Увертюра

Приходилось терпеть.

Летом было проще. Мать застегивала на тощей Славкиной талии ремень — пряжкой назад, чтоб не дотянуться — щелкала блестящим карабином оставшейся после Мухтара цепи. На одутловатой Славкиной физиономии (при общей костлявости Славкино лицо было всегда пухлым, как подушка) расплывалось выражение тупого блаженства:

— Гулять! — это было одно из немногих слов, которые выходили из Славкиного рта разборчиво, большинство же превращалось в невнятную мешанину звуков. Юлькино имя становилось каким-то «у-ка», мать и вовсе была «а-а».

Другой конец цепи мать пристегивала к торчащему возле заднего крыльца столбику — железному, основательному, с серой цементной блямбой в основании, деревянные Славке были на один рывок. Там же клала несколько пачек печенья. Воду ставить было бесполезно — выльет на себя или просто перевернет, не заметив. Но на заднем дворе стояла водяная колонка — Славке она очень нравилась: нажмет на рычаг и плещет на себя, и сует под тугую блестящую струю тупую свою голову. От крыльца до колонки цепи как раз хватало. Скука Славке была неведома.

— Ну вот, — вздыхала мать. — Юль, занимайся, мне нужно на работу. И смотри, на задний двор — ни ногой, ясно?

Юльке так и не удалось понять, где и кем мать работала, куда уходила и уезжала, что делала.

Осенью или зимой ее отлучки бывали коротки — полдня, максимум до вечера.

Летом случалось и спать лечь без нее. Иногда с утра можно было столкнуться с ней на кухне. Иногда нет. Изредка отлучки затягивались — на два, на три дня. Юльке было все равно. Еда была в холодильнике, вода — в кране, туалет — в чулане возле кухни, постель в закутке за платяным шкафом. Пианино — в соседней комнате.

Дверь мать, уходя, всегда запирала.

Славке в таких случаях приходилось спать на брошенной возле крыльца овчине, но Юльке было наплевать. Дождь? Подумаешь! Пусть под крыльцо лезет, а мне заниматься нужно!

Дыру под крыльцом, где когда-то прятался от снега и дождя Мухтар, так и не заделали.

Дождя, впрочем, за время материных отлучек не случилось почему-то ни разу.

Из комнаты, где царило пианино, задний двор был не виден, но Юльку так и тянуло подсмотреть. Когда знаешь, что бешеные скачки и беготня до тебя не достанут — это даже весело. Хотя и немного жутко. Вдруг цепь все-таки оборвется? Или столбик не выдержит? Можно было еще сказать себе: я не просто так подглядываю, не потому что мне лень заниматься, а чтобы проверить — вдруг на заднем дворе что-то не так?

Но на заднем дворе все всегда было «так»: лужа возле колонки, звон цепи, Славкины уханья и рычание.

Смотреть, как Славка, устав прыгать, валится спать — там же, возле столбика — было неинтересно. Зато это означало безопасность. Чудовище уснуло. Надолго, на несколько часов.

Однажды Славкин сон растянулся даже на целый день! И утром в заднее окошко было видно, что Славка грязной кучей лежит возле своего столбика. Рычит и воет — совсем негромко — как будто видит во сне что-то. Разве такие видят сны?

Лужа, вечно разливавшаяся возле колонки, не то чтобы подсохла, но вместо поблескивающей воды там темнела влажная грязь. Жирная, как Славкина ненависть и злоба, которые заполняли душный летний воздух, как перед грозой.

Юльке было страшно смотреть. И не смотреть — страшно.

Что, если чудовище вовсе не спит? Гроза… После грозы воздух становится прозрачным, звенящим…

Что, если Славка — вовсе не чудовище?

Юльке приходилось видеть чудовищ — маленьких, но совершенно ужасных, с жуткими челюстями, с отвратительно мягким брюхом и мерзкими лапками разной длины. Мать говорила, что они совсем не страшные, что это вовсе не чудовища, а стрекозиные детки. Но этого не могло быть! Чтобы эти гадкие… ползучие… тошнотворные… стали вдруг стремительными, сверкающими?

Что, если и Славке пришла пора… превратиться?

И завтра — или, может, послезавтра — из отвратительной дряблой кучи появится совсем другое существо — прекрасное, сияющее, чудесное, как текущие из пианино звуки?

Вдруг новое волшебное существо заберет звуки — себе?

Наверное, можно и даже нужно было разбить окно, закричать, позвать кого-нибудь на помощь. Но кто бы услышал?

И главное — мать велела заниматься! До поступления в «настоящую» школу (не в ту, где старенькая и по общему ученическому мнению выжившая из ума Серафима Григорьевна, не в силах справиться с «обормотами» только и знала, что всплескивать сухонькими ручками, восклицая: «Дети! Ведите себя прилично!») оставалось всего ничего, Заниматься, ни на что не отвлекаясь. Ослушаться — значило навлечь на себя ее недовольство, если не хуже.

И вдруг никаких волшебных существ нет, вдруг Славка, услышав грохот разбиваемого окна, впадет в один из своих припадков? Вдруг в этот раз ярости хватит, чтобы… дальше думать было страшно.

И самое-самое-самое главное — может, теперь Славку отдадут в интернат?

Вернувшаяся поутру мать, всегда невозмутимая, казалась как будто обеспокоенной. Этого, конечно, не могло быть: лицо ее оживало лишь когда по экрану телевизора метались белые девушки-птицы — редко, почти никогда. Но тут она словно бы о чем-то думала. От Юлькиной робкой просьбы погулять отмахнулась — потом. Велела сидеть и заниматься. Сидеть и заниматься — это было обыкновенно. Тем более, что мать снова куда-то отправилась. Проверила, есть ли в холодильник еда, повторила обычное «сиди занимайся» и ушла. Только ключ в двери проскрежетал.

Вернулась она уже к вечеру.

Наверное, ездила сдавать Славку в интернат! Потому что на заднем дворе Славки не было! И цепи на столбике тоже не было! Никто не выл, не рычал и не скулил!

Интереснее было думать, что чудовище превратилось в что-то прекрасное. Но Юльке даже в шесть лет было ясно: чудеса, наверное, бывают, но интернат — куда вероятнее.

Голос матери звучал как «ми» первой октавы. Временами он мог повышаться и понижаться, но вскоре возвращался к привычному тону. Если же мать принималась за нотацию, голос ее словно зацеплялся за любимую свою ноту — ми… ми… ми… не выше, не ниже, только «ми», монотонно и… и… спокойно!

Он возвращал миру устойчивость. Все, что дрожало, звенело, плавилось, обрушивалось — застывало. Как будто умирало. Зато пропадала и таящаяся в дрожании и звоне угроза, мир становился неподвижным и… безопасным!

И когда голос матери возникал сам по себе, Юльке это вовсе не казалось странным — чего ж тут странного, так всегда было, значит, так всегда и будет.

— Занимайся, — повторяла мать. — Нельзя лениться, — говорила она. — Старайся, ты справишься!

Как можно было — не справиться?!






Понедельник





* * *


Это было очень глупо, но почему-то Арина ожидала звонка Мирры Михайловны с самого утра — как будто у профессорши не было более важных занятий, чем с утра пораньше копаться в папках приемной комиссии в поисках «странного имени». Она даже поставила себе — чтоб не дергаться понапрасну — что-то вроде барьера: если Мирра Михайловна не позвонит до… четырех… ай, ладно, до трех часов дня, можно будет позвонить самой.

Но телефон зазвонил гораздо, гораздо раньше.

— Арина Марковна? Простите, что беспокою, но… — номер на экране смартфона она не узнала, но голос… Голос был как будто знакомый.

Да, точно — это же профессор Васильев. Только сейчас его мягкий уверенный баритон дрожал и странно колебался, то взметываясь до тенора, то опускаясь в басовый шепот:

— Она пропала! Отвезла Чарли на тренировку — и пропала! И Милена с ней!

— Погодите, Антон Палыч, расскажите по порядку, что случилось. Я вчера с Миррой Михайловной беседовала, все было в порядке. Вроде бы.

— А потом она пропала! Это маньяк ее похитил!.. Их…

— Почему вы решили…

Он не слушал:

— Вы же из-за него приходили? Который трупы по паркам разбрасывает? И вот теперь — Мирра! Сделайте что-нибудь!

— Сперва вы мне все расскажите, ладно?

Довольно быстро стало ясно: рассказывать профессору особенно нечего. Он не знал, что именно случилось. Да и случилось ли вообще. Просто утром Мирра Михайловна не появилась в консерватории — нет, ничего особенного, никаких важных встреч или лекций у нее сегодня не было, но все-таки!

— А когда я попытался ей позвонить… — кажется, он хлюпал носом. — Ну, понимаете, может, простыла, или Милена с Чарли… или трубу прорвало… Мирра вообще-то в домашние дела никогда не вникала, но знаете, как бывает. И вот я звоню, а у нее телефон недоступен! А Женя…

— Женя?

— Ну да, муж ее. Он удивился как будто: а я, говорит, думал, к вам опять какие-то коллеги зарубежные приехали. Разве нет?

После многочисленных переспрашиваний и уточнений — Васильев то и дело сбивался куда-то в сторону, принимался рассказывать то о пристрастиях Мирры, то об их давней дружбе — история выстроилась не то чтобы обыденная, но и не настолько пугающая, чтобы впадать в такую панику.

После вчерашнего разговора с Ариной Мирра Михайловна повезла сына на тренировку. Милена была с ними. Чарли видел, как они направились в сторону соседнего торгового центра. Когда тренировка закончилась, он вышел на крыльцо, но рядом никого не было. Подождал в холле, потом опять на крыльце. Когда ни мать, ни сестра не появились, попробовал позвонить, но телефоны не отвечали. Дошел до переулка, где Мирра Михайловна парковалась — совсем рядом — но машины там не было. Мальчик решил, что у матери возникли какие-то срочные дела, и добрался до дома самостоятельно. Домработница Оксана, накормила его обедом, он немного поиграл на компьютере, сделал домашнее задание по английскому, съел ужин и лег спать.

Муж Мирры вернулся домой поздно, отсутствие супруги его немного удивило, но не обеспокоило. Точнее, не само отсутствие, а то, что она ничего не сообщила.

— Сделайте уже что-нибудь! — снова взмолился Васильев.

Похоже, Мирра Михайловна, подумала вдруг Арина, была тебе, господин профессор консерватории, не просто коллегой. То есть она-то тебе просто улыбалась, но ты явно к ней неровно дышал. Мысль была разумная, вот только несколько неуместная, и Арина сама себя одернула. Был ли профессор Васильев влюблен в прелестную свою коллегу или нет, но он точно не сумел бы притвориться худенькой русоволосой девушкой. То есть русый парик-то напялить — без проблем, но усохнуть вдвое — это вряд ли. Впрочем, девушка могла быть просто помощницей…

Ты что, хмыкнула она, всерьез рассматриваешь кандидатуру профессора на роль музыкального убийцы? И сама себе ответила: всерьез не всерьез, а учитывать надо все варианты, даже самые дикие. Зачем профессору консерватории убивать — это вопрос тот еще. Но, как учил на семинарах обожаемый Михалыч, на мотивах сосредотачиваются дилетанты, профессионал изучает возможности. Были ли у Антон Палыча возможности, чтобы реализовать дикую эту серию убийств? Да кто его знает! Может, и нет, может, он в отъезде был в какой-нибудь из ключевых моментов. Надо бы проверить. На всякий случай. Хотя бы для того, чтобы выкинуть эту… гм, кандидатуру из головы. Потому что есть одно большое «но»: какое отношение к профессору Васильеву имеет мелодия, сочиненная одним из абитуриентов? Не вяжется. Или, как теперь модно говорить, не бьется. Вот то-то и оно.

— Антон Палыч, я сейчас подъеду, хорошо? Мне все равно нужно в приемной комиссии документы посмотреть, вот и решим, что делать. Вы пока успокойтесь, будем надеяться, что с Миррой Михайловной все в порядке. Буду минут через сорок.

Положив трубку, Арина нахмурилась. Что-то в недавних размышлениях о профессоре Васильеве мелькнуло важное, но, черт побери — что?! Ладно, потом вспомнится.

Строго говоря, пока что не было достаточно веских оснований считать, что Мирра Михайловна — да еще и вместе с дочкой! — стала очередной жертвой «музыкального имитатора».

Вот только эти три «ми», завершающие ту проклятую мелодию…

Почему же ты, думала она по дороге, милый друг Антон Палыч, сказал тогда, что не видел на прослушивании мальчика с диковинным именем? Действительно ли тебя там не было? Или? Нет, стоп. Проверить передвижения профессора за последние полтора месяца — это нужно. А вот тратить время на размышления из пустого в порожнее — это лишнее.

Спрашивать «а был ли мальчик», пожалуй, не имеет смысла. Мальчик — был. Но имеет ли он какое-то отношение к этим убийствам — вот вопрос. Или и мальчик, и его увертюра — ложный след?

Почему-то ей вдруг вспомнился роман Агаты Кристи — один из лучших по ее мнению — «Убийства по алфавиту»: там Главный Злодей, чтобы максимально обезопасить себя, «создал» серийного убийцу. Очень, очень изощренно. Злодею нужно было убрать со своего пути одного-единственного человека, но это ведь какой риск — тут же начнут выяснять вечное «кому выгодно», и привет. А серия — она и есть серия: мало ли как у кого крыша поехала, никакая «выгода» тут никому и в голову не придет. Папаше Пуаро, впрочем, пришла, злодея благополучно разоблачили. Но сама идея… Где умный человек прячет лист, замечал персонаж другого, не менее известного автора. И сам себе отвечал — в лесу. А если леса нет? Он его сажает. А если нужно спрятать мертвое тело, самым надежным укрытием окажется череда мертвых тел.

Да, великой красоты идея.

Правда, одернула Арина сама себя, то, что годится в детективный сюжет, вряд ли может случиться в жизни. Тут все проще. И серия черных тел на парковых скамейках — с девяностодевятипроцентной вероятностью — это именно серия. Без всяких хитрых подтекстов. Иногда банан — это просто банан.

И Мирра Михайловна вместе с дочкой наверняка объявятся не сегодня-завтра. Ну… почти наверняка.