Вопрос и ответ

– Я тебе не враг, Тодд Хьюитт. – Ну надо же, еще раз. – Просто скажи мне, как ее зовут, и все это кончится.

Я набрал воздуху в грудь и тут же выкашлял его обратно.

Попробовал еще раз и сказал-таки то, што собирался сказать:

– Ты – убийца.

Молчание.

– Ну, значит, так тому и быть.

Ноги ушли. Мистер Коллинз сгреб стул с пола вместе со мной. Организм взвыл под собственным весом. Я снова сидел в круге цветного света. Глаза уже так запухли, што я и Коллинза-то с трудом различал, хоть он и стоял прямо передо мной.

Судя по звукам, мэр снова стоял у столика и што-то там двигал на поверхности. Царапнул металл.

Он снова рядом. Ну вот, после всего, што блазнилось, што обещалось, наконец он и здесь.

Мой конец.

Прости, подумал я. Прости, пожалуйста, прости.

Мэр положил мне руку на плечо, я дернулся прочь, но она никуда не делась, осталась там, крепко держа. Я не видел, што у него в руках, но оно приближалось, двигалось к моему лицу, што-то твердое, металлическое, с болью внутри, готовое заставить меня страдать и положить конец жизни, но где-то внутри есть нора, туда можно забраться, уползти подальше от всего этого, вниз, вглубь, в темноту, потому што это же все равно конец, конец всему, мне отсюда не сбежать, он меня убьет и убьет ее, и нет ни единого шанса, ни надежды, ни жизни, ничего.

Прости.

И мэр приложил мне к лицу пластырь.

Я ахнул от внезапной прохлады, отшатнулся от рук, но он мягко прижимал его к шишке у меня на лбу, ко всем ссадинам, к ранам на подбородке и по всему лицу, и его тело было так близко, што я чувствовал запах, запах его чистоты, древесный аромат мыла, дыхание из носа касалось щеки, пальцы трогали кожу почти нежно, обрабатывая опухлые глаза, рассеченную губу, я чувствовал, как почти мгновенно пластырь принялся за работу, как спадает опухоль, как обезболивающие проникают в систему, и я думал, какие же хорошие пластыри в Убежище, совсем как у нее, и облегчение пришло так быстро, так неожиданно, што у меня перехватило горло и пришлось проглатывать ком.

– Я не тот, кем ты меня считаешь, Тодд, – негромко произнес мэр, почти мне в ухо, накладывая еще один пластырь на шею. – Я не делал того, что ты мне приписываешь. Да, я попросил сына привезти тебя, но я не просил его ни в кого стрелять. Я не просил Аарона убить тебя.

– Ты лжешь. – Но мой голос был слаб, и я весь дрожал от усилий не пустить в него рыдание (затыкайся уже).

Мэр налепил еще пластырей мне на грудь и живот (все в синяках) – с такой лаской, што это было почти невозможно вынести, словно он и вправду не хотел сделать мне больно.

– Я действительно не хочу, Тодд, – ответил он. – У тебя еще будет время осознать, насколько это правда.

Он тихо двигался сзади, накладывал еще пластыри прямо поверх веревок у меня на запястьях, брал кисти, растирал, возвращал им чувствительность.

– В свое время ты научишься мне доверять, – говорил он. – Возможно даже, я смогу тебе понравиться. Возможно, когда-нибудь ты сможешь увидеть во мне что-то вроде отца, Тодд.

Мой Шум плавился от снадобий, от уходящей боли, и вместе с ней уходил, исчезал и я сам, словно мэр и правда наконец-то меня убивал, – но не наказанием, а заботой.

У меня больше не было сил гнать слезы из горла, из глаз, из голоса.

– Пожалуйста, – пролепетал я. – Пожалуйста.

Нет, я не знал, о чем я.

– Война окончена, Тодд, – говорил мэр. – Теперь мы будем строить новый мир. Эта планета, наконец-то, воистину примет свое имя, станет жить с ним в согласии. Поверь, когда ты все сам увидишь, ты непременно захочешь стать частью этого.

Я дышал темнотой.

– Ты мог бы вести за собой людей, Тодд. Ты и вправду совершенно особенный мальчик, ты это уже доказал.

Я дышал, я старался держаться за воздух, но все равно ускользал, таял, куда-то падал.

– Откуда мне знать? – Голос треснул, смазался во што-то не совсем реальное. – Откуда мне знать, што она вообще еще жива.

– Ниоткуда, – сказал мэр. – Тебе придется поверить мне на слово. Я даю его тебе.

Он ждал.

– А если я это сделаю, – прошептал я. – Если сделаю, што вы хотите, вы спасете ее?

– Мы сделаем все необходимое, – ответил он.

Без боли ощущение было такое, словно у меня нет больше тела… словно я – призрак, сидящий на стуле, слепой и вечный.

Словно я уже умер.

Потомуш откуда тебе вообще знать, што ты жив, если у тебя ничего не болит?


– Мы – это выбор, который мы делаем, Тодд. Не больше и не меньше. Я бы хотел, чтобы ты выбрал правильно. Скажи мне, Тодд. Я бы очень этого хотел.

Под пластырями царила тьма.

Только я, один, во мраке.

Я и этот голос.

Я не знал, што мне делать.

Я ничего больше не знал.

(што. я. делаю?)

Но если шанс все-таки есть, хотя бы какой-то…

– Неужто это правда такая жертва, Тодд? – Он слушал мои мысли. – Сейчас, когда прошлому настал конец? Когда начинается будущее?

Нет. Нет, нельзя. Он врун и убийца, и плевать, што он там говорит…

– Я жду, Тодд.

Но она, может быть, еще жива. Он вполне мог сохранить ей жизнь…

– Это твоя последняя возможность, Тодд.

Я поднял голову. Пластыри слегка отстали, я сощурился навстречу свету, туда, где должно быть его лицо…

Оно там было. Пустое, как всегда.

Пустая, безжизненная стена.

С тем же успехом можно разговаривать с бездонной ямой.

С тем же успехом я мог быть этой бездонной ямой.

Я отвел глаза. Я уставился в пол.

– Виола, – сказал я ковру. – Ее зовут Виола.

Мэр испустил долгий блаженный выдох.

– Молодец, Тодд, – сказал он. – Я тебе очень благодарен.

И повернулся к мистеру Коллинзу.

– Под замок его.





Часть I

Тодд в башне




1

Старый Мэр





[Тодд]


Мистер Коллинз толкал меня по узкой лестнице без окон, вверх, и вверх, и вверх, то и дело поворачивая на площадках, но все равно только вверх. Когда я решил, што ноги сейчас отвалятся, перед нами оказалась дверь. Он открыл ее и пихнул меня так крепко, што я кубарем влетел в комнату и рухнул на деревянный пол. Руки совсем онемели, подставить их я не смог. Только застонал, с трудом перекатился на бок…

…и уставился в тридцатиметровый обрыв.

Я поскорей отполз по-паучьи от пропасти под хохот мистера Коллинза. Вдоль стен квадратной комнаты шла полка всего в каких-нибудь пять досок шириной. Посередине зияла кошмарная дыра с какими-то свисающими вниз через центр веревками. Я проследил их вверх по высоченной шахте – до самого гигантского, какой я в жизни видел, комплекта колоколов: два висели на одной деревянной балке, громадные такие, сами с целую комнату – хошь живи в ней! В стенах комнаты были пробиты арки, штобы звон было слышно на всю округу.