Волчанский крест

— Молчанов, куда? — окликнул его Краснопольский.

Глеб только молча указал рукой себе под ноги. Можжевеловые кусты были уже совсем рядом, от них исходил резкий запах джина, такой густой, словно кто-то плеснул прямо из бутылки на раскаленную плиту. Оглянувшись, он увидел, что Краснопольский идет к нему, тоже стараясь не наступать на оставшийся в траве след и держа карабин поперек груди, то есть более или менее на изготовку.

Раздвинув колючие ветви, Глеб первым делом увидел этюд — вернее, то, что от него осталось. Четырехугольник плотного картона был косо разорван вдоль, как клочок туалетной бумаги; впрочем, это все-таки был обычный картон, довольно тонкий, и разорвать его сумел бы даже старик.

Продравшись сквозь колючую заросль, Глеб опустился на одно колено и подобрал обрывки. Масляная краска на картоне была совсем свежей, и на ней виднелись смазанные следы пальцев того, кто так варварски разделался с этюдом. Сам этюд был написан мастерски, Глеб убедился в этом, как только сложил половинки вместе. Работа была почти закончена; Сиверов довольно слабо разбирался в живописи, но все-таки усомнился в том, что опытный, серьезный художник мог вот так запросто уничтожить такую удачную вещь ради какой-то дурацкой шутки.

Потом он увидел то, что заставило его мигом позабыть не только о живописи и живописцах, но и о многом другом. С краю, где Аристарх Вениаминович изобразил повисшее над утесом похожее на клочок ваты, опущенной в текучую воду, облачко, виднелись расположенные широким полукругом вмятины, словно кто-то пробовал этюд на зуб. Попробовал, нашел несъедобным и в сердцах разорвал пополам, а половинки бросил на землю. Причем, судя по оставленным отпечаткам, прикус у этого «кого-то» был довольно странный.

Справа под чьей-то ногой отчетливо хрустнула сухая ветка. Глеб резко обернулся, схватившись за пистолет, которого при нем не было, но это оказался всего-навсего Краснопольский. Свято исповедуя принцип «умный в гору не пойдет», Петр Владимирович не стал ломиться напрямик через колючие кусты, а обогнул их и теперь стоял перед Глебом с карабином в опущенной руке и с очередной, только что закуренной, сигаретой в зубах. Смотрел он при этом не на этюд, а на правую руку Глеба, которую тот все еще весьма красноречиво держал под левым лацканом куртки.

Сиверов вынул руку из-под мышки, где, увы, ничего не висело, и молча показал ему обрывки этюда. Краснопольский чертыхнулся, увидев отпечаток зубов, а потом, попыхивая сигаретой, заметил:

— А старик-то настоящий мастер!

— Он один из старейших и самых опытных реставраторов России и всего постсоветского пространства, — сообщил ему Глеб, — а это такая школа, что многим нынешним живописцам даже и не снилась. Вы бы с ним поласковее все-таки.

— Да, наверное, придется, — рассеянно откликнулся Краснопольский, задумчиво разглядывая широкое полукружье оставленных чьими-то острыми зубами вмятин на покрытом свежей краской картоне. — Уважаю людей, которые что-то могут делать по-настоящему хорошо.

Он достал откуда-то из-за пазухи сложенную в несколько раз топографическую карту здешних мест и вдруг, вынув изо рта сигарету, впился в этот бумажный сандвич зубами. Глеб даже слегка испугался — ко всем прелестям своего поганого характера Петру Владимировичу не хватало только оказаться припадочным, — но тут же сообразил, что к чему, и стал с интересом ждать продолжения.

Стиснув бумагу зубами так, что на скулах вздулись желваки, Краснопольский выпустил ее изо рта и вернул туда сигарету, которой тут же с удовольствием затянулся. Выдув длинную струю дыма в самый центр кружившейся над ним стайки комаров, Петр Владимирович поднес сложенную карту с четким полукружьем своего прикуса к обрывку этюда, который уже держал наготове Глеб. Отпечаток зубов на картоне был шире раза в два — два с половиной; зубы эти впечатляли своими размерами и остротой, а в том месте, где его коснулись клыки, плотный картон был без малого прокушен насквозь.

— Надо же, какая здоровая скотина, — пробормотал Краснопольский и завозился, убирая за пазуху карту. — Ба! А это что такое?

Глеб посмотрел туда, куда указывал стволом своего карабина Краснопольский, и увидел довольно приличных размеров кучку рыхлой земли, вывороченной каким-то уж очень трудолюбивым кротом. На ней, будто нарочно оставленный, красовался четкий отпечаток босой ступни, своими очертаниями лишь отдаленно напоминавшей человеческую. Ступня была длинная, широкая и плоская, заметно искривленная вовнутрь и с непропорционально короткими пальцами. Отпечаток каждого пальца заканчивался царапиной, оставленной, несомненно, длинным и довольно острым когтем. Подойдя, Петр Владимирович поставил рядом со следом свою ногу, но Глеб и без этого видел, что оставившая след ступня была примерно вдвое длиннее и шире человеческой.

— Так, — многозначительно сказал Краснопольский и выпрямился.

— М-да, — согласился Глеб.

Без долгих обсуждений было ясно, что удобная во всех отношениях версия об устроенном Аристархом Вениаминовичем розыгрыше накрылась медным тазом: у старика просто не было ни времени, ни технических возможностей для столь тщательной подготовки.

— Теперь я понимаю, почему сюда послали именно меня, — неожиданно сказал Краснопольский.

— Вас сюда послали, потому что вы поссорились с начальством, — сказал ему Глеб. — Я лично знаком с вами всего пару дней, но даже у меня периодически возникает желание послать вас еще дальше.

— Ваша осведомленность меня удивила бы, не знай я, кто вы такой на самом деле, — не остался в долгу Петр Владимирович. — Но речь не об этом. Послать подальше, говорите? Так ведь я вам об этом же толкую! Ведь есть же места гораздо более далекие, чем Северный Урал, и задачи куда менее перспективные, чем та, которую передо мной поставили! Здесь все-таки имеется шанс хоть что-то найти и оставить этого жирного борова с носом.

Глеб не стал уточнять, кто такой этот жирный боров: подробности конфронтации Петра Владимировича с начальством его в данный момент не интересовали.

— Ну, и почему же жирный боров послал вас именно сюда, в Волчанку? — спросил он.

— Потому, что отсюда еще никто не возвращался, — со странным спокойствием произнес Краснопольский. — Думаете, то, что написано в тех ваших бумагах, было для меня открытием? Но я, грешным делом, думал, что это какая-то ошибка или даже шутка. Знаете, бывают такие шутники, хорошо знающие: что написано пером, не вырубишь топором. Они пошутят, а потомки, кретины, воспринимают эту шутку как исторический факт.

— Но теперь вы переменили свое мнение, — не без иронии подсказал Глеб.

— Даже не знаю, — признался Петр Владимирович. — Мне ясно одно: местное население чего-то сильно боится. А вот это, — он кивнул на след, — очень хорошо объясняет чего. Ну, а ваше мнение?..

— А мое мнение не изменилось, — сказал ему Глеб. — Прежде чем соваться к монастырю, надо хорошенько разобраться, что тут происходит.

— И что вы намерены предпринять в этом направлении?

— Завтра поеду в область, зайду в архив или краеведческий музей и поинтересуюсь, насколько рассказанная директором здешней школы история соответствует действительности. Он очень много ссылался на документы, так вот мне хотелось бы самому на них посмотреть.

— А мне что прикажете делать?

— Вы меня спрашиваете? — изумился Глеб. — Займитесь чем-нибудь полезным, развивающим.

— Ясно. Кино, вино и домино, — сказал Краснопольский. — Черт! Ну что за жизнь!

Сиверов оставил это восклицание без ответа, хотя положение, в котором оказался Петр Владимирович, вызывало у него определенное сочувствие. Вся эта экспедиция являлась лишь прикрытием для деятельности Глеба. А ведь это же были живые люди, специалисты, и у каждого из них имелись свои планы, мечты и стремления. Краснопольский хотел поскорее попасть на старый рудник, оценить запасы месторождения и до конца лета, быть может, успеть сделать что-то по-настоящему нужное, полезное. Аристарх Вениаминович Покровский бредил бесценными фресками, которые, быть может, уцелели в развалинах монастыря. «Спаси и сохрани» — для него эти слова были не молитвой, а чем-то вроде девиза, который кратко и исчерпывающе описывал суть его профессиональной деятельности. То же относилось и к его непросыхающему напарнику Гоше Зарубину; Аристарх Вениаминович относился к этому пьянице с видимым уважением, а уважение такого человека, как Покровский, надо было заслужить. И всех их, от Краснопольского до экспедиционного водителя Пермяка, который по вполне понятным причинам косился на Глеба, как свинья на ветчину, надлежало сберечь и защитить, чтобы они целыми и невредимыми вернулись по домам.

Эта задача сама по себе представлялась трудновыполнимой, а ведь существовала еще загадка волчанского креста, тайна многочисленных, пропавших без вести экспедиций. Где-то здесь, в поселке, жил-поживал таинственный обладатель художественно оформленного винтовочного обреза, виртуозно владеющий ножом, — тот самый, третий, которому посчастливилось живым уйти из разгромленного ювелирного магазина, оставив целую кучу трупов. Этот человек, судя по всему, многое знал, но Глеб почему-то сомневался, что он по собственной воле принесет ему в гостиничный номер свои письменные, нотариально заверенные показания.

О твари, напугавшей Покровского, Сиверов почти не думал. Она была материальна, а значит, смертна; то, что способно оставить след на рыхлой земле, так же способно и лечь в эту землю. Даже если для этого придется специально отлить серебряную пулю.

— Ладно, — сказал он Краснопольскому, — пошли отсюда, пока нас эти кровососы живьем не сожрали.

— А это? — спросил Петр Владимирович, снова указывая на след.

— Ну, что «это»? — пожал плечами Сиверов. — В конце концов, обратитесь в милицию. Вы начальник экспедиции, вам и карты в руки. Даже интересно, что местные городовые вам наплетут. Попробуйте заставить их пойти по следу с собакой. Тут навалом охотников, а значит, есть и хорошие собаки. Хотя мне почему-то кажется, что из этого ничего не выйдет.


— Мне тоже, — признался Краснопольский. — Но попробовать, наверное, стоит.

— Наверное, — равнодушно согласился Глеб, и они двинулись туда, где Аристарх Вениаминович Покровский, обиженно ворча, собирал в этюдник рассыпанные краски.





Глава 10




Субботин задумчиво побарабанил пальцами по краю стола и, чиркнув спичкой, прикурил потухшую было папиросу с изжеванным картонным мундштуком. На Николае Гавриловиче был давно не глаженный, лоснящийся на локтях и около карманов серый пиджак, из-под которого виднелась не слишком свежая полосатая рубашка со старомодным, заметно сбившимся на сторону однотонным галстуком. Лицо у волчанского мэра было широкое, скуластое, с прячущимися в припухших веках юркими, живыми глазками и со щетинистой полоской не совсем ровно подстриженных усов на верхней губе. Седеющие, но еще очень густые и пышные волосы Николая Гавриловича в данный момент были взлохмачены, поскольку, пребывая в задумчивости, Субботин непрерывно их ерошил; вообще, вид у него был забавный, почти комичный, и даже повешенный прямо над креслом мэра портрет президента, казалось, косился на него с ироническим, немного насмешливым выражением: дескать, хороша у нас на местах исполнительная власть!

Первому впечатлению было легко поверить, особенно если не знать, что он занимает свое место уже добрых пятнадцать лет. Сменялись губернаторы и президенты, страну швыряло из стороны в сторону, как корабль на штормовых волнах, а Николай Гаврилович спокойно рулил своей крошечной Волчанкой вот из этого убогого кабинетика и, казалось, чувствовал себя вполне уверенно, а главное — уютно. Такое политическое долголетие этого пожилого комика вряд ли объяснялось тем, что про Волчанку просто забыли, махнули на нее рукой; в конце концов, в любой стае всегда найдется молодой, сильный, честолюбивый самец, считающий, что старого вожака давно пора пустить на удобрения. Чиновничья жизнь похожа на игру «царь горы»: удержаться на вершине всегда труднее, чем туда залезть, даже если «гора», которую ты оседлал, представляет собой всего-навсего малоприметную кочку. Несомненно, у Николая Гавриловича Субботина имелся какой-то секрет, благодаря которому он мог вполне комфортно чувствовать себя на верхушке своей персональной кочки. Глядя на его сбившийся галстук и обоняя исходящий от Николая Гавриловича слабый, но явственный запах водочного перегара, Петр Владимирович Краснопольский думал о том, что в этом мизерном, забытом богом и людьми местечке что-то уж очень много секретов.

— Это просто черт знает что такое! — объявил наконец Субботин, сильно разочаровав этим возгласом начальника экспедиции, который ожидал, что после столь длительной паузы глава администрации родит что-нибудь более конструктивное или хотя бы осмысленное. — Опять двадцать пять за рыбу деньги! А ты что молчишь, Семен? На твоей земле творится какая-то чертовщина, а ты помалкиваешь, будто тебя это не касается!

Начальник местного отделения милиции капитан Басаргин демонстративно пожал широкими плечами.

— А что я могу сказать? Собаки след не взяли — покрутились немного, потявкали, а потом погнались за белкой. По-моему, так там и не было никого.

— То есть как это «не было»? — возмутился Субботин, предвосхитив реплику Краснопольского. — А старика кто напугал: белочка? зайчик? А отпечаток на земле кто оставил: бурундук?

— Да нет там никакого отпечатка! — в свою очередь возмутился Басаргин.

— Не понял, — строго сказал Субботин. — То есть, по-твоему, что же — вот, товарищ из Москвы, начальник экспедиции, ответственное лицо, — он сказки нам тут рассказывает?

Басаргин дернул плечом и промолчал, хмуро глядя на Петра Владимировича исподлобья. Этот взгляд, казалось, говорил: ну, московский гость, давай, не стесняйся; сам наврал — сам и выкручивайся.

— След был, — стараясь говорить спокойно, произнес Краснопольский. — Я видел его своими глазами. Но, пока мы вернулись туда с капитаном, он исчез. Осталась только рыхлая земля, как будто туда вообще никто не наступал.

На широком, обветренном лице капитана Басаргина застыло скучающее выражение, означавшее, по всей видимости, что он считает этот разговор пустой тратой времени.

— Значит, — осторожно, почти ласково, как с больным, заговорил Субботин, — что же получается? Кроме вас и этого вашего водителя, отпечатка на земле никто не видел. Собаки след не взяли, хотя собачки у наших охотников, скажу я вам, дадут сто очков вперед любой ищейке. Так что же у нас с вами выходит, Петр Владимирович, дорогой?

Краснопольский вдруг опять, как всегда не к месту, вспомнил свое любимое литературное произведение — «Мастера и Маргариту» Булгакова, а точнее, тот эпизод, где поэт Иван Бездомный объясняется с главным врачом психиатрической лечебницы, заявляя, что не позволит рядить себя в сумасшедшего. Именно это и даже теми же словами хотелось сейчас сказать Петру Владимировичу, ибо его как раз таки рядили в сумасшедшего, и притом довольно недвусмысленно.

— Хорошо, — сказал он сквозь зубы, — забудем об этом.

— Хорошенькое дело — забудем, — неприязненно произнес Басаргин. — Половину поселка на уши поставили, а теперь — забудем?

— Хорошо, — с нажимом и не менее неприязненно повторил Краснопольский, — приношу вам свои извинения за, так сказать, ложный вызов. Хотя ложным он вовсе не был.

— «Извинения», — передразнил Басаргин с таким видом, словно это слово было ему незнакомо и вдобавок неприятно.

— Больше мне вам предложить нечего, — сказал Краснопольский. — Или вы хотите упечь меня за решетку?

— Я бы вас упек, — сказал Басаргин, — да закон не позволяет. И психиатра своего у нас в Волчанке нет. Так что, покуда не начали по поселку с топором бегать, я с вами ничего сделать не могу. А вот кто-нибудь другой — да, может.

— Семен! — возмущенно, тоном радушного хозяина, в доме которого попытались нанести оскорбление дорогому гостю, воскликнул Субботин. — Ты что такое несешь?! Что товарищ из Москвы о нас подумает? Ты на что, вообще, намекаешь?

— А я не намекаю, — непримиримо проворчал Басаргин. — Я прямо говорю. Жили мы — горя не знали, а тут опять начинается.

— Что начинается? — резко спросил Краснопольский, не давая мэру влезть в сделавшийся интересным разговор со своим бессмысленным умиротворяющим лопотанием.

— Известно что, — глядя мимо него оловянными упрямыми глазами, сказал капитан. — Уж сколько лет эти твари к поселку на пушечный выстрел не подходили, а тут — снова-здорово!..

— Семен! — в ужасе воскликнул мэр.

— Что — Семен? Все про это знают, в Волчанке только про то и разговоры — опять, мол, началось. Это, Николай Гаврилыч, такое дерьмо, что его никакой газеткой не прикроешь!

Субботин дрожащей рукой раздавил в массивной малахитовой пепельнице окурок папиросы, откинулся на спинку кресла и прикрыл ладонью глаза, как бы стесняясь смотреть на Краснопольского. Вид у него был в высшей степени растерянный, сконфуженный и огорченный, как у человека, который много лет прятал от знакомых умственно отсталого родственника, а тот вдруг взял да и вышел из своей комнаты в разгар веселой вечеринки, пуская слюни и нечленораздельно мыча.

— Так, — сказал Краснопольский. — По-моему, лед тронулся. И что все это должно означать?

Басаргин, играя желваками на скулах, посмотрел на мэра. Последний, хоть и сидел, по-прежнему прикрывая лицо ладонью, заметил этот взгляд, а может быть, просто угадал.

— Давай-давай, — глухо, из-под ладони, безнадежно произнес он. — Сказал «а», говори и «бэ». Давай! Сам срамись и меня, старика, срами. Не было печали.

— Ну что вам сказать. — хмуро произнес капитан. Он явно избегал смотреть Краснопольскому в лицо и казался по-настоящему смущенным. — Сами поймите, в каком мы с Николай Гаврилычем положении. Вроде официальные лица, не пристало нам бабьи сплети пересказывать. Однако из песни слова не выкинешь. Есть тут что-то, понимаете? И отпечаток этот, который вы со своим водителем видели, конечно, был. Верю, что был, а что толку-то? Теперь его там нету, собаки след не взяли, а значит, доказательств никаких. Это такая хитрая сволочь!.. Да и кому они нужны, доказательства? Тут, в Волчанке, все от мала до велика всё знают без никаких доказательств. Да я вам больше скажу! Если б собаки след взяли, они бы по нему нипочем не пошли. Не говоря уж о людях.

— Постойте, — перебил его Краснопольский. — Вы, вообще, о ком говорите?