Уроки магии

Сначала они все время переезжали с места на место: жили в нижнем Манхэттене, затем на ферме в поселении Берген, штат Нью-Джерси, где их донимали москиты и творившиеся беззакония. Дверь всегда была закрыта на засов, чтобы злодеи из Массачусетса не похитили ребенка. О ком шла речь, Фэйт не имела ни малейшего представления: в ее памяти осталась лишь любящая мать, мужчина, рассказывавший истории, когда она была совсем крошкой, и верная черная собака, всегда шедшая за ней по пятам. Тем не менее Марта постоянно внушала ей, что для собственной безопасности им необходимо скрываться от людей. Марта называла себя Олив Портер, а Фэйт после каждого переезда получала новое имя, хотя известно, что смена имени сулит человеку несчастье. Ее называли Темперанс, Чэрити, Пейшенс, Фэнкфул и Верити[37]. Оставаясь одна, Фэйт выписывала эти имена черными чернилами, а потом зачеркивала их толстыми, покрытыми кляксами линиями, словно пытаясь таким образом вымарать свои фальшивые личины.

И вот наконец они добрались до округа Кингс, где в голубом воздухе витал привкус соли, а морские птицы бросали моллюсков в дорожную грязь, чтобы ловчее расколоть их и устроить пир. Это была последняя остановка, место, где им предстояло жить. Как и всегда, Фэйт должна была называть женщину, ее опекавшую, матерью – это слово буквально застревало в ее глотке. Фэйт была уверена: ей надо только дождаться – и настоящая мать отыщет ее. Однажды ярким утром она откроет глаза и увидит Марию Оуэнс.





* * *


Когда они обосновались в Грейвсенде, краю морских птиц и изгнанников, Фэйт исполнилось девять лет. Посторонние туда попадали редко, а большинство местных обитателей имели веские причины жить в городке, приткнувшемся на краю земли. Здесь селились мужья, бросившие жен, женщины, исторгнутые из общества, грабители, уставшие бегать от законной кары.

– Здесь мы будем в безопасности, – говорила Марта.

В чем состояла опасность, Фэйт никак не могла понять. Теперь ее звали Камфорт[38]. Она ненавидела это имя, но мало кто называл ее так. Тишина была полная, можно было жить неделями, никого не видя, бродил ли ты по грязным дорогам или шел через суглинистые поля. Если не считать перемены погоды, каждый день был таким же, как прошедший и предстоящий. В последнюю пятницу каждого месяца жители городка с нетерпением ждали бродячего торговца: появление этого представителя внешнего мира вызывало жгучий интерес. К нему шли за болтами, гвоздями и тканями, горшками и кастрюлями – ни один торговец не отваживался завести в таком отдаленном месте постоянную лавку.

Фэйт Оуэнс глядела на море из комнаты на чердаке, где умер от лихорадки предыдущий жилец: в этой низменной местности роились полчища москитов, которые летними ночами целыми облаками проплывали мимо, гонимые ветром. Один из трех рожденных здесь детей не доживал и до года, несколько местных женщин всегда носили траур. Со временем у Фэйт накопилось все больше вопросов, но они оставались без ответа, поскольку девочка не осмеливалась их задавать. Если Мария жива, почему за ней не приезжает? Где верная собака-волк, никогда не покидавшая ее по доброй воле? Почему она должна скрывать подлинный цвет волос? С того дня, когда полицейские явились в их дом в округе Эссекс, жизнь Фэйт оказалась разорвана надвое: до, когда она жила с матерью, и после – все долгое время с момента, как Марта взяла ее на борт корабля, отправлявшегося в Нью-Йорк, и до нынешней жизни в Бруклине.

Фэйт часто ходила в конец Индейской тропы, что вела мимо кладбища. Она приносила морские ракушки, чтобы украсить могилу леди Муди. Девочка считала эту англичанку, проложившую людям дорогу в такой глуши, родной душой. В самую короткую ночь года Фэйт с наступлением темноты выскользнула из дома. Сквозь плотные облака пробивались лишь клочки серебристого света. С собой девочка взяла белую свечку в память об основательнице городка. Мария всегда учила дочь не прятать внутреннюю сущность, но сейчас Фэйт приходилось скрывать собственное «я» даже от себя самой.

Девочка уже успела понять, что живет во лжи. За прошедшие годы она постепенно завоевала доверие приемной матери: всегда хорошо себя вела, делала все, что ей говорили, никогда не жаловалась. Фэйт не дерзила и, когда они ходили в город купить что-то у торговца, никогда не разговаривала с незнакомцами. Марта Чейз сама сказала Фэйт, что она просто идеальный ребенок. Однако ее совершенство означало и умение заглянуть в ожесточенную душу Марты и понять, насколько та лжива. Когда Фэйт исполнилось одиннадцать, Марта разрешила ей называться Джейн, простым именем, которое нравилось девочке гораздо больше, чем Камфорт. Когда ее так называли, она чувствовала себя одеялом или старой собачонкой. Через некоторое время Фэйт было разрешено бродить по берегу моря и даже ходить в город в последнюю пятницу месяца, когда туда приезжал фургон с товарами. На украденные у Марты пенни Фэйт купила ручное зеркальце у торговца-разносчика, приветливого английского парня по имени Джек Финни, человека скромного, имевшего в этом мире немного привязанностей и носившего потрепанную синюю тужурку и башмаки, что были ему велики. Фэйт попросила у Джека немного черной краски, которой покрыла стекло зеркальца, а когда краска высохла, заглянула в зеркало и увидела свою мать в черном платье, рыдающую в ночи. Собака Фэйт стояла у ворот. Девочка услышала, как мать сказала ей: «Делай, что должна, пока мы вновь не будем вместе, но не доверяй ни одному сказанному ею слову. Верь только себе. Ты моя дочь, и только моя, не важно, вместе мы или в разлуке».

Насколько это было возможно, Фэйт делала, что хотела: покупала у торговца старые, покрытые пятнами тома и, когда шла по дорожкам со свертками, часто читала на ходу книгу, которую прятала от Марты Чейз. Эта женщина полагала, что учиться читать следует лишь для того, чтобы знать Священное Писание, остальное чтение – работа дьявола, волнующая воображение недостоверными историями и идеями, которые могут подтолкнуть читателя к бунту. Склонность к независимости и пытливый ум ведут к беде. Марта считала, что женщина, которая посвящает свое время чтению, ничуть не лучше ведьмы.

Марта Чейз верила в зло, которое преследует людей ежедневно, повсюду, на дороге и в поле, искушая их выйти из-под крыла божьей милости. Марта надеялась, что, покинув Массачусетс, они бежали от колдовства, этого страшного греха, ведь именно в этой колонии рождались и воспитывались ведьмы. Ее бы потрясло, узнай она, что Фэйт вылезает ночью через окно, чтобы посетить кладбище. Мало того, девочка где-то достала котел, чтобы варить черное мыло, которое прославило ее мать. Она купила или стащила ингредиенты, которые запомнила, наблюдая материнские занятия Непостижимым искусством. Имбирь, лимон, соль, кора вяза, арония, вишневые косточки, белые и черные свечи, черная ткань, красная нить, синие бусы, перья, дикая белладонна, опасная и возбуждающая душу, яркие желто-зеленые папоротники – молния никогда не бьет туда, где они растут. Фэйт меняла приготовленное ею мыло на книги и лекарственные травы. Финни говорил ей, что каждая женщина, купившая кусок ароматного черного мыла, возвращалась, чтобы взять еще.

По субботам Фэйт сидела с Мартой, читая женевскую Библию[39], Священное Писание, определившее пуританские верования. Перед чтением девочка мыла лицо и руки, чтобы не испачкать страницы. По мнению Марты, Бруклин был землей неверующих, где правом собственности обладали представители всех конфессий и сект, за исключением квакеров. Здесь жили голландские протестанты-реформисты, попадались и католики, и даже, как говорили люди, несколько еврейских семей из Амстердама. По сравнению с Колонией Массачусетского залива, это было свободное и дикое место, и приходилось все время проявлять бдительность, чтобы не сбиться с пути.

С черными крашеными волосами и в сером платье большого размера, которое приемная мать заставляла ее носить постоянно вместе с тяжелыми черными башмаками (она сбрасывала их всякий раз, когда ходила в город, предпочитая идти босиком), Фэйт выглядела неестественно. Люди считали ее страннейшим созданием. Несомненно, она была воспитанной девочкой с волосами цвета воронова крыла, белесыми бровями и носом, упертым в книгу. Когда Фэйт не читала, она разговаривала сама с собой, повторяя вслух рецепты, чтобы твердо их запомнить. Чай верности – благодеяние для влюбленных; Чай для путешествующих – тонизирующее средство для хорошего здоровья в пути; Укрепляющий чай дает хорошее настроение и поддержку даже на задворках округа Кингс; Чай, проясняющий сознание, приготовленный из полыни, розмарина и аниса, помогает пьяному заглянуть за границы того, что находится здесь и сейчас; особенно любимый Фэйт Бодрящий чай, обеспечивающий твердость духа и отвагу, приготовленный из ванили, смородины и тимьяна. Всякий раз, произнося вслух рецепт, Фэйт ощущала душевное волнение, словно отпирала дверь к своему истинному «я». Когда она это делала, железные браслеты жгли и давили ей руки, но она уже научилась не обращать на них внимание, как собака не замечает ошейник, а лошадь – поводья.

Однажды днем, когда Фэйт шла через город домой, посетив торговца и сжимая в руке драгоценную новую книгу сонетов Шекспира, она услышала рыдание. Какая-то женщина, стоявшая рядом с маленьким домиком с покосившейся крышей, пожаловалась, что ее сын умирает от мучительного кашля. В тот же миг Фэйт вспомнила средство от этой болезни. Ее забрали у матери всего в шесть лет, но она всегда обращала внимание, когда та прибегала к Непостижимому искусству. Девочка побежала назад к торговцу, попросила у него семена айвы и мед, а потом разогрела полученную смесь на плите в его фургоне.

– И что из этого получится? – спросил он.

Джек Финни, пообщавшись какое-то время с этой странной девчонкой, привязался к Фэйт, находя в ней несомненное очарование. В своих разъездах он всегда выискивал книги, которые могли бы ей понравиться. Финни, уроженец Корнуолла, приехал в Америку без всяких средств и имущества, после того как его жена и ребенок умерли от оспы. Джек хотел уехать из Англии как можно дальше, но теперь на обширной равнине Бруклина чувствовал себя потерянным, и ему было приятно поговорить с кем-то по душам. Он понимал, что эта девочка – такой же чужак, как и он, одиночка по натуре или по прихоти судьбы. Хотя Фэйт было всего одиннадцать, из которых уже почти три года она жила на краю земли, она походила на ребенка меньше, чем любой ее сверстник. Девочка говорила уверенно, без тщеславия и зацикленности на себе, свойственной детям. Когда думала, закусывала губу и щурила глаза, а теперь внимательно следила за варевом на плите.

– Это лекарство, – объяснила Фэйт. – Если ты дашь мне стеклянную банку, расскажу тебе его секрет.

И она стала учить Джека, как вылечить кашель. Хотел бы он знать это средство, когда его собственный ребенок страдал от похожей болезни! Увы, Финни, убитому горем, пришлось наблюдать, как задыхалась его дочь перед смертью, не в силах сделать ни глотка воздуха.

Для приготовленной смеси Финни дал Фэйт склянку с пробкой.

– Где ты всему этому научилась? – спросил он.

Фэйт пожала плечами. Она помнила какие-то обрывки, иногда целые заклинания, но правда заключалась в том, что она родилась с этим знанием. Вернувшись к дому, где она видела плачущую женщину, Фэйт постучала в дверь и объяснила матери, потерявшей всякую надежду, что чайная ложка лекарства, принимаемого два раза в день, избавит ее сына от кашля. Женщина с подозрением отнеслась к совету девочки, но, когда та ушла, проверила снадобье на себе. Не ощутив никаких неприятных последствий, она дала дозу мальчику. В ту же ночь кашель прекратился, и вскоре он уже гулял на улице, такой же здоровый, как другие дети.

Женщины Грейвсенда заметили исцеление мальчика. Фэйт была еще ребенком, но к ней стали обращаться за помощью. Наверное, она была слишком юна для настоящей ведьмы, но у нее проявился подлинный талант к Непостижимому искусству. Страждущие знали, где ее искать, – у ворот кладбища в пятницу вечером, в традиционное время любовных заклинаний, гадания на зеркале, приготовления укрепляющих средств и зелья для примирений. Фэйт предлагала клиентам касторовое масло с молоком и сахаром, тонизирующее средство для детей, которое ее мать открыла для себя в Бостоне, а также летний чабер от колик, и широко использовала рецепт Чая от лихорадки, приготовленного из корицы, восковницы, имбиря, тимьяна и майорана, чтобы остановить лихорадку.

Независимо от погоды Фэйт вылезала из окна, как только Марта Чейз ложилась в постель, потому что не любила разочаровывать клиентов; некоторые часами ждали ее появления, добираясь даже из таких отдаленных городов, как Бушвик и Флэтлендс. Недавно Фэйт купила у Джека Финни черную книгу, которую использовала как журнал. Торговец добавил к покупке маленькую бутылочку чернил и перо, и девочка записала все, что сумела припомнить из ночных визитов женщин к ее матери, – как положить конец зубной боли, бессоннице и высыпаниям на коже, как прогнать дурные сны и сожаления, как загладить вину, как обрести счастье.

Клиенты платили Фэйт за услуги тем, что могли дать: мешком яблок, вилками и ложками, монетками, пирогами, а однажды ей вручили пару толстых черных чулок. Плата не имела для нее значения. Самое главное – она вновь почувствовала свое истинное «я», несмотря на то что железные браслеты мешали пользоваться ее талантами в полной мере. Фэйт приходилось доверять тому, что говорили клиенты, потому что она не имела возможности читать у них линии на руке, правой и левой: первая открывала данное тебе изначально будущее, а вторая позволяла увидеть будущее, которое ты создал для себя сам.

К этому времени Фэйт Оуэнс выросла в неуклюжую, высокую девочку. Железные наручники впивались в ее плоть. Она гадала, сумеет ли, если освободится от них, унестись далеко отсюда и разыскать мать. Она знала карту неба, могла начертить карту мира, севера и юга. Когда-то она знала человека по имени Козлик, который показывал ей звезды и умел по ним гадать. Девочка подумывала о побеге, но не знала названия места, куда ей надо вернуться, помнила только бездонное озеро поблизости, водяного змея, который ел хлеб из ее рук, и дикую черную собаку, найденную ею в лесу, которая не отходила от нее ни на шаг.

Большинство женщин, приходивших к Фэйт, были неграмотны, и то, что она не только умеет читать и писать, но и декламирует фрагменты на латыни и греческом, которые выучила самостоятельно, обитательниц Грейвсенда изумляло. Оказалось, что у Фэйт необыкновенная память и она способна запомнить магические формулы Агриппы и Соломона, записанные в гримуаре Марии. Стало понятно, что магия – ее вторая натура. В Нью-Йорке магия не была под запретом, нужные книги продавались на улицах, правда, они были спрятаны под черными обложками, но по высокой цене доступны тем, кто готов был заплатить. Можно было найти экземпляры «Большого ключа царя Соломона» – заклинания, заклятия и заговоры, написанные от руки и объясняющие мудрость этого правителя древности. «Мистический алфавит», «Мистическая печать Соломона», «Магические фигуры Соломона», «Малый ключ», гримуар, написанный Корнелиусом Агриппой, где объяснялись самые тайные загадки человечества и природы, – можно было найти все, если знать, где искать. Финни сумел разыскать некоторые, но названные им цены были слишком высоки. Фэйт пришлось полагаться на свою память и фрагменты записей в черной тетради.

«Я со Всем, и Всё во мне».

Буквы мерцали на странице, а потом исчезали, но она ощущала их, когда проводила рукой по бумаге. Вот так, одинокая и заброшенная, закованная в металлические браслеты, притворяясь, что она не та, кто есть на самом деле, Фэйт начала практиковаться в Непостижимом искусстве. Необязательно иметь таланты ведьмы, чтобы быть призванной к этому искусству, достаточно желания увидеть больше того, что перед тобой.





* * *


Когда они приехали в Грейвсенд, Марта Чейз посадила тридцать кустов малины, но в песчаной почве растения засыхали одно за другим, пока не остался один тщедушный кустик. Фэйт выделили собственный небольшой участок земли, и, несмотря на бедную почву, посадки в ее садике росли так хорошо, что он вышел за границы забора, служившего преградой для кроликов. В Бруклине кролики жили повсюду, вблизи моря было даже место, где эти создания водились в таком изобилии, что его назвали Кроличьим островом. В этих местах жили лоси и индейки, болотные птицы и утки, но сама земля была совершенно бесплодной. Дивный сад Фэйт казался настоящим чудом. Она выращивала пиретрум для оздоровления, плоды шиповника и шлемник для исцеления, лаванду для удачи. Фэйт выдергивала дикий черный паслен, чтобы посадить семена нового. Марта видела, как он вился из земли, его черные цветы вот-вот готовы были распуститься. Она смотрела, как Фэйт стоит среди этого цветения, крашеные волосы при ярком свете казались сине-черными, губы двигались: она читала заклинание, обращенное к Гекате[40], древней богине магии, которая имела власть над небесами, землей и морем. Глядя на Фэйт, Марта в отчаянии прижала руки к груди: она поняла, что, несмотря на все ее усилия, девочка безнадежно заражена материнской кровью, и даже железные наручники не в силах изменить ее истинную сущность. Чем взрослее становилась девочка, тем больше Марта убеждалась, что ее обязанность – излечить ребенка от дурной наследственности. За дочерью ведьмы нужен тщательный присмотр. Раз она сажает паслен, может случиться что угодно.






III.


Однажды в июне Абрахам Диас лег в постель и не смог подняться. Сначала пытался – Самуэль и Мария помогали, держа его под руки, но голова его тряслась, и он тут же снова ложился. У Абрахама не осталось ни сил, ни желания жить. Он осознавал свою слабость, видел ее раньше у других. Это случалось в конце жизни и выглядело так, будто человек сдался и смирился с приходом смерти. Абрахам перестал есть и, что было еще страннее для мужчины из рода Диасов, прекратил разговаривать. И тогда Мария услышала жука-точильщика. Она опустилась на четвереньки, чтобы отыскать его под мебелью, исследовала чердак и каждый дюйм сырого кирпичного погреба, но так и не нашла злосчастное насекомое. Жук продолжал стрекотать: звук этот мог прекратиться лишь тогда, когда кто-то в доме умирал. Самуэль не мог унять точильщика, просто наступив на него, как когда-то рядом с тюрьмой в Салеме, тогда смерть жука скорее предвещала, что Мария не умрет на виселице. Сейчас все было иначе: жук не выползал, что было дурным предзнаменованием. Мария вспомнила, как Ханна, услышав жука-точильщика, искала его в своем доме на Любимом поле и, сколько ни пыталась, не могла обнаружить, а он предвещал день пожара и разрушения, когда ее пригвоздили к двери собственного дома, сгоревшего затем дотла.

Мария обратилась к гримуару, часами читая его, пробуя любое средство, которое могло помочь старику поддержать жизненные силы. Вербена, пиретрум, паслен, сироп из шандры – ничего не действовало. Состояние Абрахама постепенно ухудшалось, и Мария, не найдя никаких заклятий против смерти, собиралась обратиться к темным сторонам магии, которых тем, кто практикует Непостижимое искусство, обычно следует избегать.

«Это не наше дело, – учила ее Ханна. – Если ты погружаешься во тьму, она входит в тебя».

В самом конце книги, на странице, которую прежде не замечала, она все же нашла искомое. Запись была невидима без телесных выделений, но Мария ощущала, как слова извиваются на странице, словно взывая, чтобы к ним обратились. Мария послюнила большой палец и провела им по странице. И тогда появились буквы, написанные мелким, но почти каллиграфическим почерком: «Используй только в случае крайней необходимости».

Когда Самуэль вошел в тот вечер в комнату отца, он был ошеломлен. Они никогда не обсуждали с Марией, откуда она родом и, что еще более важно, кто она по сути. Теперь Самуэль увидел явное колдовство. Вокруг постели старика горели черные свечи, их было так много, что дым поднимался до самого потолка и клубился в углах комнаты. Вдоль стен была насыпана полоска соли, чтобы воспрепятствовать проникновению зла, на кровати разбросаны травы. Мария сидела перед стариком обнаженная, скользкая от пота и читала древнее заклятие, столь опасное и могущественное, что произносимые слова, обращенные к Гекате, богине магии, колдовства и света, сгорали, становясь пеплом. Рот ее был обожжен.

– Авра кадавра, я создам то, о чем говорю, я сделаю сущим невозможное и несообразное, все, что противоречит людским законам, – щит против смерти, не важно как, сколь бы тяжкими ни были последствия.

– Хватит! – Самуэль Диас оттащил Марию от кровати и накрыл одеялом. Он топтал свечи, как будто они были жуками, гася языки пламени. Открыв окно, Самуэль стал махать руками, выгоняя клубы дыма, затем повернулся к Марии. Он не часто бывал сердит, но, когда это случалось, весь горел от гнева. – Мой отец, он что, поле эксперимента для занятия твоими искусствами?

– Это лечение! Когда я исцелила тебя, Абрахам был счастлив. Почему же ты против?

– Тут совсем другое! Единственное лекарство от старости – смерть. Есть то, что нельзя и не нужно менять. Предоставим все естественному ходу вещей.

Самуэль был прав, и она это знала. Насильно возвращенное от смерти никогда не бывает таким, как прежде. Живет человек или умирает, решает судьба. Ее можно изменить в моменты выбора, но некоторые вещи предначертаны заранее, и их нельзя переписать. Время Абрахама Диаса подошло к концу. Линии жизни на обеих его руках достигли конца ладони. Мария прекратила сражение, которое не могла выиграть. Вымывшись и одевшись, она наблюдала из окна за одиноко сидевшим в саду Самуэлем, который готовился к уходу из жизни последнего члена своей семьи.

Когда стало ясно, что Абрахам вот-вот умрет, Мария хотела позвать к его постели Самуэля, но старик остановил ее. Положив ладонь на ее руку, он с трудом заговорил. Этот человек мог часами рассказывать всякие истории и научил этому сына. Дыхание жизни еще его не покинуло. Когда человек умирает и ему есть что сказать напоследок, ничто не может ему помешать.

– Мне нужна только ты, – сказал он Марии, – потому что ты понимаешь Самуэля.

Мария уселась рядом со стариком, чтобы выслушать его последний рассказ. Неудивительно, что этот рассказ оказался о любви Абрахама к сыну.

– Когда случилось несчастье, моему мальчику было одиннадцать лет, – начал он. Пока Абрахам говорил, он казался молодым, словно вернулся в те далекие годы. – Не буду рассказывать тебе, какой он был умный, – всякий отец это скажет о своем сыне. Но ни у кого нет такого большого сердца. Когда он родился, акушерка сказала, что сердце занимает всю его грудь. Даже до его рождения, когда я прикладывал ухо к животу жены, сердце билось так громко, что я знал: он ни на кого не будет похож.

Когда произошло это ужасное событие, нас не было дома. Мы пошли в лес, чтобы встретиться там с владельцем корабля, который клялся, что увезет нас далеко от ужасов Португалии. Все хотели уплыть в Амстердам, и мы были готовы заплатить требуемую цену. Но человек, с которым мы встречались, оказался лжецом, присвоившим наши самые ценные вещи: принадлежавшую жене золотую цепочку, серебряную молельную чашу и две нитки жемчуга, которые должны были надеть мои дочери, когда придет время их замужества.

Мы помчались домой, собираясь забрать жену и дочерей и отвести их в лес, но было слишком поздно. Жену увели, дочери исчезли. Я велел Самуэлю оставаться дома, но, как ты знаешь, он никогда не делает то, что ему говорят. Он отправился искать мать и сестер на площадь. Наша семья приехала в Португалию из испанского города Толедо, что в Кастилии, тогда известного под своим арабским именем Тулайтула. Мы рассчитывали, что в новой стране окажемся в безопасности: за право въезда в Португалию мы заплатили высокую цену. Наша семья была насильно обращена в христианство, но мы тайно исповедовали свою религию. И тут началось сущее безумие: новообращенных массово казнили, устраивая аутодафе. Мир, черный и одновременно золотой, окрасился кровью. В тот день Самуэль все видел. Колпаки, которые надевали на головы евреям, бичевание, которому они подвергались, горящие костры. Плоть превращалась в пепел, тело – в душу, улетающую на небеса. С того дня Самуэль замолчал, ни слова не мог из себя выдавить.

С помощью соседей, которые должны были уехать с нами, мы захватили обещанный корабль. Я убил владельца судна и его капитана. Оставил часть команды, которая встала на нашу сторону, а от прочих избавился: заставил их прыгать в море и не испытал никакой жалости, когда они утонули. Вот что сделала со мной жизнь.

Самуэль обычно молча сидел рядом с навигатором, евреем по имени Лазарь, и научился у него ориентироваться по звездам. Я опасался, что сын так и не заговорит, но через два года, ему исполнилось тринадцать, он прервал молчание. Он стал мужчиной, пока мы искали место, где могли бы чувствовать себя в безопасности. Мы отправились в Бразилию, но вслед за португальцами инквизиция добралась и до этой земли. В конце концов оказались на Кюрасао, где нам разрешили жить. Когда мы оказались на мелководье, Самуэль спрыгнул с носа корабля. Он крикнул: «Смотри, папа!» – и я не узнал его голоса, настолько он изменился. Это был голос мужчины, но в нем звучала мальчишеская радость: в тот день он понял, насколько красив мир. Он катался верхом на дельфине, и я слышал, как он смеется. Именно об этом я мечтал. Я знал: пока он будет говорить, все с ним будет хорошо. Вот почему я прошу тебя, Мария: не давай ему молчать.

Старик взял ее руку в свою. Он все еще носил обручальное кольцо: евреи дарят их друг другу с десятого века как знак любви и верности. Его кольцо было украшено иудейскими символами удачи, выполненными филигранью из золота и синей эмали. Старик берег его как величайшее сокровище и носил, не снимая, так давно, что с трудом стянул с распухшего сустава. На пальце осталась глубокая вмятина – след супружеской жизни. Абрахам попросил Марию отдать кольцо Самуэлю и сказал, что, когда он умрет, его тело надо будет завернуть в белую ткань и зарыть без гроба в землю, чтобы он стал с нею единым целым. Он успел привыкнуть к жизни на суше и полюбить Нью-Йорк. Море осталось только в его памяти. Никогда не знаешь, чего хочешь, пока не постареешь. Преклонный возраст – это тайна, которую невозможно раскрыть, пока ты не вступишь в ее лабиринт. Тернии, кровь, земля, любовь – части головоломки, которую Абрахам Диас держал в своей руке.

Когда он умирал, Мария рыдала, и слезы обжигали ее, оставляя на лице красные полосы. Абрахам попросил ее не плакать, а выполнить его последнее желание, в котором нельзя отказать. В последние месяцы он думал об этом каждый день, каждую минуту. Абрахам хотел, чтобы она заботилась о его сыне.

– Конечно, – заверила его Мария.

– Прошу тебя о всякой заботе, в которой нуждается мужчина. Всем сердцем.

Мария рассмеялась.

– Ну, это уж не ваше дело, – сказала она Абрахаму мягко, но решительно.

– Любовь – мое дело, – не унимался старик. – Давным-давно я был настоящим художником. Ты не знаешь, да и зачем тебе? Ты ведь мало что обо мне слышала. Я занимался этим до того, как начал ходить в море. Изготовлял самые красивые брачные контракты, какие только могут быть. Будущая невеста была готова просить домашних заплатить за мою работу самую высокую цену. Я готовил документ, используя всего лишь один кусок пергаментной бумаги, из которого маленькими ножницами вырезал геометрические формы и слова. Когда невесты видели брачный документ, они рыдали, а женихи падали на колени, благодарные за то, что живут в этом мире. Поверь, я знаю кое-что о любви.

Марии пришлось наклониться поближе: его едва было слышно. Голос изменял старику, превратившись в шепот. Он весь словно светился изнутри. Мария открыла окна, чтобы его дух мог свободно покинуть тело. «Мы птицы, – однажды сказала Ханна. – Они сидят внутри нас, ожидая, когда можно будет улететь».

– Никто не сможет полюбить меня, – сказала Мария Абрахаму. – И не желайте, чтобы это случилось с вашим сыном.

– Я узнаю любовь, когда она есть, – настаивал старик. – Вижу ее в тебе.

Абрахам отдал ей кольцо и поведал тайну о любви, которую понял за время, проведенное им на земле. Потом он закрыл глаза. Больше сказать ему было нечего: старик уже находился не в своей комнате в Манхэттене в 1691 году, не в доме на Мейден-лейн. Абрахам был со своей женой, когда впервые ее встретил. Как красива она была с ее прямыми черными волосами, такими длинными, что она могла на них сидеть или заплетать на голове так, что выглядела как королева с темной короной! Когда влюбляешься настолько сильно, время утрачивает свою власть. Это и была тайна, которую он раскрыл Марии. Последние слова, что он произнес.

«Что принадлежало тебе однажды, навсегда останется с тобой.

Будь благодарна, если прошла через этот мир, неся сердце другого в своей руке».





* * *


Абрахама Диаса похоронили на кладбище Первый Шеарит Израиль[41], около Чэтэм-сквер, завернутым в белую холстину, как он и хотел. Его опустили в могилу без гроба, чтобы он скорее стал частью земли. Абрахам был евреем-сефардом, которые странствовали по свету в поисках безопасного места, где можно спокойно жить и умереть. Они нашли то, что искали, на Манхэттене. Погребение состоялось в солнечный июньский день, прекрасная погода еще больше усугубила боль от утраты. Более уместны были бы дождь, или град, или черная буря, налетевшая с моря, стихия, от которой человек желает укрыться, а не этот дивный день. Женщины с покрытыми головами заняли свое место на краю собрания, мужчины надели молитвенные покрывала, сшитые женами и дочерями, и объединились, чтобы прочитать траурный кадиш, древнюю арамейскую молитву, декламируемую евреями в память умерших. Самуэль Диас не следовал предписаниям религии, но в позаимствованном у кого-то молитвенном покрывале вместе со всеми прочитал кадиш на древнееврейском и спел погребальные песни на португальском, как когда-то это сделал его отец в ночь, когда были убиты его близкие. Потом Самуэль опустился на колени и зарыдал. Он отказался стричься, его волосы падали на плечи. Хотя Диас-младший выглядел грубым мужчиной, его единоверцы никогда не видели, чтобы кто-то проявлял такую скорбь.

Незамужние женщины, наблюдавшие за ним, были тронуты таким искренним проявлением эмоций. Как мужчина может испытывать столь глубокие чувства? Что вообще таится в его душе? Если бы они это узнали, им открылась бы великая тайна. Замужние женщины взирали на мужей с неодобрением, поскольку при виде такого чрезмерного проявления скорби те отводили глаза. Для них это было чересчур: давно забытая история, когда им было лет по тринадцать. Став мужчинами, они заперли свои чувства на ключ, чтобы справиться с жестокостью мира.