Воскрешение Офелии
Часть 9 из 35 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
«Я долго делала вид, что мне все равно, но вдруг для меня это стало важнее всего на свете, – Франческа вздохнула. – Меня с детства дразнили за то, что я коренная американка, а мои соплеменники даже не знают о моем существовании».
Франческа рассказала, как ее изводили в течение долгих лет, как обзывали краснокожей и Скво[16], говорили, что индейцы алкоголики, что они мошенничают с пособием по безработице, что они обманщики и негодяи. И под конец сказала: «Хуже всего поговорка, что хороший индеец – это мертвый индеец».
Я поинтересовалась, что Франческа знает о коренных жителях Америки.
«Я видела фильмы “Последний из могикан” и “Танцующая с волками”. Раньше мне противно было смотреть кино про индейцев. Вы когда-нибудь видели фильм “Одинокий следопыт”? Помните парня по имени Тонто? А вы знаете, что Тонто по-испански значит “дурак”?»
Она ненадолго замолчала. «Иногда я вижу бомжей-индейцев в центре города. Я даже не знаю, может быть, они из племени Сиу. Может быть, среди них моя мать».
Я спросила: «А ты хотела бы узнать больше о своем народе?»
Франческа уставилась на снег, падающий за окном. «И да, и нет. Наверное, мне будет от этого нелегко, но я не смогу понять, кто я, пока не узнаю о них».
Я написала для нее на листочке имя писательницы из коренных американцев по имени Зиткала-Ша. «Может быть, полистаешь какую-нибудь ее книжку».
«Вы считаете меня предательницей?»
Я задумалась, что ей сказать. «Твой интерес к прошлому – такое же естественное дело, как этот снегопад». В ответ Франческа благодарно улыбнулась мне – впервые за этот час.
Франческе понравились книги Зиткалы-Ша, представительницы племени Янктон-Сиу из Западной Дакоты. Она родилась в 1896 году. В произведениях она рассказала, как ее оторвали от родных, живших в резервации, и заставили учиться в школе для индейцев. Прочитав книгу о жизни Зиткалы-Ша, Франческа попросила Бетти и Ллойда отвезти ее в местечко Жеона, где находилась заброшенная индейская школа.
Поездка прошла хорошо. Они побродили по трехэтажному кирпичному зданию, заглянули в запыленные окна, рассматривая старые швейные машинки и скамейки. Потом поели сэндвичей с ростбифом в кафе на главной улице и обсудили, куда бы еще съездить. Через несколько месяцев они посетили церемонии коренных американцев «пау-вау» и собрание представителей равнинных племен «Исцеление Священного Кольца».
В течение следующих месяцев Франческа посетила Центр коренных американцев и стала работать там волонтером на полставки. Она готовила кофе и угощала печеньем пожилых людей, шутила с ними и слушала их рассказы. От них она многое узнала о племени Сиу и о жизни в резервации.
На некоторых наших приемах мы проводили семейную психотерапию. Мы пытались вникнуть в смысл удочерения, расовой принадлежности и подростковых проблем. Франческа считала, что отец очень строг с ней, а мать слишком вмешивается в ее дела. Она полагала, что Бетти и Ллойд все еще считают ее маленьким ребенком, что Ллойд ведет себя особенно упрямо. Бетти действовала ей на нервы. «Сама не знаю почему, но мне постоянно хочется на нее орать».
Ллойд согласился пойти на компромисс относительно времени возвращения домой, но настаивал на своем праве знать, куда пошла Франческа. Бетти согласилась держаться дальше от ее комнаты. После этих переговоров Френси снова стала шутить с Ллойдом, а после школы сидела с Бетти на кухне и рассказывала ей, как прошел день.
Мы перестали делать вид, что семья не волнуется по поводу проблем с удочерением. У всех есть чувства. Ллойд волновался, что Франческа начнет выпивать, а Бетти переживала, что однажды Франческа найдет свою настоящую мать и бросит их. А сама Франческа ощущала, что разрывается между миром белых и миром краснокожих, но нигде ее не считают своей. Она любила Ллойда и Бетти, но не могла полагаться на них, пытаясь понять, кто же она на самом деле.
Франческа сообщила Бетти и Ллойду, что хочет узнать, кто ее биологическая мать. Они испытали смешанные чувства, но согласились помочь ей узнать больше о своей наследственности и своем племени. Франческа была рада слышать это, но ей хотелось большего. Она сказала Бетти и Ллойду: «Однажды я найду свою мать».
На индивидуальных приемах со мной Франческу волновало множество вопросов. Она не понимала, с кем дружить. «Мои старые друзья поверхностные, а новые постоянно попадают в переделки», – объясняла она.
Я предложила ей выбрать двух самых близких друзей и не пытаться влиться в толпу. Я напомнила, что ее друзья – люди из Центра коренных американцев.
Франческа стала молиться великому духу, прося у него помощи. Ей нужно было совместить два мира, слить воедино две истории. Она приняла осознанное решение, что возьмет для себя из этих двух миров. Она будет жить с Бетти и Ллойдом и временами приходить в резервацию, чтобы больше узнать о племени Сиу. Она вернется в церковь родителей, но при этом будет поклоняться великому духу.
Думая об этих проблемах, Франческа решила защищать права коренных американцев, которые учились в старших классах школы для белых. Она решила давать отпор всем расистским нападкам. Она стала бороться за то, чтобы литературу и историю коренных американцев в большем объеме включили в школьную программу.
На нашу последнюю встречу Франческа пришла в голубых джинсах и трикотажной блузке. Бетти и Ллойд гордо сидели рядом с ней: Ллойд в своем халате, который он носит в аптеке, а Бетти в брючном костюме из полиэстера. Ллойд сказал: «Я выучил несколько слов из языка племени Лакота». А Бетти добавила: «Мы узнали много нового, для нас открылся целый мир». Франческа сказала: «Теперь у меня две семьи: одна белая, а другая – племя краснокожих. Но в Священном Кольце найдется место для всех моих родных».
Франческа – пример того, какие сложности возникали в семьях 1990-х годов. В четырнадцатилетнем возрасте ей пришлось столкнуться с расовыми проблемами, с тем, что она приемная дочь, решать, что делать с алкоголем, сексом, религией и как вести себя в школе. Она пыталась осознать свою уникальность и отдалялась от родителей, восставая против них и не желая делиться с ними секретами. Но она все равно любила их и нуждалась в поддержке. На первый взгляд казалось, что она становится неблагополучным подростком, но своим поведением она просто давала понять, что изо всех сил стремится обрести себя.
Франческа и ее родные «по уши погрязли» в проблемах, как выразился Ллойд. Но, к счастью, семья обратилась за помощью. И оказалось, что все они искренне любят друг друга, просто необходимо навести во всем порядок и вести себя гибко. У родителей были свои правила и ожидания и достаточно энергии, чтобы воплощать все это в жизнь, но они могли и развиваться, и меняться вместе с дочерью. Когда они поняли, что Франческе необходим контакт со своим племенем, то заинтересовались обычаями коренных индейцев. Они стали ценить разнообразие даже в том, что касается религиозных убеждений. Когда все приложили должные усилия и потратили на это время, жизнь наладилась. Франческа отправилась на поиски самой себя, но при этом сохранила отношения с родителями. Она пыталась понять себя, но без саморазрушения.
В 1990-е я пришла на биеннале искусств в музее Уитни в Нью-Йорке и остановилась перед экспонатом «Семейная романтика». Четыре обнаженные фигурки в ряд – мама, папа, сын и дочь. Они были размером с маленькую куколку и выполнены из какого-то пористого крашеного материала, а волосы у них были натуральные. Все они были одинакового роста и в одной и той же фазе сексуальной зрелости. Я восприняла это художественное произведение как символ общественной жизни 1990-х. Словно мне хотели сказать: «Нет больше ни детства, ни взрослой жизни. Дети больше не чувствуют себя в безопасности, а взрослые не понимают, что делают».
Когда мы задумываемся о семьях 1990-х, многие все еще представляют себе традиционную семью, где отец работает, а мать сидит дома с детьми, по крайней мере пока они не пойдут в школу. В действительности лишь 14 % семей строились по таким принципам. Семейная демография кардинальным образом изменилась с 1970-х годов, когда насчитывалось менее 13 % семей, главой в которых был не состоящий в браке взрослый. В 1990-е в 30 % семей главой был одинокий, не состоящий в браке родитель. В 90 % семей с одним родителем их главой была мать.
Представителям нашей культуры еще предстоит осознать подлинное значение этой статистики. В 1990-е семья могла состоять из лесбиянок или геев, их биологических или приемных детей, четырнадцатилетней матери и ее малыша, живущих в городской квартире, из мужчины-гея и его сына, двоих зрелых взрослых, которые недавно поженились, и их детей-подростков от предыдущих браков, из бабушки, которая воспитывает маленьких внуков-близнецов, чья мать скончалась от СПИДа, приемной матери с метамфетаминовым малышом[17], это могла быть традиционная семья, где вместе живут несколько поколений, или чужие теперь люди, которые раньше любили друг друга. Какой бы ни была семья по составу, все они испытывали серьезнейшие трудности. Скорее всего, родители упорно работали, были обременены массой обязанностей, уставали или жили в бедности. А надеяться на помощь извне они не могли.
С деньгами у них были серьезные проблемы. Мы жили в обществе, в котором стремительно усиливалось социальное неравенство, когда одни дети жили в роскоши, носили одежду модных брендов, учились в частных школах и ездили в лагеря отдыха для избранных, а другие дети ходили по опасным улицам и учились в плохих школах.
В 1990-е годы было трудно следить за порядком. Маленькие дружные сообщества людей, где все помогали друг другу растить детей, стремительно уходили в прошлое. Вместо няни во многих домах у детей был телевизор.
Уважение американцев к независимости создало определенные трудности в семьях. Один мой друг-философ поинтересовался у меня в те годы: «Ты ведь гордишься своей дочерью? Из нее получается человек, совершенно не похожий ни на тебя, ни на твоего мужа. Это же лучший комплимент вам как родителям!» Когда я в ответ стала сожалеть, что мы с Сарой отдаляемся друг от друга, другая моя знакомая ответила: «Неужели ты хотела бы, чтобы все было по-другому?»
История нашей нации началась с Декларации прав и войны за независимость. Мы восхищаемся напористыми индивидуалистами, наши герои – исследователи, первопроходцы и сокрушители традиций. Мы уважаем писательницу Хэрриет Бичер-Стоу[18], защитницу прав темнокожих Соджорнер Трут, Розу Паркс, которая села на место для белых в автобусе и отказалась встать с него, Амелию Эрхарт[19] и женщину-судью Рут Бейдер Гинзбург.
Свобода, которая считается ценностью в нашей культуре, играет важную роль и в наших семьях. Американцы убеждены, что в подростковом возрасте дети эмоционально отдаляются от родителей, и это убеждение может запрограммировать будущее. Дочери 1990-х годов вели себя именно так, как от них ожидали, вот и получается, что раз от них ждали бунта – они и бунтовали. Они отдалялись от родителей, критиковали их действия, отвергали информацию, которая исходила от них, и секретничали.
Такого рода отчуждение создавало очень напряженную обстановку в семьях. Родители устанавливали границы, чтобы обеспечить безопасность дочерям, а они заявляли о своих правах и сопротивлялись родителям, которые, по мнению девушек, хотели заставить их оставаться детьми. Родители испытывали страх и сердились, когда их дочери шли на невероятный риск, чтобы доказать, что они уже независимые. У большинства семей это противостояние начиналось, когда девушки становились старшеклассницами.
Родители, которые выросли в другие времена, когда существовала иная система ценностей, очень страдали от того, что делали их дочери. Родители считали, что старались принести им больше пользы, чем их собственные мать и отец, но в результате их дети страдали гораздо больше. Когда сами родители были подростками, такое срабатывало. А сейчас у них ничего не получалось. Они видели, как их дочери начинают выпивать, рано знакомятся с сексом и восстают против родительской неадекватности. Свои семьи эти девушки считали неблагополучными.
Я пришла к выводу, что неблагополучна сама наша культура. Практически все родители хотели, чтобы их дочери выросли здоровыми людьми. Но их усилия разбились об опасную культуру, в которой мы живем. Женщин сбили с толку призывы этой культуры, и наши представления о том, что повзрослеть – значит оторваться от своих родителей, даже если они тебя любят.
В 1990-е годы мы жили в районе трехэтажных домов в окружении красивых дубов и кленов. Большинство родителей очень старались, воспитывая детей, но те все равно сводили их с ума. Как сказал мне один юрист на празднике, который проходил в нашем районе: «Быть родителем – это единственная область жизни, где я ощущаю себя некомпетентным, где все выходит из-под моего контроля и я постоянно чувствую себя полным неудачником».
На одной рождественской вечеринке я спросила у семейной пары, как дела у их дочерей. Муж ответил без тени улыбки: «Лучше бы им вообще не рождаться на свет».
Еще одна причина отдаления дочерей от родителей в том, что девушки несчастны. В старших классах школы многие из них утрачивают детскую жизнерадостность и энергию и в силу возраста винят в этом родителей. Они еще очень юные и потому надеются, что родители будут их защищать и делать счастливыми. Когда они сталкиваются с какими-то серьезными проблемами они становятся несчастными и винят в этом родителей, а не культуру, в которой живут.
В 1990-е годы вовсе не родители оказывали основное влияние на детей. Девушки попадали под влияние друзей, которых вдохновляли средства массовой информации. Среднестатистический подросток смотрел телевизор 21 час в неделю, а на домашнюю работу тратил 5,8 часа, читал 1,8 часа. Мир подростков стал электронным, где главную роль играли рок-музыка, видео и кино. В этом сообществе существовали рискованные обряды посвящения во взрослый мир. Стать взрослым, если верить средствам массовой информации, значило пить, тратить деньги и активно заниматься сексом.
Средства массовой информации выуживали деньги у подростков, а родители хотели, чтобы они повзрослели, стали счастливы и нашли свое место в жизни. Две эти цели были несовместимы. Большинство родителей не могли принять те ценности, которые навязывали их дочерям средства массовой информации. У девушек возникал конфликт с родителями, и происходящее противоречило их собственному здравому смыслу.
Например, Яна была поздним ребенком работающих родителей. До старших классов школы она любила их и чувствовала, что это взаимно. Но в старших классах она оказалась перед нелегким выбором: быть хорошей дочерью и поступать как велят родители или завоевать популярность среди сверстников и найти себе парня.
«Когда я училась в старших классах, то шла на все ради популярности среди сверстников. Я пробовала друзей на вкус, как мороженое, но в конце концов вписалась в компанию тех, кто был самым востребованным, – рассказывала мне она. – Я училась в католической школе, где монахини внушали нам, что те, кто ругается, попадут в ад. Так что мне нужно было выбирать между вечными адскими муками и отсутствием популярности».
Мы вместе посмеялись над ее шутливой манерой изложения событий. «В старших классах этому парню из математического класса я понравилась, а он понравился мне. Но он не котировался среди сверстников, и я не стала с ним встречаться».
Однажды отец застукал ее, когда она пыталась потихоньку улизнуть из дома к друзьям. Яна сказала: «Он сел на кровать и заплакал. Стал рассказывать мне об изнасиловании и всякое такое». А в другой раз она заявилась домой пьяной, попробовав фиолетовый слабоалкогольный напиток. После окончания нашего приема она шепнула мне: «Мои родители понятия не имеют о переделках, в которые я попадала. Если бы они узнали, то онемели бы».
Подростки и их родные озадачивают психологов и консультантов. Нам необходимо соблюдать баланс, уважая стремление родителей защитить своих детей и помогая подросткам развиваться как личности и учиться жить в большом мире за пределами семьи.
Элеонор Маккоби и Джон Мартин провели исследование, чтобы выяснить, в каких семьях какие дети вырастают. Их интересовали два глобальных параметра. Первый – душевная привязанность. На одном полюсе находились родители, готовые понять и принять, отзывчивые и внимательные к ребенку, на другом – родители, которые отвергали детей, не реагировали на них и занимались лишь собой. Вторым параметром были стратегии контроля. На одном полюсе располагались нетребовательные родители, которые не слишком контролировали детей, а на противоположном – те, кто был требовательным и постоянно контролировал детей.
На пересечении двух этих измерений возникали различные способы общения с подростками. У родителей с низкой степенью контроля и нелюбовью к детям вырастали подростки с целым комплексом проблем, включая склонность к правонарушениям и зависимости от наркотиков. У родителей с высокой степенью контроля и нежеланием принимать детей такими, какие они есть (у авторитарных родителей), вырастали социально неадекватные и неуверенные в себе дети. У родителей, не осуществляющих жесткого контроля и в значительной степени принимающих детей такими, какие они есть (у склонных к попустительству), вырастали импульсивные, безответственные и неуверенные в себе дети. Если родители серьезно контролировали детей и при этом были способны в значительной степени понять и принять их (у строгих, но любящих), то них вырастали независимые, социально ответственные и уверенные в себе дети. По данным этого исследования, идеальной можно считать семью, где родители ясно дают понять детям: «Мы тебя любим, но в отношении тебя у нас есть определенные ожидания».
Люси, 15 лет
В подростковом возрасте Люси вылечилась от лейкемии. Как многие молодые люди, страдающие от тяжелого заболевания, она была привязана к родителям – это помогало справляться с болезнью. А после выздоровления эта близость мешала ей развиваться и стать самой собой.
Люси была полновата, у нее была бледная кожа, как у всех страдающих хроническим заболеванием. Она потеряла волосы от химиотерапии. Когда она пришла ко мне на прием, у нее только начал отрастать короткий ежик. Когда она отправлялась в школу или по магазинам, то надевала вязаную фиолетовую шапочку, но на первой встрече у меня в кабинете я увидела ее лысоватую голову.
Люси сидела молчком, когда родители, расположившись слева и справа от нее, рассказывали историю ее болезни. Два года назад у нее обнаружили лейкемию, и девочке пришлось подолгу лежать в больнице. Врачи были настроены оптимистично по поводу ее прогноза.
Я поинтересовалась, как все эти медицинские проблемы повлияли на их семью. Сильвия ответила: «Мы делали все возможное, чтобы спасти Люси. Я не отходила от нее, пока она была в больнице. Фрэнк приходил туда каждый вечер после работы». Она глянула на мужа. «Фрэнк полицейский. В этом году он не получил повышения по службе. Я уверена, что его начальник решил, что Фрэнку не до того. Но ничего, все еще впереди. Я до смерти боюсь больниц, но Люси жива; жаловаться не на что».
Фрэнк тихо сказал: «Вот нашему сыну пришлось хуже всех. Его мы отправили к моей сестре. Главное – это Люси».
«Марк стал просто невыносимым с тех пор, как я вернулась домой», – вмешалась в разговор Люси.
Я спросила ее о больнице. «Там было не так уж плохо, кроме тех моментов, когда мне было плохо после химии. Мама читала мне вслух, мы играли в игры. Я теперь знаю все ответы в викторине».
Возвращаться в школу ей было трудно. Все хорошо с ней обращались – слишком хорошо, словно она была инопланетянкой. Но она столько всего упустила. У ее прежних подружек появились молодые люди и новые занятия. Пока она лежала в больнице, к ней приходили в гости, приносили цветы и журналы, но сейчас, когда ей стало лучше, похоже, никто не знал, как с ней общаться.
Фрэнк сказал: «Люси стала другим человеком. Она притихла. Раньше дурачилась, а теперь стала более серьезной. Она во многом повзрослела, она сама настрадалась и увидела, как страдали другие дети. Но в чем-то она еще совсем ребенок, ведь столько всего прошло мимо нее».
Люси не было на церемонии выпуска после восьмого класса, на посвящении в старшеклассники, она не ходила на вечеринки, свидания, не занималась спортом, школьными делами и даже не вступила в пубертатный период (из-за лейкемии у нее позже наступили критические дни и замедлилось физическое развитие). Ей столько всего нужно было наверстать. Она была такой хрупкой, что родители стали ее чрезмерно опекать. Они не хотели, чтобы она переутомлялась и ела фастфуд, напоминали о приеме лекарств и не позволяли подвергать себя ненужному риску. У нее ослаб иммунитет – малейшая травма была для нее опасна. Люси, в отличие от большинства подростков, не сопротивлялась, когда родители хлопотали о ней. Она понимала, что так ей старались спасти жизнь.
Когда я в первый раз встретилась с Люси с глазу на глаз, она вела себя застенчиво и была немногословна. Она сидела и смотрела в окно, озабоченно нахмурившись. Она старательно говорила и делала именно то, что, с ее точки зрения, от нее хотели родители и врачи. Она сама заговорила о том, что когда смотрит телевизор, то ее восхищает энергия людей на экране: «Они столько двигаются и так бойко разговаривают. А я начинаю плохо себя чувствовать, глядя на них, и так им завидую».
Я стала расспрашивать ее о том, что ей интересно. Она и понятия об этом не имела. Тогда я предположила, что на следующем нашем приеме она уже найдет ответ. Люси согласилась по десять минут в день сидеть в одиночестве и размышлять, что доставляет ей удовольствие.
На следующий прием Люси пришла ко мне довольно озадаченная. Она тщательно следовала моим инструкциям и пришла к главному выводу: у нее нет собственного мнения. «Я думаю лишь о том, чего от меня ожидают».
Я ответила, что понять это – значит начать процесс поиска собственных мыслей. Мы обсудили, в чем Люси отличается от родителей и брата. Сначала это было трудно, но по мере разговора она проявляла к этому все больший интерес и впервые с начала нашего знакомства оживилась. Она мало чем отличалась от родных: «Я люблю сладкое, а мама – нет. Мне нравится рок-музыка, а Марку нравится стиль кантри». Но потом стали проявляться более важные темы разговора. «Мама страдает молча, а я люблю выговориться. Я плачу, когда огорчена, а Марк от огорчения бесится. Я люблю, чтобы рядом со мной кто-то был, когда у меня неспокойно на душе, а папа любит в такие моменты быть один». Мы обсуждали эти различия, не вынося оценочных суждений, и Люси было приятно, что она не похожа на родных, но у них все равно близкие и душевные отношения.
На следующей неделе Люси пришла ко мне, сияя от счастья. «Я знаю, что мне нравится, – сказала она. – В прошлый четверг мои родные пошли на встречу скаутов, а я осталась дома одна. И я подумала: чем бы мне заняться этим вечером? И поняла, что хотела бы посмотреть какое-нибудь старое кино по телевизору. Там шла “Касабланка”, и мне этот фильм понравился».
Люси гордо продолжала: «Никто не велел мне этого делать и не считал, что мне понравится фильм. Я сама взяла и посмотрела».
Я поздравила Люси с таким открытием. Хотя это было незначительное открытие, но сам его процесс был очень важен. Люси смогла узнать кое-что о себе и с уважением отнеслась к этому открытию.
После того как она впервые поняла это, Люси постепенно стала превращаться в более самостоятельного человека. Она начала вести записки о пребывании в больнице. Сначала очень вежливо: о том, как благодарна врачам и медсестрам, родителям за то, что не отходили от нее ни на шаг. А потом смогла рассказать, как боялась смерти, как злилась из-за того, что у нее обнаружили рак, как сердилась, что лечение было болезненным, и как ей было грустно, что не всем детям лечение помогло.
Люси сумела снова вписаться в мир друзей и в школьную жизнь. Она стала ходить в Испанский клуб в школе. Пригласила старую подружку провести с ней вечер. Сильвия опасалась, что все эти занятия утомят Люси. Ее беспокойство, которое было полезно в период борьбы с лейкемией, теперь меньше способствовало адаптации к новой жизни в период выздоровления. После пяти приемов у меня Люси рассказала, что они с мамой поссорились, потому что Люси кто-то поздно позвонил. Я облегченно засмеялась.
Семейная терапия превратилась в способ преодоления посттравматического стресса. Из-за болезни Люси пострадали все. Сильвия рассказала, как приходила домой каждый вечер из больницы, где у Люси каждые пятнадцать минут начиналась рвота после химиотерапии. Она заходила в пустую спальню дочери, ложилась на ее тахту, все еще украшенную единорогами. Обнимала ее игрушечного пони и плакала, пока не чувствовала, что выплакала все слезы до единой.
Фрэнк рассказал, как он уставал на работе. Он выдавал водителям квитанции на оплату штрафа за превышение скорости и думал о Люси, которая лежала в больнице. «Иногда нарушитель грубил или спорил со мной, – говорил Фрэнк. – А мне просто хотелось дать ему кулаком в морду».
Марка бесила болезнь Люси. «Я думал, что она это нарочно, чтобы все с ней носились. Иногда я думал, что она притворяется, а иногда был уверен, что она умрет. Ей приносили много подарков, мама с папой баловали ее. Я тоже хотел заболеть».
Прошло восемь месяцев, и Люси была готова завершить курс лечения. Ее голос окреп и стал более оживленным. Волосы отросли и стали похожи на мягкую русую шапочку. Она стала делать упражнения и окрепла. У нее начались критические дни. Она сблизилась с прежними друзьями и завела новых. Она поняла, что может противоречить родителям, и никто от этого не упадет замертво. Могла выражать свое мнение вслух и взрослеть, становясь самой собой.
Франческа рассказала, как ее изводили в течение долгих лет, как обзывали краснокожей и Скво[16], говорили, что индейцы алкоголики, что они мошенничают с пособием по безработице, что они обманщики и негодяи. И под конец сказала: «Хуже всего поговорка, что хороший индеец – это мертвый индеец».
Я поинтересовалась, что Франческа знает о коренных жителях Америки.
«Я видела фильмы “Последний из могикан” и “Танцующая с волками”. Раньше мне противно было смотреть кино про индейцев. Вы когда-нибудь видели фильм “Одинокий следопыт”? Помните парня по имени Тонто? А вы знаете, что Тонто по-испански значит “дурак”?»
Она ненадолго замолчала. «Иногда я вижу бомжей-индейцев в центре города. Я даже не знаю, может быть, они из племени Сиу. Может быть, среди них моя мать».
Я спросила: «А ты хотела бы узнать больше о своем народе?»
Франческа уставилась на снег, падающий за окном. «И да, и нет. Наверное, мне будет от этого нелегко, но я не смогу понять, кто я, пока не узнаю о них».
Я написала для нее на листочке имя писательницы из коренных американцев по имени Зиткала-Ша. «Может быть, полистаешь какую-нибудь ее книжку».
«Вы считаете меня предательницей?»
Я задумалась, что ей сказать. «Твой интерес к прошлому – такое же естественное дело, как этот снегопад». В ответ Франческа благодарно улыбнулась мне – впервые за этот час.
Франческе понравились книги Зиткалы-Ша, представительницы племени Янктон-Сиу из Западной Дакоты. Она родилась в 1896 году. В произведениях она рассказала, как ее оторвали от родных, живших в резервации, и заставили учиться в школе для индейцев. Прочитав книгу о жизни Зиткалы-Ша, Франческа попросила Бетти и Ллойда отвезти ее в местечко Жеона, где находилась заброшенная индейская школа.
Поездка прошла хорошо. Они побродили по трехэтажному кирпичному зданию, заглянули в запыленные окна, рассматривая старые швейные машинки и скамейки. Потом поели сэндвичей с ростбифом в кафе на главной улице и обсудили, куда бы еще съездить. Через несколько месяцев они посетили церемонии коренных американцев «пау-вау» и собрание представителей равнинных племен «Исцеление Священного Кольца».
В течение следующих месяцев Франческа посетила Центр коренных американцев и стала работать там волонтером на полставки. Она готовила кофе и угощала печеньем пожилых людей, шутила с ними и слушала их рассказы. От них она многое узнала о племени Сиу и о жизни в резервации.
На некоторых наших приемах мы проводили семейную психотерапию. Мы пытались вникнуть в смысл удочерения, расовой принадлежности и подростковых проблем. Франческа считала, что отец очень строг с ней, а мать слишком вмешивается в ее дела. Она полагала, что Бетти и Ллойд все еще считают ее маленьким ребенком, что Ллойд ведет себя особенно упрямо. Бетти действовала ей на нервы. «Сама не знаю почему, но мне постоянно хочется на нее орать».
Ллойд согласился пойти на компромисс относительно времени возвращения домой, но настаивал на своем праве знать, куда пошла Франческа. Бетти согласилась держаться дальше от ее комнаты. После этих переговоров Френси снова стала шутить с Ллойдом, а после школы сидела с Бетти на кухне и рассказывала ей, как прошел день.
Мы перестали делать вид, что семья не волнуется по поводу проблем с удочерением. У всех есть чувства. Ллойд волновался, что Франческа начнет выпивать, а Бетти переживала, что однажды Франческа найдет свою настоящую мать и бросит их. А сама Франческа ощущала, что разрывается между миром белых и миром краснокожих, но нигде ее не считают своей. Она любила Ллойда и Бетти, но не могла полагаться на них, пытаясь понять, кто же она на самом деле.
Франческа сообщила Бетти и Ллойду, что хочет узнать, кто ее биологическая мать. Они испытали смешанные чувства, но согласились помочь ей узнать больше о своей наследственности и своем племени. Франческа была рада слышать это, но ей хотелось большего. Она сказала Бетти и Ллойду: «Однажды я найду свою мать».
На индивидуальных приемах со мной Франческу волновало множество вопросов. Она не понимала, с кем дружить. «Мои старые друзья поверхностные, а новые постоянно попадают в переделки», – объясняла она.
Я предложила ей выбрать двух самых близких друзей и не пытаться влиться в толпу. Я напомнила, что ее друзья – люди из Центра коренных американцев.
Франческа стала молиться великому духу, прося у него помощи. Ей нужно было совместить два мира, слить воедино две истории. Она приняла осознанное решение, что возьмет для себя из этих двух миров. Она будет жить с Бетти и Ллойдом и временами приходить в резервацию, чтобы больше узнать о племени Сиу. Она вернется в церковь родителей, но при этом будет поклоняться великому духу.
Думая об этих проблемах, Франческа решила защищать права коренных американцев, которые учились в старших классах школы для белых. Она решила давать отпор всем расистским нападкам. Она стала бороться за то, чтобы литературу и историю коренных американцев в большем объеме включили в школьную программу.
На нашу последнюю встречу Франческа пришла в голубых джинсах и трикотажной блузке. Бетти и Ллойд гордо сидели рядом с ней: Ллойд в своем халате, который он носит в аптеке, а Бетти в брючном костюме из полиэстера. Ллойд сказал: «Я выучил несколько слов из языка племени Лакота». А Бетти добавила: «Мы узнали много нового, для нас открылся целый мир». Франческа сказала: «Теперь у меня две семьи: одна белая, а другая – племя краснокожих. Но в Священном Кольце найдется место для всех моих родных».
Франческа – пример того, какие сложности возникали в семьях 1990-х годов. В четырнадцатилетнем возрасте ей пришлось столкнуться с расовыми проблемами, с тем, что она приемная дочь, решать, что делать с алкоголем, сексом, религией и как вести себя в школе. Она пыталась осознать свою уникальность и отдалялась от родителей, восставая против них и не желая делиться с ними секретами. Но она все равно любила их и нуждалась в поддержке. На первый взгляд казалось, что она становится неблагополучным подростком, но своим поведением она просто давала понять, что изо всех сил стремится обрести себя.
Франческа и ее родные «по уши погрязли» в проблемах, как выразился Ллойд. Но, к счастью, семья обратилась за помощью. И оказалось, что все они искренне любят друг друга, просто необходимо навести во всем порядок и вести себя гибко. У родителей были свои правила и ожидания и достаточно энергии, чтобы воплощать все это в жизнь, но они могли и развиваться, и меняться вместе с дочерью. Когда они поняли, что Франческе необходим контакт со своим племенем, то заинтересовались обычаями коренных индейцев. Они стали ценить разнообразие даже в том, что касается религиозных убеждений. Когда все приложили должные усилия и потратили на это время, жизнь наладилась. Франческа отправилась на поиски самой себя, но при этом сохранила отношения с родителями. Она пыталась понять себя, но без саморазрушения.
В 1990-е я пришла на биеннале искусств в музее Уитни в Нью-Йорке и остановилась перед экспонатом «Семейная романтика». Четыре обнаженные фигурки в ряд – мама, папа, сын и дочь. Они были размером с маленькую куколку и выполнены из какого-то пористого крашеного материала, а волосы у них были натуральные. Все они были одинакового роста и в одной и той же фазе сексуальной зрелости. Я восприняла это художественное произведение как символ общественной жизни 1990-х. Словно мне хотели сказать: «Нет больше ни детства, ни взрослой жизни. Дети больше не чувствуют себя в безопасности, а взрослые не понимают, что делают».
Когда мы задумываемся о семьях 1990-х, многие все еще представляют себе традиционную семью, где отец работает, а мать сидит дома с детьми, по крайней мере пока они не пойдут в школу. В действительности лишь 14 % семей строились по таким принципам. Семейная демография кардинальным образом изменилась с 1970-х годов, когда насчитывалось менее 13 % семей, главой в которых был не состоящий в браке взрослый. В 1990-е в 30 % семей главой был одинокий, не состоящий в браке родитель. В 90 % семей с одним родителем их главой была мать.
Представителям нашей культуры еще предстоит осознать подлинное значение этой статистики. В 1990-е семья могла состоять из лесбиянок или геев, их биологических или приемных детей, четырнадцатилетней матери и ее малыша, живущих в городской квартире, из мужчины-гея и его сына, двоих зрелых взрослых, которые недавно поженились, и их детей-подростков от предыдущих браков, из бабушки, которая воспитывает маленьких внуков-близнецов, чья мать скончалась от СПИДа, приемной матери с метамфетаминовым малышом[17], это могла быть традиционная семья, где вместе живут несколько поколений, или чужие теперь люди, которые раньше любили друг друга. Какой бы ни была семья по составу, все они испытывали серьезнейшие трудности. Скорее всего, родители упорно работали, были обременены массой обязанностей, уставали или жили в бедности. А надеяться на помощь извне они не могли.
С деньгами у них были серьезные проблемы. Мы жили в обществе, в котором стремительно усиливалось социальное неравенство, когда одни дети жили в роскоши, носили одежду модных брендов, учились в частных школах и ездили в лагеря отдыха для избранных, а другие дети ходили по опасным улицам и учились в плохих школах.
В 1990-е годы было трудно следить за порядком. Маленькие дружные сообщества людей, где все помогали друг другу растить детей, стремительно уходили в прошлое. Вместо няни во многих домах у детей был телевизор.
Уважение американцев к независимости создало определенные трудности в семьях. Один мой друг-философ поинтересовался у меня в те годы: «Ты ведь гордишься своей дочерью? Из нее получается человек, совершенно не похожий ни на тебя, ни на твоего мужа. Это же лучший комплимент вам как родителям!» Когда я в ответ стала сожалеть, что мы с Сарой отдаляемся друг от друга, другая моя знакомая ответила: «Неужели ты хотела бы, чтобы все было по-другому?»
История нашей нации началась с Декларации прав и войны за независимость. Мы восхищаемся напористыми индивидуалистами, наши герои – исследователи, первопроходцы и сокрушители традиций. Мы уважаем писательницу Хэрриет Бичер-Стоу[18], защитницу прав темнокожих Соджорнер Трут, Розу Паркс, которая села на место для белых в автобусе и отказалась встать с него, Амелию Эрхарт[19] и женщину-судью Рут Бейдер Гинзбург.
Свобода, которая считается ценностью в нашей культуре, играет важную роль и в наших семьях. Американцы убеждены, что в подростковом возрасте дети эмоционально отдаляются от родителей, и это убеждение может запрограммировать будущее. Дочери 1990-х годов вели себя именно так, как от них ожидали, вот и получается, что раз от них ждали бунта – они и бунтовали. Они отдалялись от родителей, критиковали их действия, отвергали информацию, которая исходила от них, и секретничали.
Такого рода отчуждение создавало очень напряженную обстановку в семьях. Родители устанавливали границы, чтобы обеспечить безопасность дочерям, а они заявляли о своих правах и сопротивлялись родителям, которые, по мнению девушек, хотели заставить их оставаться детьми. Родители испытывали страх и сердились, когда их дочери шли на невероятный риск, чтобы доказать, что они уже независимые. У большинства семей это противостояние начиналось, когда девушки становились старшеклассницами.
Родители, которые выросли в другие времена, когда существовала иная система ценностей, очень страдали от того, что делали их дочери. Родители считали, что старались принести им больше пользы, чем их собственные мать и отец, но в результате их дети страдали гораздо больше. Когда сами родители были подростками, такое срабатывало. А сейчас у них ничего не получалось. Они видели, как их дочери начинают выпивать, рано знакомятся с сексом и восстают против родительской неадекватности. Свои семьи эти девушки считали неблагополучными.
Я пришла к выводу, что неблагополучна сама наша культура. Практически все родители хотели, чтобы их дочери выросли здоровыми людьми. Но их усилия разбились об опасную культуру, в которой мы живем. Женщин сбили с толку призывы этой культуры, и наши представления о том, что повзрослеть – значит оторваться от своих родителей, даже если они тебя любят.
В 1990-е годы мы жили в районе трехэтажных домов в окружении красивых дубов и кленов. Большинство родителей очень старались, воспитывая детей, но те все равно сводили их с ума. Как сказал мне один юрист на празднике, который проходил в нашем районе: «Быть родителем – это единственная область жизни, где я ощущаю себя некомпетентным, где все выходит из-под моего контроля и я постоянно чувствую себя полным неудачником».
На одной рождественской вечеринке я спросила у семейной пары, как дела у их дочерей. Муж ответил без тени улыбки: «Лучше бы им вообще не рождаться на свет».
Еще одна причина отдаления дочерей от родителей в том, что девушки несчастны. В старших классах школы многие из них утрачивают детскую жизнерадостность и энергию и в силу возраста винят в этом родителей. Они еще очень юные и потому надеются, что родители будут их защищать и делать счастливыми. Когда они сталкиваются с какими-то серьезными проблемами они становятся несчастными и винят в этом родителей, а не культуру, в которой живут.
В 1990-е годы вовсе не родители оказывали основное влияние на детей. Девушки попадали под влияние друзей, которых вдохновляли средства массовой информации. Среднестатистический подросток смотрел телевизор 21 час в неделю, а на домашнюю работу тратил 5,8 часа, читал 1,8 часа. Мир подростков стал электронным, где главную роль играли рок-музыка, видео и кино. В этом сообществе существовали рискованные обряды посвящения во взрослый мир. Стать взрослым, если верить средствам массовой информации, значило пить, тратить деньги и активно заниматься сексом.
Средства массовой информации выуживали деньги у подростков, а родители хотели, чтобы они повзрослели, стали счастливы и нашли свое место в жизни. Две эти цели были несовместимы. Большинство родителей не могли принять те ценности, которые навязывали их дочерям средства массовой информации. У девушек возникал конфликт с родителями, и происходящее противоречило их собственному здравому смыслу.
Например, Яна была поздним ребенком работающих родителей. До старших классов школы она любила их и чувствовала, что это взаимно. Но в старших классах она оказалась перед нелегким выбором: быть хорошей дочерью и поступать как велят родители или завоевать популярность среди сверстников и найти себе парня.
«Когда я училась в старших классах, то шла на все ради популярности среди сверстников. Я пробовала друзей на вкус, как мороженое, но в конце концов вписалась в компанию тех, кто был самым востребованным, – рассказывала мне она. – Я училась в католической школе, где монахини внушали нам, что те, кто ругается, попадут в ад. Так что мне нужно было выбирать между вечными адскими муками и отсутствием популярности».
Мы вместе посмеялись над ее шутливой манерой изложения событий. «В старших классах этому парню из математического класса я понравилась, а он понравился мне. Но он не котировался среди сверстников, и я не стала с ним встречаться».
Однажды отец застукал ее, когда она пыталась потихоньку улизнуть из дома к друзьям. Яна сказала: «Он сел на кровать и заплакал. Стал рассказывать мне об изнасиловании и всякое такое». А в другой раз она заявилась домой пьяной, попробовав фиолетовый слабоалкогольный напиток. После окончания нашего приема она шепнула мне: «Мои родители понятия не имеют о переделках, в которые я попадала. Если бы они узнали, то онемели бы».
Подростки и их родные озадачивают психологов и консультантов. Нам необходимо соблюдать баланс, уважая стремление родителей защитить своих детей и помогая подросткам развиваться как личности и учиться жить в большом мире за пределами семьи.
Элеонор Маккоби и Джон Мартин провели исследование, чтобы выяснить, в каких семьях какие дети вырастают. Их интересовали два глобальных параметра. Первый – душевная привязанность. На одном полюсе находились родители, готовые понять и принять, отзывчивые и внимательные к ребенку, на другом – родители, которые отвергали детей, не реагировали на них и занимались лишь собой. Вторым параметром были стратегии контроля. На одном полюсе располагались нетребовательные родители, которые не слишком контролировали детей, а на противоположном – те, кто был требовательным и постоянно контролировал детей.
На пересечении двух этих измерений возникали различные способы общения с подростками. У родителей с низкой степенью контроля и нелюбовью к детям вырастали подростки с целым комплексом проблем, включая склонность к правонарушениям и зависимости от наркотиков. У родителей с высокой степенью контроля и нежеланием принимать детей такими, какие они есть (у авторитарных родителей), вырастали социально неадекватные и неуверенные в себе дети. У родителей, не осуществляющих жесткого контроля и в значительной степени принимающих детей такими, какие они есть (у склонных к попустительству), вырастали импульсивные, безответственные и неуверенные в себе дети. Если родители серьезно контролировали детей и при этом были способны в значительной степени понять и принять их (у строгих, но любящих), то них вырастали независимые, социально ответственные и уверенные в себе дети. По данным этого исследования, идеальной можно считать семью, где родители ясно дают понять детям: «Мы тебя любим, но в отношении тебя у нас есть определенные ожидания».
Люси, 15 лет
В подростковом возрасте Люси вылечилась от лейкемии. Как многие молодые люди, страдающие от тяжелого заболевания, она была привязана к родителям – это помогало справляться с болезнью. А после выздоровления эта близость мешала ей развиваться и стать самой собой.
Люси была полновата, у нее была бледная кожа, как у всех страдающих хроническим заболеванием. Она потеряла волосы от химиотерапии. Когда она пришла ко мне на прием, у нее только начал отрастать короткий ежик. Когда она отправлялась в школу или по магазинам, то надевала вязаную фиолетовую шапочку, но на первой встрече у меня в кабинете я увидела ее лысоватую голову.
Люси сидела молчком, когда родители, расположившись слева и справа от нее, рассказывали историю ее болезни. Два года назад у нее обнаружили лейкемию, и девочке пришлось подолгу лежать в больнице. Врачи были настроены оптимистично по поводу ее прогноза.
Я поинтересовалась, как все эти медицинские проблемы повлияли на их семью. Сильвия ответила: «Мы делали все возможное, чтобы спасти Люси. Я не отходила от нее, пока она была в больнице. Фрэнк приходил туда каждый вечер после работы». Она глянула на мужа. «Фрэнк полицейский. В этом году он не получил повышения по службе. Я уверена, что его начальник решил, что Фрэнку не до того. Но ничего, все еще впереди. Я до смерти боюсь больниц, но Люси жива; жаловаться не на что».
Фрэнк тихо сказал: «Вот нашему сыну пришлось хуже всех. Его мы отправили к моей сестре. Главное – это Люси».
«Марк стал просто невыносимым с тех пор, как я вернулась домой», – вмешалась в разговор Люси.
Я спросила ее о больнице. «Там было не так уж плохо, кроме тех моментов, когда мне было плохо после химии. Мама читала мне вслух, мы играли в игры. Я теперь знаю все ответы в викторине».
Возвращаться в школу ей было трудно. Все хорошо с ней обращались – слишком хорошо, словно она была инопланетянкой. Но она столько всего упустила. У ее прежних подружек появились молодые люди и новые занятия. Пока она лежала в больнице, к ней приходили в гости, приносили цветы и журналы, но сейчас, когда ей стало лучше, похоже, никто не знал, как с ней общаться.
Фрэнк сказал: «Люси стала другим человеком. Она притихла. Раньше дурачилась, а теперь стала более серьезной. Она во многом повзрослела, она сама настрадалась и увидела, как страдали другие дети. Но в чем-то она еще совсем ребенок, ведь столько всего прошло мимо нее».
Люси не было на церемонии выпуска после восьмого класса, на посвящении в старшеклассники, она не ходила на вечеринки, свидания, не занималась спортом, школьными делами и даже не вступила в пубертатный период (из-за лейкемии у нее позже наступили критические дни и замедлилось физическое развитие). Ей столько всего нужно было наверстать. Она была такой хрупкой, что родители стали ее чрезмерно опекать. Они не хотели, чтобы она переутомлялась и ела фастфуд, напоминали о приеме лекарств и не позволяли подвергать себя ненужному риску. У нее ослаб иммунитет – малейшая травма была для нее опасна. Люси, в отличие от большинства подростков, не сопротивлялась, когда родители хлопотали о ней. Она понимала, что так ей старались спасти жизнь.
Когда я в первый раз встретилась с Люси с глазу на глаз, она вела себя застенчиво и была немногословна. Она сидела и смотрела в окно, озабоченно нахмурившись. Она старательно говорила и делала именно то, что, с ее точки зрения, от нее хотели родители и врачи. Она сама заговорила о том, что когда смотрит телевизор, то ее восхищает энергия людей на экране: «Они столько двигаются и так бойко разговаривают. А я начинаю плохо себя чувствовать, глядя на них, и так им завидую».
Я стала расспрашивать ее о том, что ей интересно. Она и понятия об этом не имела. Тогда я предположила, что на следующем нашем приеме она уже найдет ответ. Люси согласилась по десять минут в день сидеть в одиночестве и размышлять, что доставляет ей удовольствие.
На следующий прием Люси пришла ко мне довольно озадаченная. Она тщательно следовала моим инструкциям и пришла к главному выводу: у нее нет собственного мнения. «Я думаю лишь о том, чего от меня ожидают».
Я ответила, что понять это – значит начать процесс поиска собственных мыслей. Мы обсудили, в чем Люси отличается от родителей и брата. Сначала это было трудно, но по мере разговора она проявляла к этому все больший интерес и впервые с начала нашего знакомства оживилась. Она мало чем отличалась от родных: «Я люблю сладкое, а мама – нет. Мне нравится рок-музыка, а Марку нравится стиль кантри». Но потом стали проявляться более важные темы разговора. «Мама страдает молча, а я люблю выговориться. Я плачу, когда огорчена, а Марк от огорчения бесится. Я люблю, чтобы рядом со мной кто-то был, когда у меня неспокойно на душе, а папа любит в такие моменты быть один». Мы обсуждали эти различия, не вынося оценочных суждений, и Люси было приятно, что она не похожа на родных, но у них все равно близкие и душевные отношения.
На следующей неделе Люси пришла ко мне, сияя от счастья. «Я знаю, что мне нравится, – сказала она. – В прошлый четверг мои родные пошли на встречу скаутов, а я осталась дома одна. И я подумала: чем бы мне заняться этим вечером? И поняла, что хотела бы посмотреть какое-нибудь старое кино по телевизору. Там шла “Касабланка”, и мне этот фильм понравился».
Люси гордо продолжала: «Никто не велел мне этого делать и не считал, что мне понравится фильм. Я сама взяла и посмотрела».
Я поздравила Люси с таким открытием. Хотя это было незначительное открытие, но сам его процесс был очень важен. Люси смогла узнать кое-что о себе и с уважением отнеслась к этому открытию.
После того как она впервые поняла это, Люси постепенно стала превращаться в более самостоятельного человека. Она начала вести записки о пребывании в больнице. Сначала очень вежливо: о том, как благодарна врачам и медсестрам, родителям за то, что не отходили от нее ни на шаг. А потом смогла рассказать, как боялась смерти, как злилась из-за того, что у нее обнаружили рак, как сердилась, что лечение было болезненным, и как ей было грустно, что не всем детям лечение помогло.
Люси сумела снова вписаться в мир друзей и в школьную жизнь. Она стала ходить в Испанский клуб в школе. Пригласила старую подружку провести с ней вечер. Сильвия опасалась, что все эти занятия утомят Люси. Ее беспокойство, которое было полезно в период борьбы с лейкемией, теперь меньше способствовало адаптации к новой жизни в период выздоровления. После пяти приемов у меня Люси рассказала, что они с мамой поссорились, потому что Люси кто-то поздно позвонил. Я облегченно засмеялась.
Семейная терапия превратилась в способ преодоления посттравматического стресса. Из-за болезни Люси пострадали все. Сильвия рассказала, как приходила домой каждый вечер из больницы, где у Люси каждые пятнадцать минут начиналась рвота после химиотерапии. Она заходила в пустую спальню дочери, ложилась на ее тахту, все еще украшенную единорогами. Обнимала ее игрушечного пони и плакала, пока не чувствовала, что выплакала все слезы до единой.
Фрэнк рассказал, как он уставал на работе. Он выдавал водителям квитанции на оплату штрафа за превышение скорости и думал о Люси, которая лежала в больнице. «Иногда нарушитель грубил или спорил со мной, – говорил Фрэнк. – А мне просто хотелось дать ему кулаком в морду».
Марка бесила болезнь Люси. «Я думал, что она это нарочно, чтобы все с ней носились. Иногда я думал, что она притворяется, а иногда был уверен, что она умрет. Ей приносили много подарков, мама с папой баловали ее. Я тоже хотел заболеть».
Прошло восемь месяцев, и Люси была готова завершить курс лечения. Ее голос окреп и стал более оживленным. Волосы отросли и стали похожи на мягкую русую шапочку. Она стала делать упражнения и окрепла. У нее начались критические дни. Она сблизилась с прежними друзьями и завела новых. Она поняла, что может противоречить родителям, и никто от этого не упадет замертво. Могла выражать свое мнение вслух и взрослеть, становясь самой собой.