Узел смерти

– Чё давно не заходил-то? Илья говорит, ты в менты заделался?

– Тетя Ира, где Илья?

– Заходи, отметим встречу! Это же надо – нарисовался, не сотрешь!

– Сын ваш где? – Миша почувствовал, что теряет терпение. – Давно вы его видели?

Тетя Ира прекратила бессвязные выкрики и вытаращилась на Мишу. Взгляд стал обиженным. На этой стадии опьянения тетю Иру, видимо, мотало от вселенской радости до жалости к себе.

– Брезгуешь, значит? Как ходить к нам жрать каждый день на халяву, так это можно! Тетя Ира хорошая была! А теперь, значит, вон как! Тоже мне, хрен с горы.

Миша достал удостоверение и сунул ей под нос.

– Твой сын пропал, – прошипел он, переходя на «ты». – Или отвечаешь на мои вопросы или едешь со мной в участок!

На лице тети Иры отразился страх. Или, скорее, давно усвоенное подобными ей людьми испуганное преклонение перед полицией и власть имущими.

– Ты чего, Миш, – залебезила она. – Я же так, по дружбе. Не чужие же люди. А Илья-то… – Женщина наморщила лоб. – Илья-то с прошлой субботы не был. Он в субботу всегда приходит. Принести чего, помочь… Мать я ему или как?

– Значит, в прошлую субботу был, а в эту нет?

– Так я ж говорю. Паразит такой! Я его, главное, растила…

– То есть с прошлой субботы ты никаких известий о нем не получала и тебя это не встревожило?

«Вмазать бы тебе как следует, жаль, воспитание не позволяет!»

– Почему никаких? Он мне деньги на карточку перевел.

Миша чертыхнулся.

– Когда? Помнишь?

– Так в субботу же! Да чего стряслось-то?

– На работе его потеряли, – думая о том, куда теперь идти, где искать Илью, ответил он.

– Ой, – тетя Ира затряслась мелким, дробным смехом. – Большое дело! Кто хоть раз не загулял?

«Если бы ты немного знала собственного сына, то сообразила бы, что к нему твое умозаключение не относится», – подумал Миша, чувствуя, что злость набухает в груди, как нарыв. Он развернулся, чтобы уйти.

– Мишаня! – торопливо окликнула его тетя Ира и раболепно улыбнулась, демонстрируя почерневшие пеньки зубов. – У тебя нету… По старой памяти…

Миша вытащил бумажник, достал бумажку, сунул в иссохшую протянутую руку, стараясь не коснуться ее, и пошел к лестнице.

– Мешочек, ты… Ты человек! Я всегда говорила. Илья, говорю, вот Мишка – человек! Держись, говорю, Мишки! – неслось вслед.

Получается, в субботу Илья не пошел к матери, но деньги ей перевел. Значит, в субботу точно был жив.

«Разве можно о таком думать?» – разозлился на себя Миша. Конечно же, жив! Не может быть иначе.

Он шел к машине через двор, погруженный в невеселые мысли. Что делать дальше? Где искать Илью? Может, в полицию заявление написать, мелькнуло в голове. Но ведь он сам – полиция. Миша сел в машину, завел двигатель, но так и сидел, барабаня пальцами по рулю, не трогаясь с места.

Телефон ожил и призывно загудел в кармане. Миша полез за ним, взглянул на экран, мазнул по нему пальцем и проорал:

– Илья! Ну, ты даешь! Где тебя носит?

– Миш, это не Илья, – прозвучало в ответ. Голос был женский – мягкий, застенчивый, похожий на детский.





Глава тринадцатая




Чак не выносил темноты, даже темные углы в комнате его нервировали. Старался не смотреть туда, но взгляд все равно упрямо возвращался к ним, потому что быть в неведении, когда тебя могут внезапно подкараулить, – это еще хуже, чем увидеть нечто ужасное прямо перед собой.

Комната, где теперь жил Чак, точнее, не комната, а палата, была узкая, длинная, как пенал. Железная дверь, кровать вдоль стены, стол и стул – вот и вся обстановка. Мебель была прикреплена к полу. Окно располагалось высоко, под самым потолком, и было крохотным, забранным решеткой.

Он находился тут один: Иван Игоревич договорился обо всем. Но иногда Чаку казалось, что ему было бы лучше там, где, кроме него, есть еще кто-то – живой, теплый, кого можно взять за руку. Может, тогда призраки оставили бы его в покое.


Свет в палате на ночь не оставляли, и это тревожило сильнее всего. Можно было вынести тесноту, духоту, уколы, жесткое, колючее белье – а вот с темнотой бороться не получалось. Стоило закрыть глаза – она наваливалась сверху. А ночью, когда лежишь с открытыми глазами, тьма оживает, подкарауливает.

Если точнее, не сама темнота, а то, что в ней может обитать. Это раньше Чак думал, что монстры и чудовища – всего лишь персонажи детских сказок и фильмов ужасов. Теперь же, после случившегося, он точно знал, что тьма обитаема. После того, как нечто выбралось из нее, стало жить в их доме, а потом увело на темную сторону мать, Чака было не обмануть.

Когда мама брала его в церковь (это было всего несколько раз, а один, по своей воле, он туда не ходил), Чаку не верилось, что в мире может существовать что-то еще, кроме того, что видели его глаза и слышали уши. Было невозможно поверить, что где-то в вышине есть некое существо, которое наблюдает за тем, как живут на земле люди; которое знает, о чем они думают, что делают, кого любят или ненавидят, чего боятся.

Однако то, что Чак раньше не верил в нечто иное, не отменяло того факта, что оно существовало. И было злобным, жестоким, готовым отобрать у человека и душу, и саму жизнь. Не Бог с церковных икон, но адское создание и вправду наблюдало за людьми, в том числе и за Чаком, Тасей, их мамой, а потом почему-то облюбовало их семью и пришло за ними, чтобы погубить.

Чак был уверен, что виной всему – Происшествие. Именно тогда иное и выбрало Тасю. Чак не знал, чего в ней было такого особенного, что привлекло его, но какая теперь разница?

Его обследовали, признали невменяемым, а теперь лечили. Если Чак жаловался на кошмары и страхи, то ему делали уколы, от которых было сложно думать, потому что мысли становились по-медвежьи неповоротливыми, тягучими, как густой золотистый мед в пол-литровой банке, которая стояла у них на кухне, в шкафчике.

Чак понимал, что, если бы не Иван Игоревич, никто не стал бы долго разбираться. Его бы, скорее всего, судили за убийство сестры и посадили:

– Юрист говорил, ты, как «лицо, достигшее ко времени совершения преступления четырнадцатилетнего возраста», подлежишь уголовной ответственности за убийство, – сказал тренер.

Чак молчал – он вообще долго ничего не говорил. Не мог. Как умолк в ту ночь, так и не произнесил ни слова.

– Но ты не бойся. Я помогу. Я все знаю.

Знал он то, что Чак был не в себе – точнее, ему казалось, что он это знает. У Ивана Игоревича было много знакомых: коллег, учеников – настоящих и бывших, их родителей. Он подключил всех, кого смог, и потому уголовное дело не спустили на тормозах.

То, что Чак не убивал мать, выяснилось быстро. Жильцы дома напротив видели, как она забиралась на подоконник, открывала окно, шагала в ночь. Видели и то, что Чака не было рядом: никто не толкал ее, не тащил к окну – она все сделала сама.

Поэтому в итоге следствие пришло к выводу, что Чак, увидев самоубийство матери, тронулся умом от горя; решил, что во всем виновата сестра, и в состоянии аффекта, скорее всего, вовсе не сознавая, что делает, совершил убийство.

Учителя, соседи (кроме Клары с первого этажа), одноклассники в голос говорили о том, что Чак был вежливым и спокойным, хорошо успевал в школе, занимался спортом. Подтверждали, что Происшествие с Тасей, случившееся несколько месяцев назад, подорвало его психику.

В общем, в итоге его отправили на лечение и, по словам Ивана Игоревича, должны были исцелить и отпустить. Чак знал, что внутри него нет болезни, так что лечить нечего, но помалкивал.

– У него ведь и наследственный фактор, – говорил врач Ивану Игоревичу. Говорил так, словно Чака не было рядом, или же он был глухим или умственно отсталым, а потому ничего из сказанного не мог понять. – Мы нашли документы, медицинские карты. Неизвестно, говорила ли ему мать о том, что его отец покончил с собой, но в любом случае, психического здоровья это мальчику не прибавило.

– Отец, а теперь вот мать, – тренер с болью смотрел на Чака. – Да еще сестра… Бедный ребенок. Просто рок какой-то.

– Мистики сказали бы, что это карма, – вздохнул врач.

Чак давно не считал себя ребенком. Что такое карма, понимал весьма приблизительно. Но, понятное дело, ему в голову не приходило возражать – даже когда он снова стал говорить.

Заговорил Чак спустя месяц после начала лечения, и врачи считали, что он идет на поправку. Чак глотал пилюли, посещал групповые и индивидуальные занятия, послушно отвечал на вопросы и, как говорил доктор Ивану Игоревичу, активно способствовал своему выздоровлению. Слава Богу, ни рентген, ни терапия не могли заглянуть ему в голову, открыть то, о чем он думал на самом деле.

– Хочешь рассказать мне, что тогда случилось? – спросил тренер через полгода. – Я не знаю, правильно это или нет, с медицинской точки зрения, но, может, тебе полегчает, если выговоришься? Ты знаешь, все останется между нами.

Чак и сам не понимал, что лучше – проговорить вслух или промолчать. Подумал и решил, что рассказать можно. Это ведь как с уборкой: вымоешь пол, вынесешь мусор, и дышать легче. Так и тут: надо убрать всю муть, выпустить из себя.

Говорил Чак долго, почти час. Старался ничего не упустить, на Ивана Игоревича не смотрел, чтобы не сбиться. Если бы прочел на лице своего старшего друга и покровителя недоверие или насмешку, если бы почувствовал, что тот не верит, не смог бы закончить.

Когда поднял глаза на тренера, увидел, что тот смотрит сочувственно, понимающе и как-то очень участливо.

– Не верите, – с угрюмой обреченностью констатировал Чак. – Думаете, раз в дурке лежу, то псих.

– Нет, что ты, – досадливо поморщился Иван Игоревич. – Не думаю я ничего такого! Но ты же умный парень, должен понимать: все, что с тобой случилось, сильно тебя подкосило. Вот твое подсознание и выдумало это…я уж не знаю, как правильно сказать… чудовище. Я думаю, ты сердишься на сестру, с нее ведь все началось. Вот она тебе и виделась в таком обличье. – Тренер вздохнул. – Я не специалист, конечно…

– А говорите, как мой врач, – заметил Чак.

Иван Игоревич смешался, но поспешил взять себя в руки.

– Ты знаешь, какие фокусы с нами психика может выкидывать, на что мы способны! Особенно в стрессовой ситуации. Я как-то читал, у одной женщины ребенок под машину попал – автобус ему на ногу, что ли, наехал. Так она подскочила и приподняла его! Вместе с пассажирами!

– Я ничего такого не делал. – Чак уже жалел, что взялся откровенничать.

– Транспорт ты не поднимал. Но ты – бессознательно, конечно! – выдумал то, чего не было, чтобы защитить себя, спасти.

Наверняка после того разговора Иван Игоревич обсудил все с лечащим врачом Чака, потому что тот нет-нет да затрагивал вопрос о том, как изменилась Тася, что Чак чувствовал к ней и прочее в том же духе.

Но, в общем, жизнь в клинике была, в каком-то смысле, спокойнее, чем последние месяцы дома. Лекарства притупляли боль от потери мамы, единственного родного человека, и чаще всего Чаку удавалось поспать.

Но все же ночи пугали – и Чаку было, чего бояться. Он видел тени, что плясали в углу палаты, и ждал, что однажды они сплетутся в клубок и превратятся в злобную демоницу.

Врачи полагали, что Чак не помнит случившегося той ночью, но это было не так. Он все прекрасно помнил – даже слишком хорошо. И понимал, что тварь, погубившая его семью, вернется.

Только на этот раз Чак будет готов.