В одно мгновение

Мо пытается убедить себя, что ее мать права, но на душе у нее неспокойно. Возможно, на нее давит собственная вина за то, что произошло с Озом. Она понимала, что что-то случилось, ведь в результате у Боба оказались перчатки Оза, а сам Оз не вернулся. Она это знала, но ничего не сделала. Теперь она знает больше и не готова снова бездействовать.

Если бы я была жива, я бы поступила так же, как и всегда. Я бы всем рассказала о том, что сделал Боб: как он отправил моего брата на мороз, как выменял у него перчатки. Я бы ездила по улицам с рупором в руках и кричала об этом на каждом углу. Я бы всем рассказала о том, какие Голды трусливые себялюбцы. И все бы мне поверили, потому что я из тех откровенных, прямых людей, которым все верят. Так что, будь я жива, я бы поступила именно так. Но Мо – не я, не в ее природе критиковать кого-то во всеуслышание, так что, когда она ложится спать, я прокрадываюсь в ее сон и подсказываю, что делать.

Я шепчу – скорее вдыхаю – Мо в ухо всего пару слов: «Запиши. Запиши правду».





67




Папа и Вэнс стоят в том страшном месте, откуда все началось, – на изгибе узкой горной дороги, где мы увидели оленя и жизнь переменилась. Правда, сегодня дорога расчищена от снега, в небе ни облачка, а поблизости нет ни единого животного. Да и само это место теперь не кажется ни опасным, ни даже примечательным: просто поворот дороги, такой же, как миллионы других поворотов на миллионах других дорог.

– Здесь будет наша база, – говорит папа.

Он вытаскивает из Вэнсова внедорожника страховочную систему и длинную веревку. Вэнс отлично экипирован, на нем так много слоев одежды, что по лицу катятся капельки пота.

– Мы будем спускаться отсюда? – спрашивает он, взглянув с обрыва вниз на отвесную скалу.

– Спустишься ты, я вне игры, – отвечает папа, указывая на свою загипсованную ногу. – Ты закрепишь веревку вдоль склона, а потом осмотришь лес по квадратам. Будешь искать, пока не найдешь Оза.

Вэнс мотает головой и смотрит на папу так, словно тот выжил из ума. Вэнс – паренек из округа Ориндж, он всю жизнь прожил в пригороде и вырос без отца. Он никогда не ночевал в палатке и не лазал по горам. Для него выезд на природу – это прогулка пешком до ближайшего кафе, потому что его машина в ремонте. – Знаете, у нас ничего не выйдет, – говорит Вэнс. – В вашем плане, мистер Миллер, полно просчетов. Во-первых, я ни за какие коврижки не полезу туда один. Во-вторых, у меня нет пальцев, чтобы спуститься по этой вашей веревке. И в-третьих, повторюсь, я не полезу туда один.

– Тут всего два просчета, – говорит папа, затягивая ремни страховки. – Крепить веревку и спускаться вниз легко, забираться обратно куда сложнее. Большинство пальцев еще при тебе. Думаю, ты справишься.

– Думаете? Звучит не слишком убедительно.

– В худшем случае ты пролетишь вниз пару метров.

– Ни за что.

Папа вздыхает:

– Давай по порядку. Тебе нужно научиться крепить крюки в скале. Ты возьмешь веревку, спустишься по ней вниз, закрепишь ее, спустишься еще, снова закрепишь и так доберешься до места аварии. Думаю, четырех креплений тебе будет достаточно.

Вэнс закатывает глаза, словно напоминая, что ни за что и никуда не полезет, но есть кое-что, чего он не замечает. Это папино выражение лица – то самое, которое появляется у него, когда он принял решение. Такое выражение лица означает, что папа точно не передумает. Так что Вэнсу лучше внимательно выслушать урок, потому что сразу после него он полезет вниз вне зависимости от того, что он думает насчет папиных мыслительных способностей. В худшем случае папа для начала просто сбросит его вниз с обрыва.





68




Мама начала бегать. Правда, это никакой не бег в привычном смысле слова. Каждый день она, широко размахивая руками и выкидывая вперед ноги в гигантских скачках, мчится по улицам нашего района к дорожке, что идет мимо поля для гольфа, гонит себя по асфальту, пока не теряет способность дышать; тогда она, спотыкаясь, останавливается, упирает руки в бедра и стоит, хватая ртом воздух, а перед глазами у нее все плывет.

Она начала бегать в день моих похорон, когда вернулась в наш пустой дом после церемонии. От тишины и неподвижности у нее свело, словно защемило, все мышцы; поняв, что она не может больше этого вытерпеть, мама словно сумасшедшая вылетела на улицу и помчалась, не разбирая дороги.

В выходные она бегает по утрам, в течение недели – после работы. Весь день в офисе она держится, словно ее затянули в викторианский корсет, но, едва вернувшись домой, завязывает кроссовки и вырывается на улицу.

Сегодня вечером по пути с пробежки, когда мама едва ковыляет по тротуару, свесив голову, она встречает Карен. Та стоит к ней спиной у своего почтового ящика и просматривает письма. Они замечают друг друга одновременно, почти столкнувшись нос к носу. На лицах у обеих отражается одинаковое удивление, ему на смену тут же приходит одинаковое выражение презрения.

Вопреки моим ожиданиям Карен не отходит в сторону. Вместо этого она расправляет плечи, всем своим видом демонстрируя, что не сдаст позиций. Мама задирает подбородок повыше и идет мимо, не проронив ни слова.

– Ты первая сделала выбор, – слышится у нее за спиной. – Может, я неправильно повела себя с Озом, но ты первая сделала выбор.

Мама останавливается, разворачивается, сжимая кулаки:

– Ты что вообще несешь? Оз умер. Твоя драгоценная Натали даже простуду не подхватила. Только ты, Карен, способна извратить нечто подобное так, чтобы во всем обвинить меня.

– Я защищала свою семью, – говорит Карен. – Ты ясно дала понять, кто для тебя важнее, когда сделала выбор в пользу Мо, а не моей дочери. Так что, когда мне пришлось выбирать, кого защищать, мою семью или Оза, я выбрала нас.

Мама, явно ничего не понимая, щурит глаза. Она изо всех сил старается разгадать, о чем ведет речь Карен. – Сапоги Финн, – поясняет Карен. – Ты отдала их Мо.

Мамины глаза бегают из стороны в сторону. Она явно пытается переварить услышанное. «Сапоги Финн». Я уверена, что она просто об этом не помнит.

Я помню. Но мне больше запомнилось, что Мо потом вернула их маме. Пара истрепанных, заношенных уггов спасла жизнь моей маме. Возможно, они спасли жизнь всем, кто пережил тот день. Когда я в то утро надевала свои старые сапоги, то и представить себе не могла, что принимаю столь важное решение. Мама тоже не представляла себе ничего такого, когда сняла их с моего трупа и отдала Мо, а не Натали.

– Ты не лучше меня, – продолжает Карен. – Мы все в тот день сделали выбор, но ты сделала его первая.


Мама отшатывается. Она вспомнила. Да, действительно, она и правда выбрала Мо. У нее на лице появляется гримаса недоумения, а потом она, не говоря ни слова, разворачивается и идет к нашему дому.

Она закрывает за собой дверь, тяжело опускается на пол прямо у входа и кладет голову на колени. Она рассеянно сжимает и разжимает пальцы правой руки: в последние дни она часто так делает.

Почему она так поступила? Просто потому, что Мо ей больше нравится? Или потому, что она вспомнила об обещании, которое дала миссис Камински? Или, и того хуже, свою роль сыграла неприязнь, которую она питает к Карен, потому что та – жена Боба?

Мама вытягивает ноги, смотрит на свои ступни, и я знаю, чем она думает: как бы расставила она приоритеты, случись та авария сегодня: Хлоя, Оз, мой папа… Мо или Натали? Я так и не понимаю, кого бы она выбрала.

Мама переводит глаза на каминную полку. Там стоит фотография, на которой они с Карен позируют с младенцами на руках. Младенцы – это мы с Натали. Мама опускает плечи. По ее несчастному лицу я догадываюсь, что она все равно выбрала бы Мо. Неважно, сколько времени было бы ей дано на принятие решения, она все равно бы не передумала.

Мне стыдно за маму – и за себя. Я бы тоже выбрала Мо. Не из вредности и не из-за миссис Камински, но как раз из-за того, что случилось. Мама выбрала Мо, а когда пришло время, Мо вернула ей мои сапоги. Натали бы так не поступила.

Понимание никак не облегчает сложившегося положения. Если бы Мо поступила со мной так, как мама с Карен, я бы тоже чувствовала, что она меня предала. Я бы считала, что меня подло ударили ножом прямо в сердце.

Цена, которую мы заплатили за тот день, растет. Маму с Карен связывала незаурядная дружба – они были друг другу как сестры, и все вокруг верили, что эту дружбу они сохранят до конца своих дней. А теперь – из-за пары старых сапог – этой дружбе пришел конец.





69




Мо лежит на моей кровати на животе, подложив руки под подбородок. На кровати новые простыни и новое одеяло. Хлоя лежит на своей кровати в такой же позе. Обе смотрят на пол, где четыре меховых комочка возятся и тыкаются друг в друга, словно горстка пьяных матросов.

– Ты их оставишь? – спрашивает Мо.

– Мама говорит, мне можно оставить одного. Я возьму Финн.

– Твоя мама не против, что ты ее так называешь?

Хлоя пожимает плечами.

Лично я не против. На самом деле мне даже лестно. Финн ужасно миленькая и страшно задиристая.

– Я бы тоже хотела взять себе одного из них, – говорит Мо.

– Не получится?

– У моего папы аллергия, помнишь?

После операции по спасению котят и Хлои прошло уже четыре дня. Мо проводит с Хлоей каждую свободную минуту. Она приходит к ней сразу после школы. Сначала я думала, что Мо заботится о Хлое, но теперь понимаю, что дело не только в этом. Мо одинока.

Мо всегда была взрослой не по годам, но после аварии она словно разом переросла сверстников – как будто для нее время каким-то образом исказилось. Взрослые любят разглагольствовать о том, что однажды вся эта школьная ерунда – что о тебе думают другие, кто твои друзья, какие о тебе распускают слухи – перестанет иметь какое-либо значение. Мне кажется, что Мо в одно мгновение вдруг оказалась в этом «однажды».

– Как прошел бал? – спрашивает Хлоя, просто чтобы что-то спросить.

Хлоя ни разу в жизни не ходила на школьные танцы: она считает и сами эти мероприятия, и музыку, которую там ставят, слишком тухлыми.

– Я не пошла, – говорит Мо.

– Ты вроде пригласила Роберта?

– Да, но, пока я была в больнице, его пригласила Элли. Он не знал, выпишут ли меня к балу, и согласился пойти с ней.

– Вот дерьмо!

– Не то чтобы. Я все равно бы не пошла.

– А тот парень, которого Финн пригласила, был на балу?

Я прислушиваюсь.

– Чарли. Да, он ходил с той высокой девчонкой, Кэми. Ну, знаешь, она еще в футбол играет вратарем.

У меня внутри все холодеет. Я с горечью думаю, рисует ли он ее так же, как раньше рисовал меня.

– Лоло, – говорит Мо, – знаешь, что не дает мне покоя?

– Пока нет, рассказывай.

Мо ухмыляется: