Власть пса

– Питер?

– Как раз собирался домой, – даже не удивился тот.

– Переживал, куда ты подевался.

– Я смотрел.

– На что?

– На луну.

Как курицы в птичнике до смерти заклевывают самую слабую в своем племени, так и Питера в школе дразнили, задирали и обзывали сопляком – из всех углов доносилось это слово. Однако мальчик обратил внимание на задир, лишь когда его отца обозвали пьяницей. Сверкая дикими глазами, обидчики проворно обступили Питера кругом и затянули в унисон гнусавый, терзающий уши звук. Таким же кругом, не сомневался мальчик, стояли их отцы, изводя изгоев и отщепенцев, а до них отцы их отцов, и так же будут стоять их сыновья:

Доктор Джонни – пьяница,

За бутылкой тянется.





Питер напряг худенькие плечи и хотел было броситься на обидчиков, как вдруг остановился и одного за другим стал обводить их внимательным взглядом. Вот Фред, что каждый день, трясясь в пятидесятидолларовом седле, добирается до школы верхом. Вот сын бармена Дик, что разрисовал стены в туалете и просверлил в них дырочку, чтобы подглядывать за девчонками, хотя учился он столь же прилежно, как и сам Питер. Вот проныра Ларри, весом под две сотни фунтов, что все больше молчит и только усмехается. Питер со сдержанностью старика разглядывал мальчишек и понимал, что с такими нет смысла бороться по их же правилам. Знал и то, что холодную безличную ненависть питал он не только к обступившим его однокашникам, но ко всем нормальным, богатым и безмятежным, ко всем, кто смел осквернить образ семьи Гордонов.

Образ этот стал принимать конкретные формы, когда Питер начал вести альбом с фотографиями, рисунками и рекламными объявлениями, вырезанными из старых журналов, о которых в тех краях почти никто и не слышал. «Таун энд кантри», «Интернешнл студио», «Ментор», «Сенчури» – журналы приносила одна странная женщина, и, никем не читанные, они годами валялись в школьной раздевалке среди коробок с забытыми галошами и потерявшимися рукавицами. Учительница, флегматичная добрая тетушка, часто размышлявшая о детстве и своем драгоценном котенке, не возражала против затеи Питера: какой, в самом деле, толк от этих журналов? Что объединяло фотографии и рисунки, которые бледными ручками вырезал и вклеивал в альбом мальчик, так это атмосфера роскоши и изобилия. Океанские лайнеры и роскошные поезда, дорогие украшения и английские загородные коттеджи, тяжелые драпировки и кожаные саквояжи, пляжи Ньюпорт-Бич и машины его франтоватых купальщиков: «локомобили», «изотта-фраскини», «минервы». Однако не только богатство интересовало Питера: на каждом вырезанном им рисунке и рекламной афише были изображены люди, напоминавшие ему отца или мать. Вот мама стоит на террасе перед уставленной скульптурами лужайкой. Вот папа заселяется в гранд-отель. «Книга мечтаний» затмевала беспрестанно скулящие ветра и извечные неудачи семьи Питера. Альбом был планом будущей жизни, где сам он – величайший хирург, читающий доклады перед учеными мужами Франции, а все вокруг дивятся красоте его матери и доброте отца.

В школе Питеру сообщили, что отца его видели с девицей легкого поведения.

Это было правдой. Джонни говорил с проституткой, что начинала в одном заведении в Солт-Лейк-Сити, а когда прошла цветения пора, разругалась со всеми, села на поезд до Херндона и устроилась в красно-бело-синие комнаты. Все считали девушку выжившей из ума. В Херндоне ее не раз видели на коленях перед кроватью: она стала много молиться и рыскать по ночам в поисках церквей, две из которых никогда не закрывались. Если бы не странное поведение, девушке удалось бы ускользнуть от зоркого взгляда хозяйки борделя, заметившей у подопечной признаки чахотки. Однако, заботясь о чистоте своего заведения, мадам предпочла отправить больную в Бич, где клиенты были не столь привередливы, и девушку по имени Альма ждали с распростертыми объятиями. «Бог тебе в помощь, – наставляла ее хозяйка, – ты ж во всем на него полагаешься».

И она приехала в Бич с чемоданом, в котором хранились несколько кимоно, пачка «Мило вайолетс» и фотография отца, вышвырнувшего ее на улицу. Если бы только она слушалась его! Разве стал бы он наказывать, если бы не любил?

Для доктора Джонни было ясно, что Альма страдала вовсе не от чахотки. Он видел это по глазам, состоянию кожи, течению ее мыслей. Джонни обладал поразительным даром распознавать диагноз. Живи он в другое время, стал бы преуспевающим врачом и сидел бы в кабинете с тяжелой испанской мебелью и персидскими коврами. Увы, так уж бывает, что рождаемся мы не в то время и не в том месте. Осматривая пациента, Джонни будто слышал в своем стетоскопе шепот, подсказывающий ему верный диагноз. Этот дар перешел и к сыну.

Джонни угостил Альму выпивкой и, отведя в сторону, сказал:

– Тебе нельзя больше этим заниматься.

– Бог велит мне работать, – сделав глоток, отвечала та.

– Не ради себя самой.

– Этим я ничего не должна.

– Должна. И ты это знаешь. Иначе не говорила бы столько про Бога. Ты знаешь, чего он хочет.

– А если Бог обманул меня? – Девушка задумчиво коснулась лица тыльной стороной ладони. – Что тогда?

Несколько дней она провела в постели и теперь едва стояла на ногах.

– Воздержись от любых связей, хотя бы на время.

Так, ночь за ночью и рассвет за рассветом прошел еще один месяц.

– Ей осталась неделя, может, чуть больше, – говорил Джонни Роуз, – но с постели она больше не поднимется. Сказали, не хотят, чтобы она у них померла. Да и та еще радость – умирать в такой каморке. Конечно, – вздохнул он, доставая пачку «Свит кэпорал», – кто-то скажет, что большего ей и не причитается…

– Я уже постелила ей наверху, Джон.

Губы доктора растянулись в кривоватой улыбке. Он подошел к жене и легонько коснулся ее подбородка.

– Ты моя маленькая миссис Вандербильт.

– Нет, – покачала она головой, – миссис Гордон. Миссис Джон Гордон.

С тех пор постоялый двор прозвали в городке шлюхиным двором, ведь именно здесь скончалась безумная набожная проститутка. И многие благопристойные женщины Херндона и Бича, завидев Роуз на улице, хоть та и оставалась докторской женой, не решались с ней поздороваться. Непросто было простить ей красоту – беспечную и бескорыстную красоту бабочки, – беглую улыбку и горделивую осанку.

– Он станет доктором, говорю тебе! – в сердцах восклицал Джонни. – Как он читает все время! Как он смотрит на мир широко открытыми глазами, ты замечала? Ведь это так важно! Он обожает факты.

Питер и правда обожал факты. В свои двенадцать он запирался в комнате с томами «Британники», изучал рисунки Везалия, читал Гиппократа и отдельные места из Вергилия, а также штудировал медицинские журналы, которые его отец уже давно перестал распаковывать.

– Он достигнет таких высот, какие мне и не снились, – утверждал Джонни, и при мысли о славном будущем сына его сердце наполнялось гордостью. – Вот увидишь!

– Ты и сам не так уж и плох, – напомнила ему Роуз.


– Не плох? Меня разве что добрым однажды назвали. Я себя не обманываю, в этом и есть моя сила. Не замечала, любой мужчина мечтает о том, чтобы сын превзошел отца? Я вот заметил. И с тех пор уверен в себе, как никогда прежде. Конечно, у всех есть недостатки…

Так, признавая их, мы и оправдываем свои неудачи.

Иногда, хорошенько подвыпив, Джонни чувствовал себя ровней владельцам ранчо: да, у них были деньги, зато у него – образование. Когда после прибытия стада укладывалась пыль и ковбои приступали к веселью, доктор заглядывал в салун и, как говорил бармен, вклинивался в беседу. В своем темном парадном костюме с накрахмаленным воротничком Джонни излагал лучшим из них собственные размышления о политике, образовании и о судьбах Европы. «Так и знайте, – разглагольствовал он, – скоро там начнется война, в которую они и нас втянут, и тебя, и меня». Ковбои считали его сумасшедшим, однако Джонни как будто не замечал, как собеседники отшатывались, когда язык его начинал заплетаться, выпивка лилась мимо рта, а он принимался хватать всех за руки. Впрочем, многие его уважали, кто-то жалел, а кто-то вспоминал историю о том, как, только приехав в город, доктор отправился на дорогу смотреть на огромное стадо волов. Как прямо над его головой пустили пулю, осыпая проклятьями. Как он бежал и прятался за товарной станцией. Господи, сколько же часов он там просидел!

Однажды Джонни случилось завести разговор не с тем человеком. Владелец ранчо стоял в сторонке, когда молодой доктор решил обсудить последнюю осенившую его идею – отсутствие гражданского самосознания у обитателей Бича. Почему они не могут покрасить здание школы? Почему, не унимался Джонни, сваливают мусор прямо на холме, у всех на виду? Зачем оскверняют сей прекрасный край?

– Вот взгляните! – воскликнул он, показывая сквозь дверь салуна на холм, где в лучах солнца искрились жестяные банки и кучи битого стекла. – Еще футов десять, и мусор свалится на кладбище. Просто бельмо на глазу, вот как я это называю.

– А я бы тебя так назвал, – заговорил мужчина.

– Простите, сэр? – искренне не понимая, переспросил Джонни.

Ответа он не получил, лишь неясный одобряющий гул прокатился по салуну.

– Или возьмем цветы, – продолжал доктор. – В какой городок ни приедешь, там и сям, куда ни взгляни, всюду будут цветы. И сразу понятно, что есть у жителей, что называется, гражданское самосознание, гражданское от слова «город»! Вот представьте какую-нибудь железнодорожную станцию, да хоть ту, что в Херндоне, – какая там чудесная клумба с цветами, какой прекрасный зеленеет газон. Проезжают мимо люди на машине, смотрят на эту красоту, и от города у них остается самое приятное впечатление. Неудивительно, что потом они возвращаются, а кто-то даже решает в таком городке обосноваться. – На секунду Джонни замолчал, многозначительно уставившись в свой стакан, но, вдохновленный тишиной вокруг, продолжил с новыми силами. – Кстати, про цветы. Вот, к примеру, что мы сделали с женой и сыном…

Вместе с женой и сыном они украсили постоялый двор, заметил ли это кто-нибудь? Заметил ли кто-нибудь увитые хмелем стены по сторонам от крыльца? А ведь для того, чтобы побеги правильно росли, нужен хороший каркас – иначе они свалятся под собственным весом в одну большую зеленую кучу! Лианы хмеля, калифорнийские маки, настурции – если хорошенько поливать, все они прекрасно растут в Биче.

– Не раз, наверное, замечали, как мы поливаем цветы у дома.

И снова заговорил владелец ранчо:

– Не тебе ли случайно я пару лет назад чуть не прострелил голову?

– Что, простите?

– Не ты ли, говорю, поливал цветы, когда я зарядил пулю над твоей башкой?

– О, это вы сделали? Не буду спорить, заслужил. Не разобрался тогда еще в местных порядках.

– Нда?

– Потом наступает зима, – продолжал свою речь Джонни. – Зимой нет цветов, не так ли? Поэтому-то по осени жена моя с сыном выбираются за город за всякими травами. Многие считают их сорными, а вот мы их засушиваем – и цветы у нас круглый год.

– Нда… – пробормотал хозяин ранчо, и в зале послышался хриплый кашель.

– Это еще не все, – сказал Джонни, плеснув в стакан виски, – у моего сына золотые руки, руки хирурга. Он так может скрутить креповую бумажку, что получаются искусственные цветы. Именно их вы найдете на нашем столе, если заглянете отужинать на постоялый двор в зимнюю пору. Вы даже не представляете, мальчику двенадцать лет, а он изучает рисунки Везалия и читает очень серьезную литературу! В двенадцать лет! Представляете?

– А еще мастерит бумажные маки, – добавил мужчина.

– Сэр?

Джонни почувствовал острое желание впечатлить своих собеседников еще сильнее и принялся цитировать по-гречески высказывания о цветах.

– Это еще что? – оборвал его хозяин ранчо.

На лице Джонни засияла улыбка.

– Греческий, сэр. Все врачи учат греческий, обязательная часть их изнурительной учебы.

– Непохоже на греческий.

– О, я вас уверяю, сэр.

– Плохо же ты учился, – расхохотался мужчина. – По-гречески этот цветок называется «йоос»[4]. Их возлагали на могилы.

Смех выстрелом раздался в голове Джонни. В недоумении он обвел толпу взглядом, однако утешения в ней было не сыскать.

– Что ж, сэр…

В салуне повисла тяжелая вязкая тишина, и вновь раздался голос хозяина ранчо:

– А такое слышал, доктор? – И он зачитал по-латыни строфу из Овидия. – Что скажешь?

– Зачем вы мне это говорите? – залившись краской, спросил Джонни.

– Верю в силу правды, доктор. Потрудишься рассказать нам, что это значит?

– Нет, сэр.

– Тогда я сам расскажу. Это значит, что ты задница лошадиная. И коли на то пошло, такой же и твой сопляк сын.

Не сводя с него глаз, Джонни снял шляпу и, проведя рукой по волосам, вернул ее на место.