Волк в ее голове. Книга I

— Ну я, пффф… на сгибе локтя! Правого. Там, как бы, созвездие.

— «Созвездие»! — с презрением повторяет Мухлади и снова перебирает фото, и снова отправляет на печать. Кабинет заполняют ароматы горячего пластика и чернил. Из принтера медленно вылезает сгиб руки, на котором темнеет россыпь пятнышек — не то грязи, не то… родинок? Белые пальцы, очень длинные, тонкие пальцы. Чуть поодаль, обрезанная кадром, чернеет рукоятка пистолета.

Живот у меня скручивает.

Грязь. Точно грязь. Капли ее похожие на созвездие — ну и что? Машина проехала по луже и обдала девушку фонтаном из лужи. Вот и объяснение.

— Покажите лицо! — не выдерживаю я. — Прошу вас. Че есть. Н-не могу так.

Мухлади раздраженно морщится. Перебирает снимки, снова лезет в металлическую тумбочку, тут же с грохотом заталкивает ящик обратно.

— Шестнадцать исполнилось?

— Ей? Или…

— Блядь!

— Исполнилось мне шестнадцать. Можете сказать, исполнилось.

— Кому сказать? — Мухлади резко поворачивается. — Кому?! Послушай меня внимательно: у нее вместо лица… раздавленный арбуз. Этой дуре в затылок выстрелили. В затылок! — Он лупит себя по шее. — Видел ты такое в своих роликах? Хорошо понимаешь, что это значит? Потому что я не хочу иметь проблем, если ты потом начнешь ссаться в простыню или бросаться под поезд. Понимаешь? — Мухлади горячится, повышает голос. — Я не хочу, чтобы твои родители, друзья, девки, — на каждое слово он тычет пальцем в сторону дверного проема, будто там застыл невидимый призрак и не уходит который день, который год, — ко мне ходили и обвиняли, что я тебе психику, блядь, сломал, что я тебе жизнь испортил, душу твою ненаглядную… искалечил.

Мне делается дурно, жарко, но я нахожу силы фальшиво улыбнуться.

— Нет-нет. Все будет хорошо. Покажите лицо. П-прошу.

Мухлади с минуту смотрит на меня так, словно вот-вот придушит. С оттяжкой хлопает ладонью по столу и отворачивается. Несколько томительных секунд мы наблюдаем, как по железнодорожной насыпи за пакгаузами беззвучно уносится серо-стальная пуля экспресса. Когда поезд исчезает в вечерней мгле, Мухлади вздыхает и, разыскав на компьютере снимок, отправляет его на печать.

Я зажмуриваюсь.

Есть термин, который называется «ошибка игрока». При ней люди думают, что будущее зависит от прошлого, что существует вселенский баланс между хорошими и плохими событиями. Что, если вы проигрываете в казино раз за разом, то шансы сорвать куш растут.

Пока принтер гудит и тужится, выпихивая из себя очередную фотографию, я подсознательно жду, как после этих долгих, кошмарно долгих и беспокойных часов наступит что-то хорошее. Я жду этого, хотя знаю: ничего во вселенной не изменилось, и нет никой кармы, и нет баланса. И жопа, если она суждена, накроет с прежней вероятностью.

Принтер замолкает, наступает зловещая тишина.

— Опознавать будешь? Или еще посидим?

— Помолчите. Прошу вас.

Не слушая ответную ругань Мухлади, я перевожу дыхание и протягиваю руку за распечаткой.

Еще вдох.

Еще выдох.

Открываю глаза.





Сон десятый

Она





Мы всегда запаздываем. Всегда чуть позади. Всегда немного в прошлом в нашем осознании настоящего — ведь сначала оно случается, и только потом реагируют глаза и уши: переводят свет и звук в импульсы и отправляют в путешествие по нейронам. Скорость передачи огромна, ни один компьютер не сравнится, но конечна. Вот и образуется эта пауза, этот промежуток.

Это опоздание.

Я до боли осознаю, что опаздываю. Опаздываю бесповоротно. На долю. На мгновение, но уступаю неумолимому течению жизни, и теперь, в отчаянии гонясь за ним, несусь вперед — из кабинета, из полиции, вдоль по улице.

Здания из красного кирпича и бетонные заборы сливаются в серо-бурое беспросветное месиво, в нос лезут запахи сырости и тления, в уши — механический женский голос:

— Данный номер больше не обслуживается.

Я беспрерывно набираю Диану — но ответ один:

— Данный номер больше не обслуживается.


— Данный номер больше не обслуживается.

Мне плохо. Хочется присесть и сунуть два пальца в рот, и ледяным червем — даже не в разум, а куда-то в глотку — вползает воспоминание о Холме Смерти: северное сияние, жгучий мороз, свист.

Нет, Диана, не подействовало твое колдовство. Оно вообще не действует, потому что в нашем мире нет магии. Ни святых, ни Богов, ни спасительной кнопки, ни спасительного слова. Никто не поможет, когда твоей матери опять стукнет куда-то уехать или когда перед внутренним взором вздуется перемолотое лицо: кости, мозги, опухшие веки зеленовато-синих оттенков. Выдавленный черный глаз, вытекший зрачок.

Прядь рыжих волос.

«Не Дианы», — сказал я Мухлади. Сказал так твердо, как только мог: что этот выдавленный черный глаз не принадлежит Диане, что рыжие волосы и пятна родинок на руке — не Дианы.

— Данный номер больше не обслуживается.

Не Дианы.

Не Дианы!

Я замедляю шаг, затем и вовсе останавливаюсь. Через минуту, долгую и тревожную, как гудок парохода в тумане, перестраиваю в голове маршрут, перебегаю дорогу и вжимаю кнопку вызова в трещащий корпус телефона.

— Данный номер больше не обслуживается.

Наверное, Диана не оплатила.

Рано или поздно положит деньги на счет и ответит.

— Данный номер больше не обслуживается.

Точно, ответит.

Когда меня засасывает в себя Шестая линия, небо наливается тенями. На стене жестокой насмешкой чернеет предвыборное фото местного депутата с лозунгом «Мы научим вас быть счастливыми», у дверей бара все так же морщится на ветру объявление Дианы. Рядом темнеет плакат «Фекального вопроса».

Диана приходила сюда. Диана сюда вернется.

А я дождусь.

Пройдусь между полупопиями дверей и невидящими взором посмотрю на сумрачный зал, на танцующих. Закажу «спрайт», глотну, не чувствуя вкуса. В уши и спину ударит гитарный перегруз.

Пройдёт десять минут. Двадцать.

Диана не перезванивает и не появляется.

Тридцать минут.

Я выхожу к объявлению и в сотый раз набираю ее.

— Данный номер больше не обслуживается.

Меня разбирает нервный смех.

Сорок минут.

Снова выхожу на улицу, к объявлению, снова осматриваюсь по сторонам. Нет Дианы. Только пьянчужка в подворотне ссыт на машину с рисунком башни на крыле. Я возвращаюсь в бар.

Час.

Полтора.

Передо мной вырастает шеренга бутылочек «Спрайта». Кошелек пустеет, зал пустеет, и бармен все чаще отправляет Артура Александровича «делать уроки».

Я огрызаюсь, что уже взрослый, и упрямо жду. Жду и жду, но в животе нарастает неотвратимый холод понимания: Диана…

Нет!

Она была здесь и появится снова.

В два часа меня выгоняют на улицу. Я чувствую себя так, будто пьян. Будто не «спрайт» глотал, а пиво или водку, и теперь в мозгах образовалась невесомость, и реальность куда-то выскальзывает склизким ужом.

Нависают улицы, насосные подстанции, гаражи. Гудит ветер, челюсть трясёт от холода.

Диана придёт.

Я отчаянно сторожу ее объявление. Тело бьет озноб, щеки горят. Перегруженный «спрайтом» мочевой пузырь напоминает о себе глухой болью. К трём ночи он так молит о пощаде, что я иду в подворотню, где сгрудились угрюмые пакгаузы и стенает машинная сигнализация. Поначалу мерещится, будто сирена завывает лишь в моей голове, но с каждым шагом звук приближается — разрастается, заполняет пустые улицы, резонирует и бьет молотом по барабанным перепонкам.

Из канализационной решетки валит пар, сквозь белые клубы которого проступает табличка адреса. Если верить ей, это 6-ая линия, 31 дом.

Замечательно. Вот на него-то и нассым.