем угрожает опасность. От приключений можно погибнуть.

– Неужели… э-э-э… – Хайдер кружным путем подбирается к вопросу.

– Кто-то погиб? Ага. Моя мама. Хоан. Мои друзья-паркурщики.

– Вот дерьмо. – Хайдер перекатывается на спину и сцепляет пальцы за головой.