Увертюра
Часть 31 из 45 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Из «Шестого колеса»? Где Фанни?
— Помнишь, там тоже была белая «газель»?
— Помню, вот она, — он вывел на экран запись с первой жертвой.
— По-моему, одна и та же машина.
— Похожи. Только знаешь, таких «газелей» без опознавательных знаков в городе миллион.
— Но все-таки!
— Да, если учесть русоволосую девушку, то совпадение любопытное.
Арина прикусила костяшки пальцев:
— Что, если фургон этот — все-таки случайный? Может, мы зря к нему прицепились?
— Может. Хотя очень уж все сошлось. И другой ниточки у нас нет.
— И уже вторые сутки заканчиваются. Так что пока считаем, что это он. И будем надеяться, что он не сменил модус операнди.
— Если бы сменил, убил бы прямо в машине, — буркнул Киреев.
— Верно. Раз увез, значит, действует по тому же протоколу. Обычно он держит своих жертв у себя неделю или немного меньше — ровно столько, сколько занимает смерть от обезвоживания.
— Гм. Разве смерть от обезвоживания не на третьи сутки наступает?
— В условиях более-менее активной жизнедеятельности — да, примерно на третьи. Если, не дай бог, в жару и вообще в пустыне — там вообще суток довольно, чтобы жажда тебя убила. А вот если нет надобности или возможности двигаться и все такое — тогда дольше. Если еще и помещение достаточно сырое — тогда тем более. Есть документально подтвержденные случаи про шестнадцать и даже восемнадцать дней без воды. Одного австралийца забыли в тюремной камере, так он через восемнадцать дней еще живой был.
— Как можно забыть заключенного? Даже в карцер еду носят.
— Ну, строго говоря, это не в тюрьме было, а в полицейском участке. В Австралии. Закрыли мужика в камере предварительного заключения, не успели почему-то в журнал записать и в итоге все про это забыли. Камер, я так понимаю, хватало, до этой добрались только через восемнадцать дней. Камера была не то в подвале, не то что-то в этом роде, сырая, холодная. Он росу или как это называется со стен слизывал. Не знаю, сколько там той росы было, но мужик выжил.
— Восемнадцать дней?
— Зато другого всего на неделю хватило. Это уже в настоящей тюрьме. Заключенный был очень, как бы это помягче, проблемный, каждый день тюремщикам какую-нибудь гадость устраивал. Однажды забил одеяло в сток, устроил наводнение. Охранники разозлились и воду ему перекрыли. Кормили или нет, не знаю, не помню уже подробностей, но дядька умер через неделю. Скандал был жутчайший, правозащитники из штанов выпрыгивали, призывали тюрьму закрыть.
* * *
Шпенек, посаженный Киреевым на неведомый суперклей, держался мертво. Кубик собирался, разбирался и снова собирался почти без участия разума. Арина столько раз его крутила, что делала это автоматически. Алгоритмы-то простые. Гораздо интереснее получится, если в момент изготовления кубика — сперва-то он весь черный, потом на него цветные квадратики приклеивают — парочку цветных квадратиков поменяют местами. И хоть наизнанку вывернись — собрать кубик уже не получится. В принципе! Что, если она сейчас собирает именно такой «кубик»? Ну или не кубик. Паззл, где вместо одного из элементов — посторонний, от другой головоломки. А она старается, втискивает желтый глаз светофора в Янтарную комнату. И еще удивляется дикости результата.
Давно надо было всех рассортировать. Систематизация — великая вещь. Носки к носкам, галстуки к галстукам. И окажется вдруг, что одного носка не хватает, а носовой платок в этом натюрморте вовсе лишний.
Собственно, все убийства с точки зрения движущих мотивов делятся на две большие части. Те, к совершению которых подталкивает корысть. Желание получить кошелек солидного прохожего, наследство, выгодную должность, стремление скрыть проступок или преступление — и прочее в этом духе. Бесчеловечно, но вполне рационально. Когда говорят, что умный человек изыщет способ добиться своих целей, не прибегая к убийству: каков бы ни был выигрыш, риск слишком велик. Утверждение спорное, но в целом разумное. Рациональное. Потому что убийства «из выгоды» сами по себе рациональны.
Другое дело — преступления страсти. Любовь, ревность, зависть, ненависть — и так далее, и тому подобное. Страсть — любая — суть чистая химия. Каким-то рецепторам не хватает каких-то гормонов — или наоборот, избыток — и вот оно, безумие страсти. Любой риск оправдан, лишь бы ненавистное лицо исчезло с лица Земли. Собственно, убийства, совершаемые безумцами — начиная от Джека Потрошителя и заканчивая каким-нибудь Уна Бомбером — это все оттуда же. Сам безумец может считать свои мотивы сугубо рациональными: ну вот миссия у него такая — очищать мир от женщин с низкой социальной ответственностью. Но как только мы видим слово «миссия», сразу ясно: вот она, та самая страсть, которая убийцей движет. Многим из «миссионеров» просто нравится убивать, а якобы рациональные мотивы — уловка подсознания, стремление выглядеть в глазах собственного «я» хорошим и правильным. Некоторые, впрочем, и без рационализации обходятся: делают, как тот же Чикатило, то что нравится — насилуют и убивают. Некоторым же и убивать вовсе не нравится и не хочется, но что делать, если «голоса в голове» приказывают? Не выключишь, уши не заткнешь.
Беда в том, вздохнула Арина, что череда черных трупов может относиться как к первой, так и ко второй категории. Убийцу может вести «миссия» (пусть пока не ясно, какая), а могут — и сугубо рациональные мотивы. Во втором случае лишь одна из жертв — истинная, остальные — дымовая завеса. И даже не обязательно истинные жертвы — именно Мирра и Милена. Да, это весьма и весьма вероятно — хотя бы потому что их двое.
Но, пусть даже Арина и уверена на девять десятых, что дело именно в неведомой «миссии», этот «фильтр», никакого результата, никакого золотого порошка на дне не дает. Слишком много всего. Как хочешь, так и складывай детали. Потенциальные мотивы то есть. И получишь в итоге — все что угодно.
Но, с другой стороны, есть же и чисто физические данные. Тот же скамеечник Мироненко отпал не только из-за бессмысленности, но в итоге — по причине совершенно железобетонного алиби.
Алиби или не алиби, но попытаться стоит. Может, хоть какой-то порядок в голове наведется.
Арина вытащила из пачки несколько чистых листов и принялась писать.
Профессор Васильев: потенциальный мотив, технические возможности, алиби… Безутешный муж: мотив, возможности, алиби… Домработница Оксана: мотив, возможности, алиби… Харитон Седых, Юлий Минкин, его сестра-близнец, Стефан Подолянский… Литвиненко, Рачковский… Мирра Михайловна?..
* * *
С длинными волосами отражение выглядело гораздо лучше. Красивее и… значительнее, что ли. Без них — даже если просто забрать их в хвост — лицо было каким-то невнятным, как будто непрорисованным. А с распущенными по плечам — совсем другое дело!
Так удачно, произнес где-то за спиной голос матери, так удачно все сложилось. Все началось со Славы, правда? Тебе ведь так хотелось чтобы Слава была с тобой? Не в том своем воплощении — глупом, слюнявом, бессмысленном, а — прекрасная, победительная, сверкающая. Настоящая Слава. Ты можешь забрать ее себе. Именно сейчас.
Потому что все сложилось так удачно, что все замыкается — как в фуге.
Или в рондо. Но в фуге — богаче, мощнее, ярче.
Кольцо.
Те, первые, ничего уже не значат.
Но эти две — сейчас — это больше, чем заключительные ноты основной темы.
Кольцо.
Про Кольцо Всевластья он читал когда-то давным-давно. Книжка была длинная — собственно, целых три книжки, кажется — нудная и, если честно, очень глупая.
Что за дикость — двадцать колец? Девятнадцать «простых» и одно — которое всеми властвует. Девятнадцать — еще ничего, Но двадцать — это вообще ни в какие ворота! Примитивное, круглое, плоское число.
И что всего хуже — почему главное кольцо — отдельное? Ведь девятнадцать «простых» колец — это уже кольцо, разве нет? Хотя девятнадцать — это слишком много. Вот семь — идеально. Семь нот-«колец», объединенных в еще одно кольцо — главное. А то, видишь, девятнадцать, да еще плюс одно — ужасно глупо. Впрочем, что он мог понимать, этот английский профессор, сочинивший историю про Великое Кольцо?
То-то и оно, что — сочинивший. Он никогда не видел, как время, разлетевшись сверкающими брызгами, взметывается, возвращаясь — или хотя бы стремясь возвратиться — к исходной точке?
Есть, есть разница: писать о том, что видишь — или видел — и… сочинять. Сочинять кто угодно может. А вот видеть — видеть! — дано не всем.
Вот если бы вместо Славки была эта девочка… все было бы по-другому.
Ведь если один из близнецов ущербен, то и второй, значит… нет, нельзя так думать. Ничего это не значит!
Должно быть наоборот! Конечно, наоборот, подсказал из-за плеча голос матери, звучавший непривычно ласково. Если вся сила — ум, талант и вообще все — достается одному из близнецов, второму приходится довольствоваться жалкими крохами, правда?
Но все-таки, если бы рядом была эта девочка…
Одно звучание ее имени завораживало. Оно переливалось богаче и звучнее даже, чем сокрытая в нем нота. Их общая нота!
* * *
— Мам, я пить хочу!
Мирра подышала, стараясь придать голосу твердость:
— Будешь смеяться, заяц, я тоже.
— Чего смешного-то? — обиженно заявила Милена. — Я серьезно.
— Я тоже. — Мирра вздохнула. — Куда уж серьезнее. Есть два варианта. Либо пописать в горсточку, либо перегрызть запястье, чтобы напоить тебя кровью.
— Мам, ты что? С ума сошла?
— Если бы! Одно утешает. Тебе все же не три годика. Вот тогда было бы совсем ужасно. Ты бы только плакала и требовала, и что бы мы тогда делали?
Дочь промолчала.
Мирра поползла в ту сторону, откуда раздавался ее голос. Цепь зазвенела, натянулась…
— Мил, ты тут?
— Куда я денусь? — ответила та совсем рядом — кажется, только руку протянуть.
Но нет. Неизвестный похититель даже это рассчитал! Даже вытянувшись до боли в плече, Мирра не могла коснуться дочери. Проклятье!
— Мил, у тебя руки связаны?
— И ноги, — донеслось из темноты.
— Попробуй подтянуть ноги к животу и протащить руки вперед.
В темноте послышалось звяканье — значит, девочку тоже посадили на цепь, какие же сволочи! — шипение, возня…
— Мам, я вытащила руки, но тут еще цепь какая-то мешается, я не могу ее отодвинуть.
— Руки ко рту можешь поднять?
— Помнишь, там тоже была белая «газель»?
— Помню, вот она, — он вывел на экран запись с первой жертвой.
— По-моему, одна и та же машина.
— Похожи. Только знаешь, таких «газелей» без опознавательных знаков в городе миллион.
— Но все-таки!
— Да, если учесть русоволосую девушку, то совпадение любопытное.
Арина прикусила костяшки пальцев:
— Что, если фургон этот — все-таки случайный? Может, мы зря к нему прицепились?
— Может. Хотя очень уж все сошлось. И другой ниточки у нас нет.
— И уже вторые сутки заканчиваются. Так что пока считаем, что это он. И будем надеяться, что он не сменил модус операнди.
— Если бы сменил, убил бы прямо в машине, — буркнул Киреев.
— Верно. Раз увез, значит, действует по тому же протоколу. Обычно он держит своих жертв у себя неделю или немного меньше — ровно столько, сколько занимает смерть от обезвоживания.
— Гм. Разве смерть от обезвоживания не на третьи сутки наступает?
— В условиях более-менее активной жизнедеятельности — да, примерно на третьи. Если, не дай бог, в жару и вообще в пустыне — там вообще суток довольно, чтобы жажда тебя убила. А вот если нет надобности или возможности двигаться и все такое — тогда дольше. Если еще и помещение достаточно сырое — тогда тем более. Есть документально подтвержденные случаи про шестнадцать и даже восемнадцать дней без воды. Одного австралийца забыли в тюремной камере, так он через восемнадцать дней еще живой был.
— Как можно забыть заключенного? Даже в карцер еду носят.
— Ну, строго говоря, это не в тюрьме было, а в полицейском участке. В Австралии. Закрыли мужика в камере предварительного заключения, не успели почему-то в журнал записать и в итоге все про это забыли. Камер, я так понимаю, хватало, до этой добрались только через восемнадцать дней. Камера была не то в подвале, не то что-то в этом роде, сырая, холодная. Он росу или как это называется со стен слизывал. Не знаю, сколько там той росы было, но мужик выжил.
— Восемнадцать дней?
— Зато другого всего на неделю хватило. Это уже в настоящей тюрьме. Заключенный был очень, как бы это помягче, проблемный, каждый день тюремщикам какую-нибудь гадость устраивал. Однажды забил одеяло в сток, устроил наводнение. Охранники разозлились и воду ему перекрыли. Кормили или нет, не знаю, не помню уже подробностей, но дядька умер через неделю. Скандал был жутчайший, правозащитники из штанов выпрыгивали, призывали тюрьму закрыть.
* * *
Шпенек, посаженный Киреевым на неведомый суперклей, держался мертво. Кубик собирался, разбирался и снова собирался почти без участия разума. Арина столько раз его крутила, что делала это автоматически. Алгоритмы-то простые. Гораздо интереснее получится, если в момент изготовления кубика — сперва-то он весь черный, потом на него цветные квадратики приклеивают — парочку цветных квадратиков поменяют местами. И хоть наизнанку вывернись — собрать кубик уже не получится. В принципе! Что, если она сейчас собирает именно такой «кубик»? Ну или не кубик. Паззл, где вместо одного из элементов — посторонний, от другой головоломки. А она старается, втискивает желтый глаз светофора в Янтарную комнату. И еще удивляется дикости результата.
Давно надо было всех рассортировать. Систематизация — великая вещь. Носки к носкам, галстуки к галстукам. И окажется вдруг, что одного носка не хватает, а носовой платок в этом натюрморте вовсе лишний.
Собственно, все убийства с точки зрения движущих мотивов делятся на две большие части. Те, к совершению которых подталкивает корысть. Желание получить кошелек солидного прохожего, наследство, выгодную должность, стремление скрыть проступок или преступление — и прочее в этом духе. Бесчеловечно, но вполне рационально. Когда говорят, что умный человек изыщет способ добиться своих целей, не прибегая к убийству: каков бы ни был выигрыш, риск слишком велик. Утверждение спорное, но в целом разумное. Рациональное. Потому что убийства «из выгоды» сами по себе рациональны.
Другое дело — преступления страсти. Любовь, ревность, зависть, ненависть — и так далее, и тому подобное. Страсть — любая — суть чистая химия. Каким-то рецепторам не хватает каких-то гормонов — или наоборот, избыток — и вот оно, безумие страсти. Любой риск оправдан, лишь бы ненавистное лицо исчезло с лица Земли. Собственно, убийства, совершаемые безумцами — начиная от Джека Потрошителя и заканчивая каким-нибудь Уна Бомбером — это все оттуда же. Сам безумец может считать свои мотивы сугубо рациональными: ну вот миссия у него такая — очищать мир от женщин с низкой социальной ответственностью. Но как только мы видим слово «миссия», сразу ясно: вот она, та самая страсть, которая убийцей движет. Многим из «миссионеров» просто нравится убивать, а якобы рациональные мотивы — уловка подсознания, стремление выглядеть в глазах собственного «я» хорошим и правильным. Некоторые, впрочем, и без рационализации обходятся: делают, как тот же Чикатило, то что нравится — насилуют и убивают. Некоторым же и убивать вовсе не нравится и не хочется, но что делать, если «голоса в голове» приказывают? Не выключишь, уши не заткнешь.
Беда в том, вздохнула Арина, что череда черных трупов может относиться как к первой, так и ко второй категории. Убийцу может вести «миссия» (пусть пока не ясно, какая), а могут — и сугубо рациональные мотивы. Во втором случае лишь одна из жертв — истинная, остальные — дымовая завеса. И даже не обязательно истинные жертвы — именно Мирра и Милена. Да, это весьма и весьма вероятно — хотя бы потому что их двое.
Но, пусть даже Арина и уверена на девять десятых, что дело именно в неведомой «миссии», этот «фильтр», никакого результата, никакого золотого порошка на дне не дает. Слишком много всего. Как хочешь, так и складывай детали. Потенциальные мотивы то есть. И получишь в итоге — все что угодно.
Но, с другой стороны, есть же и чисто физические данные. Тот же скамеечник Мироненко отпал не только из-за бессмысленности, но в итоге — по причине совершенно железобетонного алиби.
Алиби или не алиби, но попытаться стоит. Может, хоть какой-то порядок в голове наведется.
Арина вытащила из пачки несколько чистых листов и принялась писать.
Профессор Васильев: потенциальный мотив, технические возможности, алиби… Безутешный муж: мотив, возможности, алиби… Домработница Оксана: мотив, возможности, алиби… Харитон Седых, Юлий Минкин, его сестра-близнец, Стефан Подолянский… Литвиненко, Рачковский… Мирра Михайловна?..
* * *
С длинными волосами отражение выглядело гораздо лучше. Красивее и… значительнее, что ли. Без них — даже если просто забрать их в хвост — лицо было каким-то невнятным, как будто непрорисованным. А с распущенными по плечам — совсем другое дело!
Так удачно, произнес где-то за спиной голос матери, так удачно все сложилось. Все началось со Славы, правда? Тебе ведь так хотелось чтобы Слава была с тобой? Не в том своем воплощении — глупом, слюнявом, бессмысленном, а — прекрасная, победительная, сверкающая. Настоящая Слава. Ты можешь забрать ее себе. Именно сейчас.
Потому что все сложилось так удачно, что все замыкается — как в фуге.
Или в рондо. Но в фуге — богаче, мощнее, ярче.
Кольцо.
Те, первые, ничего уже не значат.
Но эти две — сейчас — это больше, чем заключительные ноты основной темы.
Кольцо.
Про Кольцо Всевластья он читал когда-то давным-давно. Книжка была длинная — собственно, целых три книжки, кажется — нудная и, если честно, очень глупая.
Что за дикость — двадцать колец? Девятнадцать «простых» и одно — которое всеми властвует. Девятнадцать — еще ничего, Но двадцать — это вообще ни в какие ворота! Примитивное, круглое, плоское число.
И что всего хуже — почему главное кольцо — отдельное? Ведь девятнадцать «простых» колец — это уже кольцо, разве нет? Хотя девятнадцать — это слишком много. Вот семь — идеально. Семь нот-«колец», объединенных в еще одно кольцо — главное. А то, видишь, девятнадцать, да еще плюс одно — ужасно глупо. Впрочем, что он мог понимать, этот английский профессор, сочинивший историю про Великое Кольцо?
То-то и оно, что — сочинивший. Он никогда не видел, как время, разлетевшись сверкающими брызгами, взметывается, возвращаясь — или хотя бы стремясь возвратиться — к исходной точке?
Есть, есть разница: писать о том, что видишь — или видел — и… сочинять. Сочинять кто угодно может. А вот видеть — видеть! — дано не всем.
Вот если бы вместо Славки была эта девочка… все было бы по-другому.
Ведь если один из близнецов ущербен, то и второй, значит… нет, нельзя так думать. Ничего это не значит!
Должно быть наоборот! Конечно, наоборот, подсказал из-за плеча голос матери, звучавший непривычно ласково. Если вся сила — ум, талант и вообще все — достается одному из близнецов, второму приходится довольствоваться жалкими крохами, правда?
Но все-таки, если бы рядом была эта девочка…
Одно звучание ее имени завораживало. Оно переливалось богаче и звучнее даже, чем сокрытая в нем нота. Их общая нота!
* * *
— Мам, я пить хочу!
Мирра подышала, стараясь придать голосу твердость:
— Будешь смеяться, заяц, я тоже.
— Чего смешного-то? — обиженно заявила Милена. — Я серьезно.
— Я тоже. — Мирра вздохнула. — Куда уж серьезнее. Есть два варианта. Либо пописать в горсточку, либо перегрызть запястье, чтобы напоить тебя кровью.
— Мам, ты что? С ума сошла?
— Если бы! Одно утешает. Тебе все же не три годика. Вот тогда было бы совсем ужасно. Ты бы только плакала и требовала, и что бы мы тогда делали?
Дочь промолчала.
Мирра поползла в ту сторону, откуда раздавался ее голос. Цепь зазвенела, натянулась…
— Мил, ты тут?
— Куда я денусь? — ответила та совсем рядом — кажется, только руку протянуть.
Но нет. Неизвестный похититель даже это рассчитал! Даже вытянувшись до боли в плече, Мирра не могла коснуться дочери. Проклятье!
— Мил, у тебя руки связаны?
— И ноги, — донеслось из темноты.
— Попробуй подтянуть ноги к животу и протащить руки вперед.
В темноте послышалось звяканье — значит, девочку тоже посадили на цепь, какие же сволочи! — шипение, возня…
— Мам, я вытащила руки, но тут еще цепь какая-то мешается, я не могу ее отодвинуть.
— Руки ко рту можешь поднять?