В одно мгновение

Я держусь рядом с Хлоей. Она с трудом ковыляет по сугробам. Сил у нее почти не осталось, она угрожающе пошатывается на каждом шагу. Мы оступаемся и попадаем в занесенную снегом яму, и Хлоя валится на колени, не может встать.

Хлоя, вставай.

Она держит руки в карманах, прижимает подбородок к груди. Вэнс оборачивается, видит ее, делает шаг назад и увязает в снегу почти до колена. С огромным трудом он высвобождает ногу и отступает обратно, на твердую землю. Он долго стоит там, смотрит на нее сквозь завесу пурги, и я чувствую, как он сомневается, колеблется, как ему страшно. Их разделяет метров тридцать – все равно что океан: чтобы переплыть его, Вэнсу потребуется сделать неимоверное усилие.

На его обмороженных щеках замерзают слезы. Он стирает их тыльной стороной заледенелой ладони, отворачивается и шагает прочь. И хотя сейчас я ненавижу его всей душой, я в то же время его понимаю. Он всего лишь ребенок, потерявшийся в заснеженном лесу. Он не хочет умирать. Если он останется, то умрет. Умрут они оба. Вот почему он делает один шаг, а потом еще один.

Через десяток шагов он останавливается, и я вижу, как он вдруг осознаёт, что натворил. Стыд бьет его наотмашь. Он разворачивается, на лице застывает ужас, и вот он уже отчаянно вглядывается в ревущую тьму, пытаясь найти путь назад, изменить то, что только что сделал, вернуть назад человека, которым он себя считал. Но, подобно многим поступкам, которые нам так хотелось бы не совершать, этот поступок уже нельзя отменить: слишком поздно, следы замело, Хлоя пропала.

Вэнсу кажется, что он различает тропу. Он бросается по ней – но не может вернуться назад. Он близко и все-таки слишком далеко, так что Хлоя его не слышит, а он ее не видит. Я вижу их обоих и хочу им помочь, указать путь. Я рядом с ним, но он совсем один и даже не представляет, как близок к цели.

В конце концов Вэнс – совершенно потерянный, промерзший до костей – теряет последнюю надежду. Я вижу, как он бредет прочь, в направлении, которое кажется ему правильным, уповая на то, что он вот-вот вызовет подмогу и тогда кто-то другой вернется сюда и спасет Хлою.

Я смотрю на все это и на миг представляю, что вот он, ад: никому не видимое, безмолвное существование без возможности помочь тем, кого я люблю. Сейчас я могу лишь наблюдать за тем, как они мучаются и страдают. Когда я была жива, то не молилась, у нас в семье не было принято ходить в церковь. Не за это ли я проклята? Быть может, я несу наказание, ибо не верила так, как должна была, не каялась в своих грехах.

Я каюсь теперь. Я всей душой, всем сердцем молюсь, я прошу Бога пощадить мою семью и Мо, и тетю Карен, и дядю Боба, и Натали, и Вэнса, и Кайла, прошу избавить их от страданий, а меня забрать из этого мира – если не на небо, то хотя бы туда, где я обрету покой, где все мои тревоги растают и мне больше не придется смотреть на гибель всех тех, кого я люблю. Хлоя так и стоит в снегу на коленях, не вынимая рук из карманов и тяжело дыша.

Борись, Хлоя, умоляю я. Пожалуйста, Хлоя, прошу тебя, ты должна. Постарайся.

И она словно слышит меня. Сделав невероятное усилие, она встает на ноги, отходит вправо, к крепкой толстой сосне, сползает в заснеженную яму у ее корней и сворачивается клубком.





12




Бесконечная ночь наконец рассеивается, черноту сменяют серые сумерки. Когда светает настолько, что мама может рассмотреть облачко пара, поднимающееся над ней при каждом выдохе, она откатывается от папы и с большим трудом распрямляется. Папа страшно бледен, и я вдруг пугаюсь, что он умер. Меня охватывает горе, но тут Мо, лежавшая с другой стороны от него, садится, и папа стонет. Я сглатываю слезы и вижу, как мама делает то же самое.

Раны, полученные при аварии, за ночь стали еще заметнее. Теперь, утром, совершенно ясно, что маме очень больно: у нее повреждены ребра, так что она не может разогнуться. Папино лицо распухло и посинело так, что его невозможно узнать. Его джинсы черны от крови, он едва дышит. Дядя Боб вытаскивает ступни Натали из рукавов своей куртки: он здорово придумал, иначе она наверняка обморозила бы себе пальцы ног. Он морщится от боли, приподняв свою поврежденную левую ногу: лодыжка сильно распухла и кажется раза в два толще правой.

У Кайла синяк на левой щеке и побаливает плечо: он крутит им, пытаясь отогнать боль. Других повреждений у него, кажется, нет. Все остальные – тетя Карен, Натали, Мо и Оз – в порядке, если не считать изнурения, жажды, голода и холода.

Дядя Боб на одной ноге скачет к двери и, взобравшись на край стола, распахивает ее. В фургон врывается морозный воздух. Дядя Боб довольно высокий, так что его голова торчит из фургона наружу, но с одной здоровой ногой он никак не может выбраться сам. Он нервно возится, пытается подтянуться на руках: ему явно нужно отлить.

Кайл встает на край сиденья рядом с дядей Бобом, сцепляет руки, подсаживает его и помогает выбраться на улицу.

– Тебе нужно в туалет? – спрашивает Кайл у моего брата.

Оз кивает, и Кайл говорит ему:

– Тогда иди сюда.

– И Бинго тоже, – говорит Оз.

– И Бинго тоже.

Мо чуть не плачет, видя, какую заботу проявляет Кайл.

Озу помогать не нужно. Он встает на край стола, с легкостью подтягивается и вылезает сквозь дверцу наружу. Кайл поднимает Бинго, и Оз тут же перехватывает его и вытаскивает на улицу. Кайл вылезает вслед за Озом и захлопывает за собой дверцу.

Мама осматривает папу. Она обследует его изувеченную ногу, проверяет пульс, а потом нежно – нежнее, чем когда-либо на моей памяти, – касается губами его губ.

– Я пойду за помощью, – шепчет она ему, проверяет карманы его куртки, вытаскивает перчатки и убирает их к себе в пальто.

Я на миг задумываюсь о том, откуда она узнала про перчатки и почему не надела их ночью, но тут же вижу ответ во взгляде, который она бросает на Мо. Та смотрит на дверцу, за которой только что скрылись дядя Боб, Кайл и Оз. Доверие. Мо сказала ей про перчатки. Они доверяют друг другу, но ни одна из них полностью не доверяет остальным.

Мужчины возвращаются. Кайл первым залезает в фургон и принимает Бинго из рук Оза. Затем они с Озом помогают дяде Бобу.

– Подожди там, Оз, – говорит Кайл. – Теперь очередь девушек, поможешь им вылезти.

Кайл по очереди подсаживает всех женщин, а Оз вытаскивает их наружу. Кайл каждый раз говорит: «Молодец, Оз», и мой брат расплывается в гордой улыбке.

Метель ярится уже не так сильно, как ночью. Ветер еще не стих, на улице морозно, но теперь ясно видны деревья и можно понять, где верх, а где низ. Тетя Карен и Натали быстро делают свои дела и спешат вернуться в фургон. Мама удерживает Мо за рукав. Оз стоит рядом, собираясь помочь им забраться обратно.

– Я пойду за помощью, – говорит мама.

Мо прикусывает нижнюю губу, чтобы унять дрожь и сдержать слезы, которые вот-вот хлынут у нее из глаз. Мама притягивает ее к себе, и плотину прорывает: Мо ревет у нее на плече. А мне так странно видеть, как мама обнимает ее, как ерошит ей волосы. Не помню, чтобы мама хоть когда-нибудь так обнимала меня, чтобы она была так нежна со мной. Кажется, она никогда так не обнимала ни Хлою, ни Обри. Я чувствую укол ревности. Интересно, будь я на месте Мо, стала бы она меня так утешать?

Мама тихо говорит Мо:


– Ты должна присмотреть за Озом и Джеком. Позаботься о них, пока я не вернусь со спасателями. – В ее словах слышится тревога.

Мо отстраняется, утирает слезы, а потом делает нечто удивительное, настолько соответствующее ее характеру, что моя тоска по ней еще усиливается.

– Наденьте сапоги, – говорит она, плюхается в снег и снимает угги. Она держит ноги на весу, чтобы они не промокли.

– Мо…

– Не спорьте. Вам нужно добраться до спасателей, и сапоги Финн вам помогут.

Мо старательно подбирает слова, и мама кивает, а потом садится рядом с ней, чтобы расшнуровать свои ботинки. Мои угги маме как раз впору. Мы уже два года носим обувь одного размера.

Из фургона показывается голова Кайла:

– Что у вас тут происходит?

– Не спорю, мы неплохо проводим время на морозе, – бодро говорит мама, отвлекая его внимание от Мо, – но мне кажется, пора выбираться отсюда. Я иду за помощью.

Кайл тут же вылезает из фургона и говорит:

– Я пойду с вами.

Мама кивает, и на этом лаконичное вступление оканчивается. Они тут же принимаются карабкаться на склон, к дороге, с которой упал наш фургон. Оз помогает Мо залезть обратно на Миллер-мобиль, и они вдвоем смотрят вслед маме и Кайлу, пока те не исчезают за прозрачной снежной пеленой. Только я замечаю, что мама даже не попрощалась с Озом.





13




– Куда они ушли? – спрашивает Оз.

– За помощью, – отвечает Мо.

– Я хочу есть.

– Я тоже, – говорит Мо, и эти простые слова, как ни удивительно, действуют. Оз кивает.

Тетя Карен, дядя Боб и Натали глядят на вернувшихся Мо и Оза из своего гнезда в конце фургона.

– Где Энн? – спрашивает дядя Боб.

– Ушла за помощью.

– Слава богу, – выдыхает тетя Карен.

По лицу дяди Боба разливается тревога. Он упирается взглядом в снежную стену на месте лобового стекла, сгибает левую ногу и морщится, словно демонстрируя – то ли себе самому, то ли всем вокруг, – что у него есть причина не быть сегодня героем.

– И парень с ней? – спрашивает он с явным беспокойством в голосе.

– Кайл, – говорит Мо и садится рядом с папой.

Она сильно прикусила губу, чтобы та не дрожала. Оз возвращается в свой угол, укладывает Бинго себе на колени. Дядя Боб так и глядит на стену из снега, а тетя Карен смотрит, как Мо стаскивает мамины ботинки, которые ей малы, и надевает свои обледеневшие сапоги, пытаясь впихнуть замерзшие пальцы ног в негнущиеся кожаные голенища. На лице у тети Карен явно читается горечь из-за того, что мои угги достались Мо, а не Натали.

Выражение лица Натали разгадать куда сложнее. Брови слегка приподняты, и я не могу утверждать наверняка, но, кажется, помимо презрения, которое она явно скопировала с матери, я вижу у нее на лице проблеск уважения. Возможно, она понимает, что, если бы мама отдала ей мои угги, ей бы даже в голову не пришло их вернуть.

Застегнув сапоги, Мо пробирается к кабине. Мамина и Хлоина сумки все еще лежат там, куда они приземлились после аварии, – за спинкой водительского сиденья – вместе с игральными картами, покерными фишками и буквами от «Скраббла». Свою сумку тетя Карен забрала и держит при себе.

Сначала Мо разбирает содержимое маминой сумки: несколько сотен долларов наличными, кредитки, солнечные очки, щетка для волос, пара десятков чеков, шесть ручек, тампоны, меню ближайшего к нашему дому тайского ресторана. В Хлоиной сумке обнаруживается куда более щедрый улов: помимо бесполезной косметики и оберток от конфет в ней лежат потрепанный экземпляр «Гордости и предубеждения», пара черных колготок и зажигалка. Мо воровато сует колготки в карман и откладывает в сторону книгу, зажигалку, чеки и наличные. Затем она лезет дальше в кабину, на миг замирает при виде пропитанных кровью сидений, открывает бардачок и вытаскивает оттуда несколько карт, папину шапку и морковку: папа прихватил ее для снеговика, которого собирался слепить вместе с Озом. Мо прячет морковку в карман, к колготкам, а шапку и бумагу несет обратно в фургон.

При виде шапки лицо дяди Боба темнеет. У него нет своей шапки, и мне становится не по себе. После ухода мамы и Кайла расстановка сил явно изменилась. Теперь дядя Боб, тетя Карен и Натали оказались на одной стороне, а мой папа, Мо и Оз – на другой. Я смотрю туда, где лежала сумка тети Карен, и вижу, что теперь сумка спрятана под сиденьем.

Мо растягивает папин капюшон, и дядя Боб словно выныривает из глубины на поверхность. Он встряхивает головой, как будто очнувшись от морока, и встает.

– Я помогу, – говорит он.

Держа поврежденную ногу на весу, он скачет к Мо, садится рядом с ней и поднимает папину голову, чтобы Мо смогла надеть папе шапку.

– Спасибо, – говорит Мо и снова затягивает папин капюшон.

Дядя Боб кладет руку папе на грудь: