Увертюра

— Да, дочка моя, она певица, у нее никак с аккомпаниаторами не ладилось, а Харитон — чудесный, он не просто аккомпаниатор, а… как бы вам пояснить…. У них буквально дуэт получился.

— Он же вроде в композиторы метил?

— Будущее покажет. Но их уже приглашают. Полторы недели назад концерт в Базеле был, три композиции в программе были его, Харитона. Зал, конечно, маленький, третьеразрядный, но принимали хорошо.

— Что ж, успехов им. Спасибо, что позвонили.

Арина задумчиво убрала телефон. Кажется, теперь было понятно, кого мальчик Харитон держал, хохочущую, на руках и называл «моя Слава». И почему. Бог весть, что у него там реально с талантом, но дядя Рачковский для дочки своей уж точно расстарается. Хотя по тягучему, манерному голосу Арина скорее предположила бы, что Борислав Игнатьевич старается лично для себя… но какая ей сейчас разница? Пусть хоть любовь де труа крутят. Очень по-европейски выйдет.

— Вершина, погляди! — Киреев поманил ее к одному из стеллажей, нижнюю секцию которого составляли четыре ящика. В самом нижнем лежал как будто меховой воротник. Опер подцепил его карандашом, покачал прямо у Арины перед носом:

— Вот наша девушка. Которая жертв в фургон заманивала.

— Никас сегодня утром звонил, он в Мирриной машине волос нашел. И сказал, когда я спросила, что да, возможно, и от парика.

— Хочешь сказать, про парик ты сама догадалась?

Она пожала плечами — меряться «славой», кто больше продуктивных версий выдвинул, совсем не хотелось.

— Когда Данетотыч подтвердил, что останки из минкинского сарая принадлежат девочке лет шести, стало ясно, что гипотетическая сестра-близнец музыкального мальчика — вот она.

— Но у него могла быть и другая сообщница.

— Могла. Но в это мне как-то не верилось.

— И мне не сказала!

— Не сердись, Кир. Как-то оно все…

— Да понятно, я и не думал. И, кстати, гляди, чего я в подвале нашел, — это он произнес уже совсем тихо, практически шепотом, да еще и оглянулся перед тем, нет ли кого поблизости.

— Что это? — Арина с недоумением разглядывала бесформенный темный комок — кажется, еще и окровавленный. — Ты с места улику утащил? С ума сошел? Что это?

— Это, Вершина, называется «веселый ударник». Если у тебя совсем-совсем нет никакого оружия, а враги подступают, насыпь в носок монеты или песка горсть, или камешков, в общем, что под руку попадется. И бей агрессора по кумполу. Ну или опять же куда попадешь. Предплечье такая штука на раз переламывает. Но по черепушке надежнее.

Киреев демонстративно распутал стягивавший горловину носка шнурок, высыпал содержимое, упихал опустевший носок в пакетик из-под чипсов, скомкал и сунул в карман.

— После где-нибудь выкину. Или сожгу.

— Кир, ты в своем уме?

— Вершина, это ты опомнись. Сейчас спустишься протокол по месту писать, сама все увидишь. Он их на цепях держал. Твоя профессорша, нежная артистическая натура, кожаный ремень, который к цепи крепился, молнией дочкиных джинсов перепилила! Скотч, которым руки были замотаны, зубами, судя по следам, перегрызла.

— Но…

— Ау, госпожа следователь, ты юрист или где? Не ровен час этот урод копыта отбросит…

— Да и черт бы с ним! Самозащита…

— Точно-точно. Особенно с учетом заранее изготовленного орудия. Кстати, там возле двери на стене кровавый след. Что, я тебе скажу, очень удачно. «Ударник» считается оружием бескровным, но у нашего психа лопнула кожа между бровью и виском, потому и морда вся кровищей залита. Так что когда будешь протокол писать, держи в голове: он оступился и головой о кирпич стукнулся. Ферштейн?

— Ферштейн, — Арина слабо улыбнулась, незаметно потирая некстати занывший левый бок.

Но Киреев заметил.

— Желудок?

— Скорее всего.

Он вздохнул укоризненно:

— Ты сегодня завтракала?

— Ну…

Хмыкнув, он извлек из висящей на плече сумки белую бутылочку и вручил ее Арине так торжественно, словно это был наградной кубок:

— Кефир — лучшая профилактика гастрита и, боже упаси, язвы. Еще лучше, конечно, не нервничать, но с нашей работой… — он сделал неопределенный жест рукой. — Ну и питаемся кое-как, даже луженый желудок такого режима не выдерживает.

— А как же ты сам? — смущенно пробормотала Арина, вертя в руках «лекарство».

— Если ты опасаешься, что я пожертвовал тебе последнюю рубашку, то зря, — приоткрыв сумку, он ткнул пальцем в стоящую сбоку такую же бутылку, только литровую. — Так что пей давай, гастрит — это очень противно.

Интересно, а маленькая-то порция у него откуда, если он для себя вон какую бомбу таскает, подумала Арина, отвинчивая крышечку и делая первый глоток. И еще один, и еще… Там, где только что ворочался тяжелый тошнотный комок, что-то благодарно заурчало. Только кефир почему-то показался соленым. Как в детстве, когда ей впервые разрешили дождаться новогодней полуночи — а она бездарно заснула! И проснулась только когда за окном уже вовсю гремели и вспыхивали фейерверки. Мама налила ей детского шампанского — в настоящий взрослый очень красивый бокал. Арина глядела на вспыхивающие за окном разноцветные всполохи и старалась не заплакать. Ведь самого главного она так и не увидела, засоня несчастная! Это было очень обидно. Очень. Нет, она не заплакала, конечно. Только холодная пузырчатая жидкость показалась ей соленой.


Но — сейчас? Разве она плачет? Ведь сейчас-то точно не на что обижаться! Она все сделала правильно, они успели! И Мирра, конечно, поправится, непременно поправится!

А кефир — что кефир? Главное — что все закончилось хорошо!





Эпилог




— Что, прямо здесь? — испугалась Мирра.

Сейчас она выглядела гораздо лучше, чем неделю назад. Пока еще зыбкая тень той победительно молодой красавицы, но крайней мере — уже явно живой человек, а не высохшая мумия.

— Нет-нет, — успокаивающе улыбнулась Арина, — он в нейрохирургии. Это в другом корпусе. Не беспокойтесь. Во-первых, возле его палаты дежурят. Во-вторых, он не знает, где вы.

— Он хитрый, он найдет.

— Не думаю. Он сейчас… странный. Не то чтобы не помнит ничего, но… Не знаю. Трудно понять. До него сейчас не достучишься, он как будто не здесь.

— Он притворяется.

— Это пусть психиатры смотрят. Во-первых, насколько он был вменяем, когда совершал убийства. Ну и прогноз, конечно. Восстановится ли он или овощем останется. Удачно вы его…

— Я ничего не… — перебила Мирра. — Он оступился и ударился головой о стену!

— Конечно-конечно. Я даже спорить не стану. Потому что самозащита — она, конечно, неотъемлемое право каждого. Но действительно, зачем плодить лишние сложности?

Мирра слабо улыбнулась. Арина тоже — как будто скрепляя некий договор.

— Знаете, что самое любопытное? Он сейчас разными голосами говорит. То своим, то женским.

— Когда мы там были с Миленой, там все время было темно, но иногда как будто светлело. И голоса. Два голоса, мужской и женский.

— Вот-вот. И соседка слышала, как он ушел с какой-то женщиной. Это нас сбило с толку. Я даже, грешным делом, почти решила, что этот мальчик — последняя, ну то есть центральная жертва. А на самом деле разговор, который соседка слышала, исполнял он сам.

— Раздвоение личности?

— Да ну! Настоящее раздвоение — это очень, очень редко встречающееся расстройство. Не в этом случае. И уж точно, когда он дом свой бросал, то действовал вполне сознательно, ложный след прокладывал. Очень, очень предусмотрительный и, как выражаются профайлеры, организованный. Спускаясь в подвал, люк не просто закрывал за собой, а прилаживал сверху шину, чтобы если кто-то в гараж вдруг зайдет, ничего бы не заметил. Эта шина поверх люка меня, признаться, потрясла до глубины души. Очень осторожный мальчик. Хотя с головой у него, конечно, сильно не в порядке. С таким детством и такой матерью оно и не удивительно.

— Что, музыкальная семья?

— Относительно. Про отца ничего не известно, мать — бывшая балерина. Так, ничего особенного, танцевала в кордебалете, не более того. Но убедила себя в том, что это дети ей карьеру сломали.

— Дети?

— Их было двое. Близнецы, девочка и мальчик. Мальчика она назвала Юлием — видимо, в честь Юлия Цезаря, а девочку Славой. Нет, не Ярославой или Владиславой, а именно Славой.

— По принципу: как вы лодку назовете, так она и поплывет?

— Видимо, так. Но Слава, по рассказам соседей, была дебилка, да еще и припадки ярости у нее бывали. Соседка рассказывает, что советовала матери сдать девочку в специнтернат, но та не слушала. Возможно, надеялась, что все постепенно нормализуется, сейчас не узнаешь — ни в каких архивах девочка не числилась. Свидетельство о рождении отмечено — и все. Сыну же мамочка прочила карьеру великого музыканта, чуть не привязывала к пианино. Хотя он, по словам тех же соседей, и не возражал вроде бы. Занимался — они слышали — как одержимый.

— Действительно одержимый… Хотя странно… Я же его помню на прослушивании — мальчик как мальчик. И разве так может быть? Чтобы один из близнецов нормальный, даже не без способностей, а другой… другая…

— Олигофрения не всегда обусловлена генетическими отклонениями. В данном случае наш патологоанатом предполагает родовую гипоксию или даже асфиксию. Как бы там ни было, детям было около шести лет, когда мать сдала наконец девочку куда полагается. То есть это соседи так думали.

— А на самом деле?

— Когда мы обследовали их дом, собака нашла… Господи, зачем я это вам рассказываю! Вам надо поднимать настроение, а я про ужасы.

— Рассказывайте, — не попросила, потребовала Мирра. — Мне нужно знать, откуда этот кошмар в мою жизнь пришел. Тем более, что я тоже мать.

— Думаю, с вашими детьми такого случиться ни в коем случае не может. Если ваши страхи про это.

— И тем не менее. Полагаю, я имею право знать. Вы собаку туда привели, чтобы нас с Миленой искать?

— В общем и целом да. И в итоге так и вышло. Ну вы же видели эту псинку!

— Я смутно помню.

— Ничего, я вас, когда поправитесь, познакомлю со спасительницей. Ее Сушка зовут.