Ведьма и инквизитор

— Попробуй-ка его, изумительный и неожиданный вкус. Его делают из подгнившего винограда. Невероятный результат, правда?

Главный инквизитор объяснил Саласару, что после того, как волею судеб умер французский король Генрих IV, Царствие ему Небесное, отношения с соседствующей Францией укрепились. Вне всякого сомнения, это пошло на пользу обоим королевствам, улучшило положение во многих аспектах и вопросах, которые сейчас не время обсуждать, но как-нибудь на досуге он с удовольствием это сделает. Он еще какое-то время продолжал говорить о пустяках, пока не поймал на себе недоумевающий взгляд Саласара. Он умолк, сделал небольшой глоток из своего кубка и вздохнул.

— Помнит ли ваше преосвященство мое сообщение о том, как двое интриганов наняли несколько лицедеев, чтобы те сбивали меня со следа в ходе Визита, выдавая себя за колдунов? — спросил Саласар, сверля взглядом главного инквизитора. — Так вот, кто-то сообщил им все сведения о моих передвижениях, чтобы они смогли меня найти.

— Да, знаю. Это действительно ужасно, Алонсо.

Саласар встал со стула и начал медленно ходить по залу туда и обратно.

— Как я вам уже писал в одном из моих последних писем, я думаю, что знаю, кто является виновником. Негодяи оставили слишком много улик. Предоставленные мнимым колдунам сведения обо мне были записаны на бумаге, которой пользуются только придворные и представители святой инквизиции. Точь-в-точь на такой, как эта.

Саласар открыл кожаную папку, лежавшую на столе главного инквизитора, и выложил перед ним чистый лист бумаги. Бернардо де Сандоваль-и-Рохас, побледнев от неожиданности, молча смотрел на него.

— Я не раз обдумывал причины, которые заставили вас избегать встречи со мной, — продолжил Саласар. — Полагаю, в глубине души вы уже знаете, что я собираюсь вам сказать. Исключительно из уважения, которое я к вам испытываю, я хотел бы обсудить этот вопрос с вашим преосвященством, прежде чем предпринимать дальнейшие шаги. — Он немного помолчал и добавил: — Мне жаль, но я вынужден вам сообщить, что подозреваю вашего племянника герцога де Лерма в том, что он несет ответственность за смерть королевы и нападения, которым я подвергся в ходе Визита.

— Дорогой Алонсо, — приняв высокомерный вид и чеканя слова, сказал главный инквизитор. — Прежде всего, я хочу, чтобы ты знал, что для меня ты всегда был как сын, и я не стал бы причинять тебе страдания без веских на то оснований. Но есть вещи гораздо выше и тебя, и меня, выше всех людей, и эти вещи останутся неизменными, как эти каменные стены, которые служат нам приютом. — Он встал со стула и положил руки на спинку резного стула. — Когда я поручил тебе такое ответственное дело — стать третьим инквизитором Логроньо, — я сделал это вполне сознательно, убежденный в том, что именно ты лучше всего подходишь для такой деятельности. — Сандоваль смягчил свой тон и бросил на собеседника исполненный восхищения взгляд. — Ты такой вдумчивый, внимательный, так мало склонен верить небылицам. Я хотел, чтобы ты оказался на этом месте, потому что был уверен — ты будешь действовать, как я, будешь думать, как я, поступать, как я. Что ты не позволишь ввести себя в заблуждение всеми этими историями о ведьмах.

— Так что же, вы изменили мнение по этому вопросу?

— То, что я тебе сейчас расскажу, я никогда больше не повторю. Я это делаю ради любви, которую ты ко мне питаешь и которая, даже если после моих слов ты не сможешь в это поверить, взаимна. Прошу только, постарайся меня понять и простить.

Бернардо де Сандоваль-и-Рохас, главный инквизитор, защитник, наставник и друг Саласара, рассказал ему о том, что королевство охвачено углубляющимся экономическим кризисом. Установление мирных отношений с соседними странами и заключение династических браков, которые были задуманы герцогом де Лерма для улучшения положения Испании, не дало ожидаемого результата. Совет хунт изучил этот вопрос, но пришел к выводу, что королевство Кастилия было настолько финансово истощено, что не могло служить, как прежде, единственной официальной опорой государства. Люди озлоблены, готовы протестовать, и нужны другие способы извлечения налоговых поступлений.

— Какое это имеет к нам отношение? — удивился Саласар.

— Возникла необходимость увеличить налоговое бремя других королевств, но для того, чтобы это осуществить, следовало добиться того, чтобы эти королевства почувствовали настоятельную необходимость усиления власти центра. Если бы они могли сами справиться с трудностями, выстирать свое грязное белье и починить платье без нашей помощи, то с какой стати они стали бы платить больше налогов в нашу государственную казну, понимаешь, дружище?

— Пытаюсь.

— Дело в том, что в последнее время в Наварре и Стране Басков в нас перестали нуждаться. Есть много причин, которые привели к такому положению, но только одна касается нас, дорогой Саласар, — это Вера… — Он произнес это слово с воодушевлением. — Сколько мы ни боролись, отстаивая одну-единственную истинную Веру, в северных землях положение нашей церкви по-прежнему остается шатким. Мы выяснили, что в умах обитателей этих краев все еще живы старые суеверия; они убеждены в том, что их старинная богиня Мари, а также духи гор и рек подходят им больше, что они кажутся им лучшими, чем всемогущий Господь Бог, которому мы поклоняемся. Эти языческие идеи продолжают отравлять воздух в Стране Басков и в Наварре. Доводы католической церкви не помогли им узреть истинный путь к спасению, а посему они придерживаются верований, мешающих им приобщиться к религии, которую защищает наш господин, король Филипп III. Так вот, чем больше их вера будет расходиться с нашей, тем больше будет увеличиваться расстояние между нашими королевствами. Не физически, разумеется, а духовно. Если их языческие божества способны восстановить порядок, принести им удачу, счастье и согласие, они не будут в нас нуждаться. С какой стати они захотят платить больше налогов, если будут обходиться своими силами, не испытывая надобности в монархе?

— Вы хотите сказать, что…

— …нужно было заставить их поверить в то, что все беды, которые на них обрушились, исходят от Сатаны, падшего ангела, которого осуждаем мы, христиане, и который несет зло и разрушает основы жизни людей. Нужен был кто-то близкий и реальный, как он, кто-то, кого они могли бы потрогать, кто разрушил бы их жизнь, если бы не помощь инквизиции и королевской власти. Если дьявол будет преспокойно разгуливать по их землям, если он способен совратить их соседей, если нам удастся посеять сомнение в отношении языческих обрядов и связать их с нечистым, тогда они будут в нас нуждаться. Будут нуждаться в нашем королевстве, в котором обретается истинный, всемогущий и милосердный Господь Бог.

— Нет-нет! — вскричал Саласар. — Вы, вероятно, не осознаете, что говорите? Ваш племянник вами манипулирует, забил вам голову небылицами. Герцог обтяпывает за вашей спиной свои темные делишки и пользуется тем, что ваше преосвященство человек благородный, который…

— Не продолжай, сын мой, — прервал его Бернардо де Сандоваль спокойным тоном. — Я и есть Патрон.

Саласар уставился на него с изумленным видом. Это признание обрушилось на него, словно камнепад. Он рухнул на стул, убитый этой новостью, и уставился в пол пустым взором.

— Вы меня использовали, — с горечью прошептал он.

— Прошу тебя, не надо так думать. — Главный инквизитор ласково посмотрел на него и вздохнул. — Я тебя направил в Логроньо, чтобы разрядить обстановку. Был такой момент, когда я подумал, что вся эта история с восстанием ведьм ускользает у нас из рук. Твои коллеги проявили излишнее рвение. Мне хотелось, чтобы ты с твоей суровой рассудительностью немного умерил их прыть. Твои расследования были замечательными, скрупулезными и чрезвычайно точными, и поверь, для меня не существует на свете инквизитора лучше, чем ты.

— Умерли люди… Хуана де Саури, Педро Руис-де-Эгино… — обиженно буркнул себе по нос Саласар.

— Ты себе не представляешь, как я об этом сожалею, но это и вправду был несчастный случай, дорогой Алонсо… Достойная сожалений случайность. Женщину нужно было только припугнуть, но она потеряла голову и бросилась в реку. Что же до Педро Руиса-де-Эгино… Единственное, что от него требовалось, это схватить несколько колдунов, чтобы посеять страх в селениях, в которых ты еще не побывал, однако он слишком увлекся. Ты тоже в этом отчасти виноват, Алонсо. — Саласар недоверчиво покачал головой, в то время как главный инквизитор выдвинул в свою защиту ряд аргументов: — Ты решил во что бы то ни стало с ним разобраться, он испугался и пригрозил все рассказать. Этого нельзя было допустить, он был с нами знаком, видел нас, встречался здесь с Кальдероном и со мной.

— Вы водите дружбу с Родриго Кальдероном? — удивленно спросил Саласар.

Он не узнавал человека, стоявшего перед ним. Бернардо де Сандоваль-и-Рохас понял, что сказал лишнее, и решил поскорее свернуть разговор.

— Дорогой друг, дело достигло точки, когда лучше всего оставить все как есть. Люди не готовы понять и принять, что жизнь порой бывает жестокой, что она несправедлива. Надо предложить им выход, что-то, за что можно ухватиться, показать, кого можно винить за все несчастья и беды, которые валятся на их головы. Болезни, засуха, град, падеж скота… Видишь ли, людям нужен тот, кто будет нести за это ответственность, и, если не дать им необходимую подсказку, они могут обвинить в своих несчастьях не подходящих для этого людей. Следишь за моей мыслью, дорогой Алонсо?

— Разумеется. Если убедить их в том, что дьявол виноват в том, что с ними происходит, они забудут, что правители ведут праздную жизнь, в то время как они умирают от голода.

— Звучит просто ужасно, — воскликнул Сандоваль. — Но поверить в то, что дьявол и ведьмы могут быть уничтожены духовным мечом христианской церкви, — это то же самое, что признать Иисуса Христа истинным Господом Богом. А разве не к этому мы стремимся, когда принимаем решение все оставить как есть и следовать по пути нашего призвания? Разве мы не стремимся искоренить язычество, провозгласить величие единственного Бога? Разве наша миссия не заключается в том, чтобы проповедовать Евангелие и снова наставлять на путь истинный заблудших овец?

— Так, значит, все было предлогом. Все это… Аресты, пытки, аутодафе, эпидемия, смерть… — Саласар упер взгляд в пол, обхватил голову руками и проговорил: — Если баски и наваррцы не будут в нас нуждаться, чего ради они станут платить новые налоги? Не так ли, ваше преосвященство?

— Алонсо, как только я тебя увидел, я сразу понял, что ты не как все, ты особенный. Я это знал по блеску мысли в твоих глазах, по тому, как внимательно ты на все смотрел. И это действительно вызывает у меня огромное восхищение. Но в некоторых случаях, дружище, лучше видеть положительную сторону явлений и закрывать глаза на недостатки. Я предпочитаю цифры, которые доказывают, что с появлением первых колдунов и после вмешательства инквизиции жители северных провинций отринули прежних богов и начали возвращаться в лоно истинной церкви.

— Предполагаю, надо благодарить за это чудо невидимые руки вашего племянника герцога де Лерма? — саркастически улыбнулся Саласар, глядя в глаза собеседнику.

Бернардо де Сандоваль-и-Рохас с неуверенным видом отвел взгляд в сторону. Он выглядел подавленным.

— Если у тебя осталось хоть немного привязанности ко мне, если ты еще веришь моему слову, — проникновенным тоном произнес он, — то заверяю тебя, что не позволю, чтобы кто-то еще умер на костре по обвинению в колдовстве, по крайней мере пока я остаюсь главным инквизитором, но я также не сделаю ничего, что может причинить неприятности моей семье. Взываю к нашей взаимной дружбе, к воспоминанию о том, что когда-то мы с тобой были как одна семья, но, прежде всего, взываю к твоему умению хранить тайну и прошу, в качестве личного одолжения, никому не передавать содержание нашего разговора. Что касается присланных тобой отчетов, я позаботился о том, чтобы они хранились в таком надежном месте, что и мышь не проскользнет.

Саласар взглянул ему в глаза и понял, что главный инквизитор, его друг Бернардо де Сандоваль-и-Рохас, сказал все, что хотел. Разговор окончен. Он подошел к руке архиепископа, чтобы поцеловать пурпурный перстень, но, так и не коснувшись его губами, направился к выходу.

— Не беспокойтесь, — сказал Саласар от порога, прежде чем выйти за дверь. — Вместе с моим обещанием хранить молчание я возвращаю вам все свои долги, начиная с самых давних. Я забуду все, что увидел и услышал за три последних года.


И он закрыл дверь в уверенности, что они виделись в последний раз.





Эпилог




Саласар не умер разочарованным и одиноким, как он сам себе прочил. Иньиго де Маэсту всегда был рядом, даже когда характер инквизитора сделался невыносимым, это случилось как раз после возвращения из северных краев. После встречи с главным инквизитором он уже больше не порывался доказывать свои теории, а Иньиго и Доминго не могли понять почему. Он сказал только, чтобы они предали все забвению. Задвинул в угол сундук, в котором хранил записи, заметки, протоколы допросов, списки имен людей, давших показания. И не захотел, чтобы кто-то его открывал. Единственное, к чему он проявлял интерес, так это к обстоятельствам смерти королевы: ему во что бы то ни стало хотелось выяснить все-все, вплоть мелочей. Он испытывал в этом потребность.

Ему рассказывали, что, как только было вскрыто завещание Маргариты Австрийской, в комнате неожиданно повеяло свежим, словно дыхание невинной пятнадцатилетней девочки, ветерком, и она наполнилась ароматом цветущих апельсиновых деревьев. Говорили, что текст документа, прилагаемого к завещанию, был точно голос самой Маргариты и что монарх расстроился до слез, слушая, как благодаря поразительной способности слов сохраняться, будучи записанными, его дорогая супруга обращалась к нему с того света. В завещании она говорила о своей любви, любви, которая вспыхнула с первого взгляда, когда, уже став его женой, она узнала его, переодетого дворянином, в свите герцога де Дения, так ему не терпелось увидеть свою жену в первый раз. Хотя они уже были обручены заочно, советники решили, что время, когда вспоминается жертва Господня, а Маргарита прибыла в Испанию на Страстной неделе, не слишком подходит для встреч на высочайшем уровне.

В завещании Маргарита говорила о том, что была счастлива все эти годы, проведенные вместе; о том, как она гордилась тем, что была выбрана среди стольких замечательных женщин, удостоилась уважения и любви короля, стала матерью его детей. Будучи человеком набожным, она пожелала, чтобы за упокой ее души отслужили пятьдесят тысяч месс; попросила своего мужа составить опись всех ее личных вещей, представляющих ценность, выбрать среди них одну из драгоценностей и хранить как реликвию, чтобы вспоминать о ней всякий раз, когда будет на нее смотреть. В соответствии с ее последней волей опись была составлена, вещи оценены, приведены в порядок и классифицированы; затем во дворце выделили четыре палаты и выставили вещи на обозрение, чтобы люди могли купить их на аукционе. Опасались, что в этот день случится настоящее столпотворение, поэтому кроме стражи и глашатая пришлось выделить двух солдат испанской гвардии для поддержания порядка.

Саласар пришел первым. Он не стал прятаться от людей: присутствовавшие могли видеть, как он с видом мрачного ворона обошел комнаты, где хранились предметы королевы. Ему хотелось уловить запах этой женщины в ее заколках и серебряных гребнях, перламутровом требнике с золотыми уголками, в серых жемчужных ожерельях, в шелковых перчатках цвета слоновой кости… Он остановился, чтобы взглянуть на один из ее портретов кисти Бартоломе Гонсалеса: она была одета в королевское платье, правой рукой гладила собачку, а в левой сжимала платочек. На ее лице застыло выражение покоя, и Саласар подумал, что в то самое мгновение, когда она позировала художнику, она была счастлива и что счастье, которым светится ее лицо, уже пребудет с ней навсегда, хотя в какой-то момент в ее жизнь вторглось страдание. Он принял участие в исполнении ее последней воли и, как никто другой, увеличивал ставки, чтобы заполучить изумрудную брошь, украшенную бриллиантами, с которой свисала чистейшая жемчужина в форме слезы. Хотя королева не просила об этом в завещании, Саласару тоже захотелось выбрать какой-то принадлежавший ей предмет, чтобы хранить его как реликвию всю оставшуюся жизнь. Он положил брошь в резной сундук из черного дерева вместе с письмами и документами, касавшимися Визита.

Смерть королевы никого не оставила равнодушным. Народ, как всегда предпочитающий черпать вдохновение в самых непристойных сюжетах, сочинил стишки скандального содержания, затрагивавшие за живое герцога де Лерма и его секретаря Родриго Кальдерона. По-прежнему ходили слухи о том, что эти двое составили заговор с целью убить Маргариту Австрийскую, потому что она-де начала вмешиваться в их политические комбинации. Алькальд Грегорио Лопес Мадера продолжил расследование, порученное ему королевой еще при жизни, в отношении закулисных махинаций Кальдерона. Тот, удивленный таким интересом к его личности, решил уладить дело с помощью тактики, которая до сих пор действовала безотказно.

Он назначил Грегорио Лопесу Мадере встречу в укромном месте и предложил ему целый ряд доходных мест, по роду его занятий, а также кое-какие выгоды экономического и личного характера для его семьи. Однако алькальд оказался неподкупен. Тогда Родриго Кальдерон сделать ход конем, обвинив алькальда в клевете, однако к тому времени репутация Кальдерона была настолько подмочена, что ему не удалось посеять в обществе ни грана сомнения. Королева уже превратилась в мученицу и символ справедливости, и ее палач должен был понести наказание.

В феврале тысяча шестьсот девятнадцатого года Родриго Кальдерон был арестован. Король не мог игнорировать слухи, ходившие вокруг этого дела, и решил сам разобраться в этом вопросе. Ему захотелось узнать, соответствует ли действительности уже выплеснувшаяся за пределы его королевства молва о том, что секретарь фаворита виноват в смерти его любимой супруги. На суде дону Родриго были предъявлены обвинения в присвоении должностей, титулов, денежных средств и собственности. В том, что он участвовал в управлении государством, не имея надлежащей подготовки, нарушал законность, торговал должностями, получал взятки от иностранцев, искавших выгоду для своих наций. В том, что он опоил Луиса де Алиагу, герцога де Ульседа и принца Филиппа, приказал казнить по крайней мере пять человек, отважившихся выступить с протестами в его адрес или в адрес его хозяина, герцога де Лерма. В общей сложности ему было предъявлено двести сорок четыре обвинения.

Именно этим преступлениям Кальдерон и был напрямую обязан своим состоянием в два миллиона дукатов, которые попытался припрятать перед арестом. Однако самым серьезным было обвинение в убийстве королевы. В конечном счете это было единственное дело, которое по-настоящему интересовало короля. Кто-то незаметно подбросил в кабинет прокурора письмо, подписанное покойной королевой, однако в нем отсутствовала та часть, где было указано имя адресата. В письме Маргарита Австрийская объявляла о своих подозрениях: она считала, что Кальдерон использует черную магию с целью ей навредить.

Тем не менее судьи решили не принимать во внимание многие из обвинений, выдвинутых против дона Родриго, хотя признали его виновным в коррупции и в убийстве Франсиско де Хаура, человека, с которым королева свела знакомство незадолго до своей смерти и который собирался разоблачить Кальдерона перед лицом монарха.

Прокурор начал свою речь с того, что ни для кого не являлось секретом: герцог де Лерма и его сторонники подвергали народ притеснениям, и фаворит вступил в конфронтацию с королевой.

— Их разногласия зашли так далеко, что герцог начал искать способ избавиться от становившейся все более враждебной к нему королевы; он воспользовался тем, что она пребывала в тягости, готовясь разродиться последним сыном, чтобы вывести ее из игры. И я приведу доказательства, которые подтверждают мои слова, — заявил он во вступительной речи.

Прокурор вызвал ряд свидетелей, которые подтвердили, что именно дон Родриго нашел врача, который принял роды королевы, знаменитого доктора Меркадо, прибывшего специально для этого из Вальядолида. Присутствовавшие на суде придворные слуги подтвердили, что врач поменял ей лекарство и отказался пустить кровь, как советовали остальные придворные врачи.

— Я докажу, что доктор Меркадо сговорился с аптекарем Эспинаром, чтобы с помощью мазей и напитков ввести яд в организм королевы, и что в обмен на подобные злодейские услуги дон Родриго пообещал доктору и сыновьям аптекаря произвести их в рыцари ордена святого Якова.

Выяснилось, что после смерти аптекаря Эспинара Родриго Кальдерон приютил его вдову у себя дома, хотя до смерти королевы отношения между обеими семьями никак не указывали на возможность такого рода дружбы. Вдобавок Кальдерон хранил среди своих личных вещей портрет, сделанный по приказу короля, пожелавшего запечатлеть покойную супругу; по словам прокурора, это неоспоримым образом указывало на жестокий характер обвиняемого. Судя по всему, он наслаждался созерцанием портрета, потому что испытывал от этого низкое удовольствие, получаемое вследствие достижения своих злодейских целей. При каждом выступлении прокурора король выглядел все более подавленным и печальным, а на одном заседании и вовсе пришлось вынести его из зала, потому что он лишился чувств.

Несмотря на тяжесть обвинений, ни одно из них так и не было доказано. Кальдерон признался только в том, что не питал любви к королеве, потому и вел себя дерзко, обзывая ее в разговоре с приятелями нелепой кривлякой, транжирой и выпивохой.

Поскольку обвинение в убийстве не было доказано, вполне можно было ожидать, что с Родриго Кальдерона будут сняты обвинения. Король-вдовец, сраженный горем, терзаемый угрызениями, отягченными сознанием того, что он не управлял королевством как положено, одиночеством и упадком духа, начал таять прямо на глазах, и ни один врач не мог объяснить, какая болезнь подрывала его силы.

И вот однажды король заупрямился. Королевским указом он запретил врачам приближаться к своей постели, потому что ему надоело, что его без конца ощупывают и пускают кровь. Врачи пришли к заключению, что с его телом абсолютно все в порядке, что в любом случае причина его недуга коренится глубоко в душе и что если дело обстоит именно так, то он не протянет и неделю.

— Ах, если бы не бремя королевского служения! — роптал король. — Если бы я родился простым человеком! Был бы простым послушником, у которого только и дел, что служить привратником в монастыре. Если бы небо даровало мне жизнь, я бы правил совсем по-другому!

Тридцать первого марта, в возрасте сорока двух лет, Филипп III покинул сей бренный мир. Он скончался в окружении врачей и слуг, под звук молитв и с болью в сердце из-за того, что оставляет королевство разоренным. Его правление можно описать словом «апатия». Филиппу III было лень предаваться даже порокам, поэтому когорта фаворитов прибрала все к рукам. Авторитет испанской Короны в глазах международного сообщества пошатнулся вследствие подписания невыгодных соглашений с мятежниками, еретиками и вечными врагами королевства.

Когда герцог де Лерма узнал, что король тяжело болен, он вернулся из своей ссылки в Вальядолиде, чтобы находиться рядом с ним. Несмотря на то что под конец жизни короля их дороги разошлись, монарх был единственным человеком, которого Лерма мог назвать другом. Однако, как возница ни погонял лошадей, герцог-кардинал опоздал: он прибыл через два часа после того, как монарх покинул нашу юдоль печали.

Дон Родриго Кальдерон находился в заточении, когда получил известие о смерти Филиппа III.

— Король умер, мне конец, — вздохнул он.

Он был уверен, что новый король Филипп IV и его фаворит Оливарес, не имея возможности привлечь к суду де Лерма, сделают его, Кальдерона, козлом отпущения, которого следовало принести в жертву, чтобы усмирить народное недовольство. Его используют в качестве наглядного примера того, как велико было моральное разложение власти предержащей в предыдущем царствовании. И он не ошибся. Напрасно члены его семьи, дождавшись, когда монарх и его фаворит выйдут из дворца, взывали к милосердию, со слезами на глазах бросившись к ним в ноги.

Двадцать первого октября тысяча шестьсот двадцать первого года в одиннадцать часов утра Родриго Кальдерон был казнен на Главной площади Мадрида. Он проснулся рано и сам выбрал себе одежду, в которой ему предстояло умереть: длинную рясу из тонкой шерстяной ткани, предварительно отрезав воротник, чтобы облегчить задачу палачу. Помолился и выслушал мессу, потому что в последние дни жизни его характер полностью изменился, и он преисполнился благочестия, ища в собственной душе силы для того, чтобы стойко перенести происходящее.

— Сеньор, — обратился к нему исповедник, — говорят, нас уже призывает Бог и что пора отправиться к нему.

— Отец мой, если Бог нас призывает, отправимся поскорее, — ответил Кальдерон.

Он попил воды, сделал глоток бульона, минуту поговорил с алькальдом двора доном Педро де Мансилья — тот в прежние времена был его другом, — которого попросил позаботиться о жене и детях. Его везли на эшафот в простой телеге, которая с грохотом катилась по широкой улице Святого Бернардо, по площади Святого Доминика, по улице Святой Катерины, по улице Фонтанов, по площади Кузнецов, по Главной и по улице Бурдючников. Люди при этом кричали:

— Да простит тебя Господь!

— Аминь, — отвечал Кальдерон.

Говорят, по восшествии на эшафот он опустился на колени и спросил палача, уверен ли тот, что все сделает как надо, потому что ему хотелось бы умереть достойно. Затем поцеловал его в знак примирения и прощения, попросил, чтобы тот снял повязку, которая была у него на шее, и завязал ему глаза.

— Отцы мои, ради Бога, не покидайте меня, — обратился несчастный к сопровождавшим его монахам.

— Мы здесь, сеньор. Скажите, ваша милость, Иисус.