Военный чиновник

© Анатолий Подшивалов, 2021

© ООО «Издательство АСТ», 2021

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.





***




Анатолий Анатольевич Подшивалов (1957–2021)

Говорят, что писатели уходят в придуманные ими миры,

но они всегда с нами и живы, пока читают их книги.





Пролог




Пожилой инженер-математик попадает в тело юного юриста-неудачника, а на дворе – 1889 год, Москва, Замоскворечье, 2-й Казачий переулок. Взяв, как бывший подполковник ВВС, на себя лидерскую роль, с чем, безусловно, согласился реципиент, он решает изменить историю России к лучшему. С этой целью вместе с мужем тетушки – аптекарем и химиком-любителем Генрихом Циммером, главный герой изобретает несколько анилиновых красителей и попутно получает уже синтезированный тридцать лет назад в Германии тринитротолуол, который при соответствующем подрыве может быть сильной и в то же время безопасной при хранении взрывчаткой. Также изобретатели подходят вплотную к синтезу сульфаниламида, известного как стрептоцид, но на пятьдесят лет раньше, чем тот был внедрен в клиническую практику. Успехи отечественных химиков привлекли внимание немецкого агента, который пытался завербовать Генриха Циммера, немца по национальности, и, потерпев при этом неудачу, уничтожил лабораторию, подорвав ее. Генрих погиб, а герой повествования обгорел, пытаясь вытащить дядю из огня, и с сильными ожогами был госпитализирован, однако через некоторое время поправился, хотя следы ожогов, естественно, остались. В ходе расследования взрыва герой знакомится с жандармским ротмистром Агеевым, который находит виновного. Ознакомившись с материалами лаборатории, Агеев помогает организовать испытания тринитротолуола, получившего сокращенное название ТНТ (ТриНитроТолуол) в Михайловской артиллерийской академии, однако они получают неблагоприятный отзыв – вещество не удается подорвать. Изобретатель уезжает в Санкт-Петербург, там знакомится с известным химиком-артиллеристом штабс-капитаном Панпушко и добивается хороших результатов использования ТНТ в артиллерийских снарядах и ручных гранатах (совместная разработка изобретателя и Панпушко). Попутно наш герой через Дмитрия Ивановича Менделеева добивается испытания своего сульфаниламида (вещество СЦ, что означает Степанов – Циммер) в Военно-медицинской академии, но, несмотря на прекрасные результаты, полученные в клинике профессора Субботина, члены ученого совета «заклевали» изобретателя: какой-то молодой выскочка-юрист будет учить их, маститых профессоров, как лечить больных. Жили без этого СЦ и еще проживем… Трагикомически заканчиваются и испытания ТНТ в гранатах (ручных бомбах Степанова – Панпушко). Непроинструктированный офицер по приказу генерала, введенного в заблуждение кажущейся легкостью обращения с новым оружием, забросил взведенную гранату прямо под ноги генералам, и наш герой в последний момент, оттолкнув в грязь заместителя генерал-фельдцейхмейстера, ухитряется столкнуть гранату в яму и предотвратить катастрофу. Вымазанный в грязи генерал, не поняв, что ему только что спасли жизнь, устраивает скандал, и испытания проваливаются. Агеев, ставший полковником и начальником вновь созданного разведывательного отдела при Главном Штабе, уговаривает изобретателя занять пост его заместителя по техническим вопросам. Изобретатель едет в Москву, к деду, заручиться его согласием, поскольку уже запустил производство СЦ и ТНТ на его заводе.





Глава 1

ДЕЛА МОСКОВСКИЕ И ПИТЕРСКИЕ




Сегодня мы с дедом решили навестить Лизу и пойти все вместе на могилу Генриха – годовщина как-никак… Лиза к нам вышла, но глаза у нее были красные, заплаканные. Выяснилось, что ей не разрешили пойти с нами на кладбище, мол, какой-такой муж, скоро будешь «Христовой невестой», пора кончать с прошлой земной жизнью и подготовиться к новой, праведной, под другим именем. Дед аж в лице переменился и покраснел – где это видано, чтобы жену на могилу мужа в годовщину его смерти не пустили? Я побыстрее его увел, и мы пошли на могилу. Лиза успела поставить Генриху скромный памятник из темного гранита – только имя и годы жизни, ничего лишнего. Случившийся рядом служитель смел снег с памятника и скамеечки и, получив монетку, удалился восвояси. Мы не стали садиться, а постояли и помолчали, помянув Генриха. Потом зашли в старую церковь (дед посещал только старые храмы, построенные еще до реформы Никона). Людей почти не было, дед перекрестился двумя перстами, я – традиционно, потом мы про себя, беззвучно, помолились, поставили свечки за упокой души и вышли. По дороге домой дед сказал, что не нравится ему эта обитель, жадная тут настоятельница, торопит Лизу с постригом, чтобы прибрать к рукам дом и аптеку. Я согласился, у меня сложилось такое же впечатление: не будет Лизе здесь мира и успокоения, страдает она.

Потом я поехал в Первую Градскую, куда меня привезли ровно год назад, нашел Леонтия Матвеевича и вручил ему чуть меньше фунта сульфаниламида (дед попросил горсть оставить, чтобы сравнить с тем, что получится у него на заводе).

Доктор был рад меня увидеть, спросил про здоровье деда, похвалил мой внешний вид (я сказал, что следую всем его советам). Потом я рассказал про испытания в Военно-медицинской академии, про свой провал, естественно, говорить не стал, рассказал, кто синтезировал и как проводились исследования на больных у профессора Субботина. Оказывается, Леонтий Матвеевич его знает, то есть, конечно, приятелями они не были, но он слышал выступления Субботина с лекциями в Московском университете, и мой бывший лечащий врач с уважением относился к нему как к специалисту. Я тоже сказал, что его статья в «Вестнике» произвела впечатление в Академии, многие считали, что такого быть не может. Я высказал мнение, что это оттого, что на первой фотографии, плохо переданной при печати в журнале, я выгляжу слишком черным: мы-то знаем, что это от копоти, а коллеги подумали, что это обугливание тканей, пусть даже поверхностного слоя кожи, но ведь тогда это 25 процентов тела в виде ожога IIIА степени[1], а с такими повреждениями в девятнадцатом веке не живут (просто погибают от шока). Я сказал, что в клинике Субботина были получены хорошие результаты при лечении СЦ довольно обширных ожогов II степени и ограниченных ожогов IIIА вроде тех, что были у меня на дистальных фалангах – на подушечках пальцев. Леонтий Матвеевич с благодарностью принял препарат и обещал проинформировать об опыте применения.

– И поторопитесь со статьей о результатах лечения СЦ, – сказал я на прощанье, – а то питерцы обскачут.

Потом поехал на телеграф, отбил Агееву телеграмму с одним словом «Согласен» и вторую, для Менделеева, в которой сообщал, что буду в Петербурге на следующей неделе и останусь надолго, и что можно отправить мне на адрес «Астории» записку или телефонировать о времени удобной для профессора встречи.

Затем я заехал в ювелирный магазин фирмы «Эдуард», официального поставщика орденов Капитула орденов Империи и выбрал из готовых знаков ордена Святого Станислава 3-й степени орден на пятиугольной колодке с красной ленточкой с белыми окаймляющими полосами, предъявив Императорский Указ и внеся в Капитул 15 рублей. Орден мне понравился, как всякий военный человек[2], я питал определенный пиетет к знакам отличия. Сам орден был в виде красного эмалевого креста с раздваивающимися концами, между перекладинами креста были припаяны ажурные двуглавые орлы, в центре – финифтевый медальон с зеленым венком с наружной стороны. С обратной стороны на медальоне были буквы SS в виде вензеля – я сообразил, что по латыни это означает Святой Станислав, так как орден польский и был включен после присоединения Царства Польского[3] к Империи, вместе с орденами Белого орла и Виртути Милитари (военной доблести), впрочем, последний был среди российских орденов совсем недолго. А вот Станислав прижился и был младшим орденом, который, как правило, получали чиновники за выслугу лет.

Про орден мне напомнил Агеев, так как представляться по начальству мне нужно будет в мундире с наградами. Еще он сказал, что надо привезти метрику со справкой о крещении и диплом об окончании университета, но этим я решил озаботиться после обеда.

Пообедав, я зашел к себе и переоделся в старый сюртук и брюки, надел старые ботинки, почистив их, естественно, и взял темные очки, которыми пользовался в больнице и которые первое время рекомендовал носить доктор на прогулках при ярком солнечном свете. Диоптрий они не имели, и я носил их поверх своих обычных очков. Нарядившись таким образом, я доехал до Второго Казачьего и, не доезжая сотни сажен до матушкиного дома, отпустил извозчика и, сгорбившись, шаркающей походкой отправился в «набег».

Войдя во двор, я обратил внимание, что у каретного сарая двери наглухо закрыты и сена не видно, а поленница дров уж очень хилая. Встретили меня вовсе не Антип с Глашей, а крестьянского вида тетка в низко повязанном платке. На вопрос, дома ли барыня и где прежние слуги, она сказала, что про слуг не знает, съехали, а вот барыня дома. Я велел доложить, что пришел ее младший сын Александр. Скоро тетка вернулась, пригласив меня пройти в дом. Во флигеле было грязновато и везде было запустение, кроме того, было холодно: судя по всему, печь не топили, тем не менее я отдал тетке пальто и, поёживаясь от холода, проследовал на барскую половину. Маменька встретила меня в гостиной, там тоже произошли изменения: в шкафу уже не было гарднеровского сервиза, подозреваю, что не было и столового серебра. Маменька куталась в теплую шаль и натянуто улыбнулась:

– Сашенька, сыночек мой дорогой, тебя уже отпустили из лечебницы? – с деланой заботой пропела она. – Как ты себя чувствуешь?

– Чувствую, конечно, не очень, – ответил я со скорбью в голосе, – но все же лучше, чем было, вижу только плохо… и перчатки приходится носить, а то барышни пугаются, а они (перчатки то есть) быстро снашиваются, а стоят дорого. Что же вы не приходили больше в больницу, я так ждал…

– Да-а, – неопределенно протянула маменька, – что же ты от меня хочешь?

– Я решил на службу поступить, в архив, помощником архивариуса. Вот, пришел за своими документами.


– В архив, это, конечно, хорошо, – протянула маменька.

Но тут из соседней комнаты раздался мужской голос: «Марыся, с кем ты там лясы точишь, поди сюда…» Причем окрик был не брата Ивана, а человека постарше. Я услышал через открытую дверь: «Так это и есть твой пшеклентый байстрюк?[4] С Иваном не знаю, что делать, еще и этот притащился, гони его в шею». Дальше разговор пошел по-польски, а вскоре маменька вернулась с тонкой пачкой бумаг.

– Вот, Сашенька, – все на месте: метрика, выписка из церковной книги и твой диплом, все сберегла, – гордо заявила маменька, будто подвиг совершила, отстояв их у кого-то, кто хотел отнять. – А живешь ты где?

– Живу пока у Лизы, она в обители, и я дом сторожу, а то бы все разворовали давно.

– В обители? – услышав про бесхозный дом, что-то начала прикидывать в уме маман. – Она же в сумасшедшем доме была, выходит, ее выпустили?

– Значит, вылечили Лизу, она же от горя помешалась, а время лечит, – ответил я, – но дом и аптека скоро отойдут монастырю – Лиза так распорядилась, поэтому можно я поживу здесь?

– Дорогой Сашенька, – елейным голосом протянула маман, – я не успела тебе сказать, что я на днях выхожу замуж за Казимира Болеславовича. Пан Казимир – отставной уланский ротмистр, и он сделал мне предложение, поэтому мы скоро обвенчаемся и уедем в Варшаву. (Интересно, а не тот ли это улан, с которым «застукал» маман Генрих, вот ведь точно говорят, что старая любовь не ржавеет.)

– Марыся! – вновь подал зычный командирский голос улан, будто командуя эскадроном (сейчас точно скомандует «пики к бою, рысью марш-марш»). – Я еду на скачки, где мой цилиндр и монокль?

– Сейчас, сейчас, Казимеж, – захлопотала маман, выскочив из комнаты. (Ишь как забегала, небось, улан ее поколачивает.)

– Да, и денег дай, – грозно потребовал пан Казимеж, – ассигнациями и серебром, что я, десятками да пятерками буду с извозчиком расплачиваться?

– Казимеж, – запричитала маман, – у тебя же еще вчера были деньги! Ты опять играл?

– Марыся, ну какой же я шляхтич, если не могу угостить товарищей, – оправдывался отставной улан, – да там и было-то денег всего ничего – десятка с мелочью. – Дальше на повышенных тонах пошел разговор по-польски, после чего раздался звук пощечины, пан Казимеж (он оказался лысым, плюгавым и кривоногим), с цилиндром в руках и пальто внакидку, чуть не бегом выскочил из комнаты, пробежал по коридору, хлопнула дверь и ясновельможного пана и след простыл.

Из комнаты, где состоялся разговор, вышла, утирая кружевным платочком глаза, маменька, на щеке у нее краснел след пощечины. «А, так вот кому прилетело», – подумал я и произнес:

– Маменька, а покушать у вас есть, а то я с утра голодный…

– Милый Сашенька, мы печь топим раз в день, вечером, и тогда у нас горячий обед, а сейчас у нас нет ничего, – ответила маман с некоторым смущением.

– Маменька, раз вы дом продаете, ведь нам с Иваном тоже доля положена?

– Ах, Саша, ну что вы все такие меркантильные! – маман изобразила оскорбленную невинность. – У нас полно долгов, только бы расплатиться. – И я услышал длительные рассуждения про жадных ростовщиков и воров-скупщиков жилья, из чего сделал вывод, что не только мне, но и братцу Ивану ничего не обломится.

– Ну что же, – сказал я, встав и заворачивая в старую газету свои документы, – если мне здесь в корке хлеба и мятой пятерке отказывают, я, пожалуй, пойду. Прощайте, маман, будьте счастливы со своим паном Казимежем, если сможете.

На следующий день я с дедом поехал на его фабрики в Купавне. Я не был там больше года, за это время особенно ничего не изменилось, лишь начинал строиться новый цех (как объяснил дед – для ТНТ) в стороне от других строений.

Я спросил, когда он будет готов (здание строилось из деревянных балок, которые затем будут обшиты досками), дед ответил, что через месяц-полтора можно начинать выпуск продукта. Химиков уже подыскали в Московском университете, в основном из молодых выпускников, закуплена лабораторная посуда и оборудование. Дед хотел, чтобы я побеседовал с химиками и устроил им что-то вроде экзамена. Это мы отложили на завтра, их же еще пригласить сюда надо. Но дед ответил, что в конторе есть телефон и телеграф, поэтому сейчас протелефонируют в Московское представительство, они оповестят кандидатов, и назначим экзамен на завтра, в час дня.

Я согласился с предложением, и, переночевав в гостевом доме, мы с дедом устроили «смотрины» будущим сотрудникам лабораторий. В результате отсеялась почти треть, многие не знали про синтез анилина и не могли сказать, кто такой Зинин, и написать формулы его процесса, а уж кто такой Перкин знали только два человека из двух дюжин кандидатов. Хотя три-четыре человека произвели очень благоприятное впечатление своими знаниями и интересом к предстоящему делу.

Дед тоже задавал вопросы, похоже, что он уже расставлял людей по местам в предстоящей схеме процесса: кто потянет за начальника, а кто будет просто хорошим и грамотным исполнителем (такие даже более ценны для дела, так как специалиста еще поискать надо, а желающие «руками водить» всегда найдутся).

Так и оказалось: оказывается, у деда уже был готов штат для руководства лабораториями из опытных производственников, а требовались начальники среднего уровня и исполнители, каковых мы и нашли, еще двое были взяты кандидатами, остальным отказано. Мы объявили результаты и выбрали четверых лучших для стажировки в Петербурге: двоих в Военно-медицинской академии у Дианина и двоих в Михайловской артиллерийской академии на Ржевском полигоне у Панпушко (если там все будет хорошо). Почему я сомневался в возможности пройти стажировку в полигонной лаборатории? Да потому, что не был уверен в том, что после скандала с гранатой нам вообще разрешат там появиться. Ведь все не только замыкалось на Панпушко, с которым была предварительная договоренность о стажировке моих химиков, а зависело от начальства – того же генерала Демьяненко, что послал меня метать гранату в присутствии генерала Софиано и его свиты. Поэтому я все сначала узнаю, а потом дам деду телеграмму, и люди из Петербургского филиала дедовой компании встретят и разместят химиков как надо.

В воскресенье отметили мой день ангела (в прошлом году в это время я лежал в виде «мумия Игипетского», по выражению сиделки Агаши), а спустя год мог и закусить неплохо. Алкоголя на столе не было, но от всяческих вкусностей стол ломился, несмотря на то что был предрождественский пост – просто вкусности все были постные. Были приглашены дедовы деловые партнеры, которым я был представлен как чиновник Главного Штаба, в чине коллежского асессора, дворянин, награжденный орденом и золотыми часами «За заслуги» – дед заставил меня открыть крышку часов, на которой имелась внутри дарственная надпись, и с гордостью показал часы гостям. Дедовы партнеры, купцы-старообрядцы, только удивлялись тому, как у деда внук, еще в молодых годах, а уже в чинах и наградах.

В качестве подарка мне был преподнесен письменный прибор из уральского малахита с золоченой бронзой, весом как бы не пуд. Судя по размеру, стол, на который должно водружаться это сооружение, должен был быть размером как маленький аэродром. Шучу, конечно, но я был тронут подарком деда, который произнес прочувствованную речь и прослезился. В ответ я тоже поблагодарил деда и гостей, принесших свои дорогие подарки. Деда я вообще расцеловал в обе щеки совершенно искренне – так много сделал для меня этот человек, буквально спасший мне жизнь год назад – без него сгинул бы я в какой-нибудь лечебнице, как безнадежный больной. Наевшись и наговорившись о делах купеческих, гости разошлись, а мы еще долго сидели с дедом за самоваром, пили ароматный чай и вели неспешные разговоры. Я, конечно, сказал, что не стоило бы говорить гостям о том, что я коллежский асессор, ведь императорского Указа о производстве в чин нет, на что дед ответил, что он разбирается в людях, если уж полковник Агеев что-то обещал, то в лепешку разобьется, а сделает.

– Я же видел, как он носом землю роет, – сказал дед, – такой человек попусту болтать языком не будет. Он – надежный, ты держись его, Сашка, чую я, генералом он точно скоро станет и тебя за собой как паровоз потащит.

В понедельник я прибыл к Агееву со своими документами. Полковник перелистал их:

– Так – метрика, все в порядке; свидетельство о крещении по православному обряду – тоже; а вот что же вы, дорогой мой Александр Павлович, университет по второму разряду закончили? Я ведь был уверен, что вы, с вашими-то знаниями, закончили одним из лучших, по первому разряду, – укоризненно посмотрев на меня, сказал полковник. – Ведь по второму разряду вы при поступлении на государственную службу только на чин XII класса можете рассчитывать, то есть на чин губернского секретаря, а вот если бы по первому – тогда сразу на чин X класса, коллежского секретаря. И, перепрыгнув за заслуги через чин титулярного советника, вы вполне бы могли претендовать на чин VIII класса, то есть на чин коллежского асессора, что я и хотел вам добыть.

Но, видя, как вытянулось мое лицо, ведь дед уже отрекомендовал меня своим партнерам как асессора, продолжил:

– Да полноте, не расстраивайтесь раньше времени. В государственных делах важно, как бумаги написать, да как и когда их подать, – утешил меня полковник, – а уж за мной, и особенно за Николаем Николаевичем Обручевым, в этом дело не станет.

– Про заслуги ваши распишем, а они у вас на двух асессоров потянут, про орден за изобретательство и как этим нос утерли англичанам, про испытания пламенем и болью, что Бог вам послал пройти, про то, что перед лицом смерти не дрогнули и в лицо врагу посмеялись, про все упомянем.

– Сергей Семенович, – прервал я описание моих подвигов на ниве изобретательства и в борьбе со шпионами, – а ведь я еще одну штуку, кажется, изобрел. Вот пока ехал в Петербург и придумал, – и я протянул листки бумаги полковнику.

– Что это? – спросил Агеев. – Какие-то черточки, схемы, стрелки, формулы.

– Это, Сергей Семенович, счетно-вычислительная машина, работает на электричестве, собрана из пяти сотен телеграфных реле, которая считает быстрее лучших вычислителей-математиков и не делает при этом ошибок. На мой взгляд, эта машина пригодна для шифрования и дешифрования сообщений. Обычно у шифровальщика уходит какое-то время, чтобы зашифровать сообщение и передать его по телеграфу, потом его принимают и расшифровывают, на что тоже уходит время. С момента начала шифрования и получения уже расшифрованного сообщения проходит определенное время, зависящее от величины передаваемого сообщения и квалификации шифровальщика. Ведь если пользоваться нынешними средствами шифрования, то решение Петербурга может прийти слишком поздно.

– Да, скорость сообщения между штабами имеет значение, – ответил Агеев, – а что ваша машина могла бы сделать?

– А вот что, – приободрился я, видя, что полковник задумался. – Практически обеспечивать диалог между, например, начальником штаба Варшавского военного округа и начальником Главного Штаба, причем шпионы, даже если они подключатся прямо к линии, ничего не поймут в абракадабре цифр. Коды менять несложно, для этого есть машина-программатор, использующая вот такие карточки, – я нарисовал заранее, как выглядит перфокарта[5]. Такая карта – как приказ машине выполнять действия в строгой последовательности. Кроме того, машину-вычислитель можно использовать для сложных инженерных расчётов, например в кораблестроении и для стрельбы на дистанции, когда цель не видна, например поставить вычислитель на батарее двенадцатидюймовок в каком-то из фортов Кронштадта, глубоко в каземате, и батарея успешно будет крупнокалиберные снаряды за горизонт швырять, причем не просто так, а накрывая движущуюся цель. Перед этим машина поможет составить таблицы стрельбы для артиллеристов, что с большой вероятностью обеспечит поражение цели. Да мало ли какие расчёты она способна выполнять – любые, где нужно оперировать огромными объемами цифр, и сделать это быстро, например, в статистических отчетах и переписи населения Империи.

– Очень интересно, Александр Павлович. Если вы не против, я сегодня же доложу Николаю Николаевичу, только перед этим встречусь с шифровальщиками, вдруг у них что-то подобное уже есть.

Агеев забрал мои документы и, спросив разрешения, взял с собой бумажки с чертежами и рисунками, обещав вернуть. Потом я поехал в Михайловскую академию, где узнал, что Панпушко на полигоне, оставил ему записку и попросил передать ее штабс-капитану по его возвращении и пошел к медицинским химикам. Меня принял Дианин, довольно приветливо, и сказал, что испытания препарата СЦ успешно продолжаются, сейчас его применяют при хирургическом лечении рваных и размозжённых ран, после их хирургической обработки и удаления пораженных тканей засыпают порошок внутрь раны, а потом обновляют присыпки при перевязках. Больные идут на поправку гораздо лучше, чем при обычном промывании карболкой и наложении повязки с той же карболовой кислотой. Я сказал, что остановился в «Астории», и попросил, если будут какие-то новости, информировать меня. Также я напомнил профессору о нашей договоренности относительно стажировки на кафедре двух-трех химиков из Москвы при условии, что я беру на себя их содержание. Дианин согласился и сказал, что сообщит приват-доценту Северцеву о его будущих стажерах. Я сказал, что они могут быть уже через три-четыре дня, и за время стажировки они должны будут освоить самостоятельный синтез СЦ, на мой взгляд, на это уйдет не более недели.