Волк в ее голове. Книга I
Часть 26 из 29 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
* * *
Тридцать минут с омертвляющим холодом внутри. Со зверским ветром, гул которого и напор так сильны, что окна домов будто вгибаются в квартиры. С улицами, что вновь оплетают своими прохладными щупальцами.
Голова болит все страшнее, в затылке пульсирует, и я не запоминаю, как вхожу в участковый пункт. Разом, будто из монтажной склейки, возникает холодное помещение. В соседней комнате звучит певучий женский голос, кто-то плачет, кто-то кашляет. Один на другого металлически блеют телефоны, в эпицентре которых, за стеклом, крутится усатый дежурный.
— Говоришь, рыжая? — уточняет он, когда в звонках образуется пауза.
— Да. Да!
— Если мы об одной гражданке, — усач прижимает трубку ухом к плечу и набирает номер, — так на месте… того.
— Че?
— Скончалась. «Че»!
Все в комнате обесцвечивается. Сердце стучит так, что не хватает воздуха.
— П-посмотрите на фотку? — выдавливаю я наконец и непослушными пальцами вытаскиваю телефон. — Э-это точно она? Она?
Дежурный уже говорит в трубку и останавливает меня жестом руки.
— Я ее не видел.
— А есть кто-то?..
— Сейчас нет. Заявление писать…
Он замолкает и с удивлением смотрит через окошко, потому что я открываю рот и не могу ни вдохнуть, ни сказать, только челюсть ходит вверх-вниз ходуном.
— П-прошу! Я не смогу ждать! Я м-могу я ее увидеть? Это, кажется, м-моя…
В голову приходит, что Диана уже пару лет мне как чужая, и это мешает придумать толковое окончание фразы. «Моя» кто? Бывшая сводная сестра? Бывший друг? Как такое называется?
От глупых мыслей горло взрывается лошадиным, неискренним ржанием, которое болью отдается в затылке.
— Что смешного? — Дежурный хмурится, принимает очередной звонок. Отвечает и с мягким «дзинь» кладет трубку на место. — Заявление пишем на твою девушку?
«Твою девушку», — безумно хохочет эхо в моей голове.
— Че?!
— Заявление?
— В смысле?..
— Я за такие вещи не отвечаю. — Дежурный отходит от стекла, хватает из пачки лист А4. — Да что ты ржешь-то? Припадошный?
— Нет, вы не поняли! — От хохота выступают слезы на глазах. — Я могу ее опознать! Я…
К горлу болидом подкатывает тошнота: обрывает и фразу, и приступ нелепого смеха.
Тело словно парализует.
Полицейский возвращается к телефонам, сует в окошко бумагу и принимает новый звонок.
Я смотрю на лист с заголовком «ЗАЯВЛЕНИЕ» и ничего не понимаю. Повторяю дежурному, что ищу Диану, свою Диану, а нашли, может быть, вовсе не ее, и это надо знать точно. Зачем-то вспоминаю Холм смерти, уроки Вероники Игоревны и с отчаянием сознаю, что дежурный меня не слушает. Он слушает только звонки (визгливое «Дрррр») и, словно многорукий телефонный бог, всякий раз угадывает нужный аппарат.
Не зная, что еще сделать, я пишу свой номер поперек заявления и толкаю бумагу в окошко. Усач роняет ее, подбирает, роняет снова. Откладывает.
Какой-то тихий ужас.
— Скажите хотя бы, кто ею занимается? Есть же человек? Один человек?
Дежурный вздыхает и оглядывается на дверь во внутренние помещения. Подтягивает брюки, неохотно выстукивает на одном телефоне номер и тихо, как бы боясь лишних ушей, спрашивает:
— Санек? Кто рыжую ведет?
Ответ едва слышно фонит из трубки.
— У нас их много, конечно. — Дежурный поднимет взгляд к потолку. — Каждый, сука, вторник находят по дохлой рыжей девке, потому что у нас их в районе девать некуда, хоть на зиму соли.
Меня неприятно поражает циничность фразы, но возмутиться я не успеваю: едва различимо звучит голос из телефона, затем дежурный швыряет трубку в док-станцию и произносит странное слово «мухлади».
— Че?
— Мухлади. Он пока на обходе.
Зачем мне эта информация? Что с ней делать?
— Н-наверное, подожду.
Стиснув челюсти и не говоря более ни слова, я сползаю не металлические стулья.
Телефоны звонят и звонят. Часы над усачом зловещим маятником отсчитывают время: «Щелк-тррр-Щелк-тррр…». Дежурный выходит в соседнее помещение, возвращается, кому-то звонит, равнодушно смотря на меня. Выходит снова. Доставляют двух подростков с кровью на кулаках и лицах; тихого и улыбчивого бомжа. От телефонного крещендо головная боль усиливается до темноты в глазах, до тошноты, и на деревянных ногах я направляюсь к кулеру. Наливаю горячую воду, и пластик стаканчика делается мягким и податливым, обжигает пальцы. Эта чувство немного отрезвляет, заземляет меня, и я через боль несу стаканчик к стульям. Вспоминаю о калитке и достаю бумажный пакет, лоснящийся посередке от жира. Поначалу вкус пирожка не ощущается — только ноет внутри, словно под грудину всадили рыбью кость, — а потом разум будят сигналы рецепторов: солоноватое тесто, картофельное пюре. Корочка из сметаны и яйца.
Я осознаю, что голоден. Голоден страшно, с утра, и в желудке даже на донышке — там яма, бездна, а калитки уже нет, и в стаканчике пусто.
Меня тянет прочь: из участкового пункта, на улицу, вдоль забора с колючей проволокой. В ближайшем «Магните» я покупаю чай с лимоном и ватрушку. Съедаю там же божественно сладкую ватрушку, выпиваю горячий чай, и чувствую, как страх понемногу уходит.
Все это недоразумение.
Я покупаю еще одну ватрушку и возвращаюсь в участковый пункт. Съедаю и ее, вспоминая калитку, до странного вкусную, как готовят только дома, с любовью. Головная боль понемногу отпускает мой череп. Куда-то в щели между половицами уходит страх.
Точно недоразумение. Диана мертва? Не смешите.
Диана, которая съехала стоя, на ногах, с Холма смерти — мертва?
Не поверю. Ха-ха. Да в жизни не поверю.
Заходит полицейский с папкой: переговаривает с дежурным, и тот показывает на меня. От этого взгляда резко сводит живот. Полицейский скрывается во внутренних помещениях. Приходит бледная, как призрак, женщина, кричит на усача, и виски мои снова будто раздавливает обручем.
— Старший участковый уполномоченный, капитан Мухлади. Ты насчет погибшей?
Я с тревогой осознаю, что надо мной нависает тот полицейский с папкой. Мух-ла-ди? Он выглядит странно знакомым.
— Д-да. Здрасте.
— Тебе исполнилось шестнадцать?
Мое обоняние улавливает тяжелый дух перегара.
— Естественно?..
— Документы.
— Да есть мне шестнадцать! — Я киваю головой в подтверждение.
— Документы!
— Ну дома паспорт! Зачем?..
Лицо Мухлади черствеет.
— Родители далеко? Позвонить можешь?
— Да! То есть, нет! Отец в прошмандировке, то есть, в командировке, он так называет, там… — я чувствую, что сдуваюсь от эмоций, от потока слов и заканчиваю еле слышно: — там не отвечает.
— Мать?
Когда у меня спрашивают о ней, в голове возникает одна и та же зимняя ночь. За окном подвывает снег, пурга, я лежу под тяжелым пуховым одеялом. В темноте мерцают красные цифры будильника: двадцать три шестнадцать. Приглушенно бормочет телевизор на кухне, и тихо звучит голос мамы, которая говорит по телефону в комнате родителей. Она рано развелась с батей, и больше воспоминаний о ней не осталось. Совсем не осталось, ни одного, так что я часто размышляю, реальна ли эта картинка или выдумана. Может, смешались несколько разрозненных кусков? Было ли одиннадцать вечера? Была ли метель за окном? И голос, который звучит в моей голове — ее ли? Или Вероники Игоревны? Или любой другой батиной девицы?
— Мать?! — нетерпеливо, громко повторяет Мухлади.
— Она в Китае где-то. Мы с ней не…
— Классный руководитель?
Пропала. Ха. Без вести. Ха. Ха.
— С ней некоторые проблемы.
— Хоть кто-то у тебя имеется без проблем?
Не понимая смысла этого допроса, я растерянно смотрю на Мухлади. Он секунды две ждет ответа, затем отводит взгляд.
— Без представителя не положено.
— Я достаточно взрослый.
Тридцать минут с омертвляющим холодом внутри. Со зверским ветром, гул которого и напор так сильны, что окна домов будто вгибаются в квартиры. С улицами, что вновь оплетают своими прохладными щупальцами.
Голова болит все страшнее, в затылке пульсирует, и я не запоминаю, как вхожу в участковый пункт. Разом, будто из монтажной склейки, возникает холодное помещение. В соседней комнате звучит певучий женский голос, кто-то плачет, кто-то кашляет. Один на другого металлически блеют телефоны, в эпицентре которых, за стеклом, крутится усатый дежурный.
— Говоришь, рыжая? — уточняет он, когда в звонках образуется пауза.
— Да. Да!
— Если мы об одной гражданке, — усач прижимает трубку ухом к плечу и набирает номер, — так на месте… того.
— Че?
— Скончалась. «Че»!
Все в комнате обесцвечивается. Сердце стучит так, что не хватает воздуха.
— П-посмотрите на фотку? — выдавливаю я наконец и непослушными пальцами вытаскиваю телефон. — Э-это точно она? Она?
Дежурный уже говорит в трубку и останавливает меня жестом руки.
— Я ее не видел.
— А есть кто-то?..
— Сейчас нет. Заявление писать…
Он замолкает и с удивлением смотрит через окошко, потому что я открываю рот и не могу ни вдохнуть, ни сказать, только челюсть ходит вверх-вниз ходуном.
— П-прошу! Я не смогу ждать! Я м-могу я ее увидеть? Это, кажется, м-моя…
В голову приходит, что Диана уже пару лет мне как чужая, и это мешает придумать толковое окончание фразы. «Моя» кто? Бывшая сводная сестра? Бывший друг? Как такое называется?
От глупых мыслей горло взрывается лошадиным, неискренним ржанием, которое болью отдается в затылке.
— Что смешного? — Дежурный хмурится, принимает очередной звонок. Отвечает и с мягким «дзинь» кладет трубку на место. — Заявление пишем на твою девушку?
«Твою девушку», — безумно хохочет эхо в моей голове.
— Че?!
— Заявление?
— В смысле?..
— Я за такие вещи не отвечаю. — Дежурный отходит от стекла, хватает из пачки лист А4. — Да что ты ржешь-то? Припадошный?
— Нет, вы не поняли! — От хохота выступают слезы на глазах. — Я могу ее опознать! Я…
К горлу болидом подкатывает тошнота: обрывает и фразу, и приступ нелепого смеха.
Тело словно парализует.
Полицейский возвращается к телефонам, сует в окошко бумагу и принимает новый звонок.
Я смотрю на лист с заголовком «ЗАЯВЛЕНИЕ» и ничего не понимаю. Повторяю дежурному, что ищу Диану, свою Диану, а нашли, может быть, вовсе не ее, и это надо знать точно. Зачем-то вспоминаю Холм смерти, уроки Вероники Игоревны и с отчаянием сознаю, что дежурный меня не слушает. Он слушает только звонки (визгливое «Дрррр») и, словно многорукий телефонный бог, всякий раз угадывает нужный аппарат.
Не зная, что еще сделать, я пишу свой номер поперек заявления и толкаю бумагу в окошко. Усач роняет ее, подбирает, роняет снова. Откладывает.
Какой-то тихий ужас.
— Скажите хотя бы, кто ею занимается? Есть же человек? Один человек?
Дежурный вздыхает и оглядывается на дверь во внутренние помещения. Подтягивает брюки, неохотно выстукивает на одном телефоне номер и тихо, как бы боясь лишних ушей, спрашивает:
— Санек? Кто рыжую ведет?
Ответ едва слышно фонит из трубки.
— У нас их много, конечно. — Дежурный поднимет взгляд к потолку. — Каждый, сука, вторник находят по дохлой рыжей девке, потому что у нас их в районе девать некуда, хоть на зиму соли.
Меня неприятно поражает циничность фразы, но возмутиться я не успеваю: едва различимо звучит голос из телефона, затем дежурный швыряет трубку в док-станцию и произносит странное слово «мухлади».
— Че?
— Мухлади. Он пока на обходе.
Зачем мне эта информация? Что с ней делать?
— Н-наверное, подожду.
Стиснув челюсти и не говоря более ни слова, я сползаю не металлические стулья.
Телефоны звонят и звонят. Часы над усачом зловещим маятником отсчитывают время: «Щелк-тррр-Щелк-тррр…». Дежурный выходит в соседнее помещение, возвращается, кому-то звонит, равнодушно смотря на меня. Выходит снова. Доставляют двух подростков с кровью на кулаках и лицах; тихого и улыбчивого бомжа. От телефонного крещендо головная боль усиливается до темноты в глазах, до тошноты, и на деревянных ногах я направляюсь к кулеру. Наливаю горячую воду, и пластик стаканчика делается мягким и податливым, обжигает пальцы. Эта чувство немного отрезвляет, заземляет меня, и я через боль несу стаканчик к стульям. Вспоминаю о калитке и достаю бумажный пакет, лоснящийся посередке от жира. Поначалу вкус пирожка не ощущается — только ноет внутри, словно под грудину всадили рыбью кость, — а потом разум будят сигналы рецепторов: солоноватое тесто, картофельное пюре. Корочка из сметаны и яйца.
Я осознаю, что голоден. Голоден страшно, с утра, и в желудке даже на донышке — там яма, бездна, а калитки уже нет, и в стаканчике пусто.
Меня тянет прочь: из участкового пункта, на улицу, вдоль забора с колючей проволокой. В ближайшем «Магните» я покупаю чай с лимоном и ватрушку. Съедаю там же божественно сладкую ватрушку, выпиваю горячий чай, и чувствую, как страх понемногу уходит.
Все это недоразумение.
Я покупаю еще одну ватрушку и возвращаюсь в участковый пункт. Съедаю и ее, вспоминая калитку, до странного вкусную, как готовят только дома, с любовью. Головная боль понемногу отпускает мой череп. Куда-то в щели между половицами уходит страх.
Точно недоразумение. Диана мертва? Не смешите.
Диана, которая съехала стоя, на ногах, с Холма смерти — мертва?
Не поверю. Ха-ха. Да в жизни не поверю.
Заходит полицейский с папкой: переговаривает с дежурным, и тот показывает на меня. От этого взгляда резко сводит живот. Полицейский скрывается во внутренних помещениях. Приходит бледная, как призрак, женщина, кричит на усача, и виски мои снова будто раздавливает обручем.
— Старший участковый уполномоченный, капитан Мухлади. Ты насчет погибшей?
Я с тревогой осознаю, что надо мной нависает тот полицейский с папкой. Мух-ла-ди? Он выглядит странно знакомым.
— Д-да. Здрасте.
— Тебе исполнилось шестнадцать?
Мое обоняние улавливает тяжелый дух перегара.
— Естественно?..
— Документы.
— Да есть мне шестнадцать! — Я киваю головой в подтверждение.
— Документы!
— Ну дома паспорт! Зачем?..
Лицо Мухлади черствеет.
— Родители далеко? Позвонить можешь?
— Да! То есть, нет! Отец в прошмандировке, то есть, в командировке, он так называет, там… — я чувствую, что сдуваюсь от эмоций, от потока слов и заканчиваю еле слышно: — там не отвечает.
— Мать?
Когда у меня спрашивают о ней, в голове возникает одна и та же зимняя ночь. За окном подвывает снег, пурга, я лежу под тяжелым пуховым одеялом. В темноте мерцают красные цифры будильника: двадцать три шестнадцать. Приглушенно бормочет телевизор на кухне, и тихо звучит голос мамы, которая говорит по телефону в комнате родителей. Она рано развелась с батей, и больше воспоминаний о ней не осталось. Совсем не осталось, ни одного, так что я часто размышляю, реальна ли эта картинка или выдумана. Может, смешались несколько разрозненных кусков? Было ли одиннадцать вечера? Была ли метель за окном? И голос, который звучит в моей голове — ее ли? Или Вероники Игоревны? Или любой другой батиной девицы?
— Мать?! — нетерпеливо, громко повторяет Мухлади.
— Она в Китае где-то. Мы с ней не…
— Классный руководитель?
Пропала. Ха. Без вести. Ха. Ха.
— С ней некоторые проблемы.
— Хоть кто-то у тебя имеется без проблем?
Не понимая смысла этого допроса, я растерянно смотрю на Мухлади. Он секунды две ждет ответа, затем отводит взгляд.
— Без представителя не положено.
— Я достаточно взрослый.