Управление

7




Коричневорубашечники становились все многочисленнее, и все чаще Ойген вступал в диалог с кем-то из них. Они рассказывали ему о национал-социализме, своем фюрере Адольфе Гитлере и о том, что хотят вернуть Германии былое величие, снова сделать ее такой, какой она была до Мировой войны, а именно – мировой державой.

Величие Германии Ойгену Леттке было в высшей степени безразлично, и против евреев он тоже ничего не имел. Конечно, некоторые из них были безумно богаты, но ведь были и люди безумно богатые и не евреи. Антисемитизм, которого придерживались коричневорубашечники, казался ему завистью малообеспеченных, ведь, по его наблюдениям, евреи были попросту в среднем смышленее других, что, по его мнению, являлось истинной причиной, почему их не любили так же, как ботаников в школе. Идея мирового еврейского заговора казалась ему смехотворной: если он существует, почему же тогда большинству евреев живется так плохо? Вероятно, говорил он себе, партия использовала широко распространенный антисемитизм только для того, чтобы таким образом набрать голоса. Все остальное, что они делали – эти факельные шествия, маршевые песни и то, как разговаривал их фюрер, – было в конечном счете не менее примитивно.

Тем не менее коричневорубашечники как-то очаровали его, потому что это движение в своей совокупности излучало нечто подобное тому, что он ощутил, когда заставлял девушку покориться его воле. Мысль, что самым важным является воля, нравилась ему. Единственным законом, которому можно было подчиниться, был закон природы, а она – жестокая богиня, ибо она считает, что право на жизнь имеет сильный, а не слабый. Сила была его собственным аргументом и собственным оправданием, ибо силен тот, кто смог взять, что пожелал, и сумел навязать миру свою волю: это происходило от великой жестокости и в то же время было так просто, что, в сущности, даже не нуждалось в обсуждении. Обсуждения были лишь отвлекающими маневрами слабых, которые не хотели, чтобы сильные узнали правду, а именно то, что природе было угодно, чтобы сильный выжил, а слабый умер, – другими словами, чтобы мир принадлежал сильным.

Так в феврале 1930 года Ойген Леттке вопреки всем предостережениям вступил в Национал-социалистическую немецкую рабочую партию.

Он не был особо покладистым членом партии. Он не любил привычных товарищеских пьянок, равно как и петь на них в состоянии полного опьянения дурацкие боевые песни. Он носил такую же коричневую рубашку, как и остальные, такой же ремень, брюки чуть ниже колен и такую же красную боевую повязку со свастикой, но все равно он излучал нечто такое, что не позволяло большинству товарищей даже ожидать, что он станет участвовать в чем-то, к чему он не испытывал ни малейшего желания.

Маршировать вместе – в этом, вероятно, что-то было. Видеть, как прохожие втягивают головы в плечи или вздрагивают, потому что чувствуют силу, о которой им сообщал строевой шаг. Идти ночью с факелом в руке и ощущать архаичный страх, который они вызывают.

Но, в конечном счете, это тоже не было истинной причиной его поступка, он делал то же, что и всегда: снова шел своим путем.





* * *


Затем произошел захват власти. Теперь пришло время навести порядок, другими словами, изгнать всех коммунистов и социалистов, которые все еще стояли на пути его партии. В этом отношении у них в большей или меньшей степени была свобода действий. Инициатива была востребована и особенно приветствовалась.

Тогда Ойген Леттке однажды решил: «У меня есть план».

Он сказал это четырем товарищам, которые, как он знал, считали его тем, у кого может быть план.

– Это пустая трата времени – просто избивать парней, – продолжал Леттке. – После такого они снова встают и продолжают действовать дальше.

– Что это значит? – спросил один из них, Людвиг, парень с бычьей шеей и кривым лицом. – Неужели мы должны их сразу убивать?

– У меня есть идея получше, – заявил Леттке. – Идемте со мной.

Они отправились в путь. Уже начало темнеть, и к тому времени, когда они достигли своей цели – запущенного переулка на востоке Берлина, была уже ночь. Они заняли позицию напротив пивнушки, известной как место сбора красных. Сегодня там проходила лекция о какой-то чепухе, которую Фридрих Энгельс когда-то сказанул об угнетенных массах и об их освобождении.

Они надели куртки поверх коричневых рубашек и хорошо укрылись, поскольку последнее, что им было нужно, так это быть узнанными, а затем преследуемыми ордой коммунистических головорезов.

Наконец лекция закончилась, и собравшиеся вышли, все достаточно молодые люди, они громко переговаривались и наполняли ночной переулок своим воодушевлением, похлопывали друг друга по плечам, иной раз целовали друг друга в щеки, потом поднимали сжатые кулаки в знак коммунистического приветствия и расходились в разных направлениях.

– Этот, – прошептал Леттке, указывая на тощего парня с всклокоченными курчавыми волосами. На нем было поношенное пальто, воротник поднят от холода.

Они тихо и незаметно следовали за ним до самого дома. Он жил в большом, старом, ветхом многоквартирном жилом доме, и, когда он отпер входную дверь, вошел и хотел запереть ее за собой, они нанесли удар. Просунули ногу в дверь и уже через мгновение взяли верх над ним.

– Где ты живешь? – прикрикнул Людвиг на парня.

– Кто вы? – завизжал тот. – Что вы хоти… о. – Он, должно быть, заметил свастику на воротнике рубашки Людвига. – Вы от меня ничего не узнаете.

Леттке мигом отнял у него связку ключей.

– Мы просто переберем все двери, – произнес он, затем обратился к своим товарищам: – Начнем с самого верха. Это безопаснее всего.

Никто не высказал возражений, хотя можно было высказать одно: почему он так уверен, что нужно начать сверху? На самом деле Леттке сказал так, поскольку точно знал, что парень живет наверху слева. К слову, его звали Юстус Геррман, он работал кладовщиком на трикотажной фабрике, был членом Коммунистической партии Германии и крайне активен на Немецком форуме. Только из его сообщений на политические темы можно составить толстую книгу.

Леттке попробовал открыть дверь наверху справа, к которой ключи не подошли, затем слева, и с удивлением отметил:

– Ну, кто-то сомневался? Это не заняло много времени.

За дверью находилась каморка: своего рода жилая рабочая кухня с древней мебелью, замызганной посудой и помятыми кастрюлями – всё под наклонной крышей, полной водяных пятен. Но… в углу стоял компьютер, укомплектованный принтером, одно из самых современных существующих устройств, который стоил никак не меньше восьми тысяч рейхсмарок. На стене висели эскизы листовок, на которых крупно и жирно красовались типичные лозунги: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и «Долой Гитлера и его коричневое отребье!». А рядом стоял стеллаж, битком набитый книгами Маркса, Энгельса, Ленина и других.

– Превосходно, – сказал Леттке. – Это же настоящая машина для разжигания межнациональной розни.

Сначала они опрокинули стеллаж и разорвали книги в клочья, собрали их в кучу, чтобы на нее помочиться. Затем они начали громить компьютер, что уже требовало настоящих усилий. А двоим из них приходилось удерживать парня.

Они только-только раскололи толстый деревянный корпус, и перед ними оказались внутренности машины, когда раздвинулся занавес в проходе, на который они вообще не обратили внимания. Вошла девушка, заспанная, с распухшим лицом, и спросила:

– Что тут происходит? Юстус? Что?..

Но тут она, вероятно, поняла, что здесь проходит не разбор лекции, и испуганно плотнее закуталась в заношенный зеленый халат, в который была одета.


Приятели были напуганы ее появлением по меньшей мере так же, как и она сама, и на мгновение все застыли. Тогда Леттке сказал:

– Людвиг, держи ее!

Людвиг повиновался, отступил от компьютера и схватил ее за руку.

Леттке был единственным, кто не испугался, наоборот. Он знал, что Юстус Геррман живет с подругой, а также то, что у нее всегда утренние смены в большой мясной лавке, и ей приходится упаковывать свежее мясо. Он рассчитывал застать ее здесь спящей. На что он не рассчитывал, так это на то, что его глупым товарищам даже не придет в голову посмотреть, что находится за занавеской: спальня.

Что ж, тем лучше. Его восхищало то, насколько хорошо сработал его план.

– Взгляни на него еще разок, на своего симпатичного дружка, – язвительно сказал Леттке. – Когда мы закончим с компьютером, мы и с ним разберемся, после чего он наверняка уже не будет таким симпатичным.

Приятели грязно рассмеялись.

– Нет! – вскрикнула она. У нее были длинные каштановые волосы и темные глаза с длинными ресницами. – Пожалуйста, не надо.

– Твой Юстус отравляет немецкий народ своими коммунистическими лозунгами. Назови мне вескую причину, почему мы не должны его наказывать.

– Пожалуйста, – умоляла она. – Я сделаю все, что вы хотите, но пощадите его…

Леттке подошел к ней, жестом попросил Людвига отпустить ее, сам схватил ее за руку и спросил:

– Так? Значит, ты всё сделаешь?

Ее глаза расширились от ужаса, когда до нее дошло, что может заключать в себе это «всё».

– Юстус… не совсем здоров, – прошептала она, пока ее взгляд испытующе изучал лицо Леттке. – А я… я люблю его. Я не хочу, чтобы с ним что-нибудь случилось. Я боюсь, вдруг он умрет.

– Жеральдина! – закричал Юстус. – Нет!..

– Должно быть, это настоящая любовь, – произнес Леттке и усмехнулся, потому что надеялся именно на такой поворот. – Ну ладно. По рукам. – Своим товарищам он приказал: – Держите парня покрепче!

Затем свободной рукой он смел все с кухонного стола – посуду, столовые приборы – все, что там было, полетело на пол. Вслед за этим он схватил девушку, поднял ее на стол, распахнул халат, раздвинул ее бедра и придвинулся к ним.

В тот момент, когда он расстегнул свои штаны, она его узнала:

– Ойген?

Она была той девочкой, которая хотела посмотреть, как он мастурбирует перед ними, чтобы вернуть обратно свою одежду. Тогда, когда он был еще слишком молод, чтобы вообще понять, о чем идет речь.

– Вот мы и встретились снова, – ответил Леттке и взял ее.

Юстус взвыл как загнанный бык, зарычал, извивался так, что четверым приятелям пришлось приложить усилия, чтобы удержать его. Они сунули ему в рот кухонное полотенце, настолько плотно, что у него чуть глаза на лоб не полезли, пока Леттке занимался его подругой. Он взял ее резко, заставил кричать, и ему было все равно, кричала она от боли или от удовольствия. В любом случае это звучало одинаково.

Когда с ней было покончено, он выпустил ее, оставил лежать на кухонном столе, ревущий, дрожащий комок, застегнул брюки и спросил:

– Итак, кто следующий?

Но никто из них не осмеливался, только смущенно смотрели на него.

– Ну, значит никто, – небрежно бросил Леттке. – Тогда уходим.

– Но…

– Никаких «но». Мы пообещали даме, что пощадим ее любовника, если она сделает все, что мы хотим. И немец держит свое слово, не так ли? – Он кивнул в сторону коммуниста с кухонным полотенцем во рту, который неподвижно глядел перед собой. – Отпустите его. А потом уходим.





* * *


Когда они вышли из многоквартирного дома, Ойгену Леттке показалось, что мир преобразился, словно за всеми этими камнями и сталью, асфальтом и пустым черным ночным небом стала видна вторая реальность, лихорадочная, пульсирующая, пьянящая действительность, истинная природа бытия. Он шел пружинящим шагом, несся, почти парил, а остальные изо всех сил пытались не отставать от него.

– Ах ты, сукин сын, – выдохнул Людвиг с восхищением. – Что ты сделал с этой… как ты ее удовлетворил!..

– Ты тоже мог бы, – отозвался Ойген и засмеялся, звук его смеха взлетел к жаркому черному небу над ними и прикончил звезду.

Людвиг что-то пробормотал о том, что кто-то должен был это сделать, но не каждый так устроен и так далее. Слова как пузыри, как пена, скапливающиеся в грязном желобе.

– Ты знаешь, что случилось? – спросил Ойген.

– Нет. И что же?