Унтер Лёшка

Баба перестала храпеть и приоткрыла глаза.

– Ой, батюшки святы! Ляксей Петрович в себя пришёл! – заголосила она заполошно и резко вскочила со своего стула.

Раздался близкий шум в коридоре, и в светёлку влетел дядька Матвей, а за ним подбежали ещё дворовые. Затем раздался громкий топот, и в комнату ворвался сам хозяин Егоровского поместья батюшка Пётр Григорьевич. Все вокруг разом расступились, и он, низко наклонившись, начал оглаживать дрожащими пальцами рук лоб и щёки сына.

– Живой, живой, очнулся мой мальчик!

Алексей попытался было приподняться, но у него из этого ничего не вышло – слишком ещё слабым было его тело. В сознании всё поплыло, и он вновь провалился в забытьё.



– Говорил же я вам, любезный мой Пётр Григорьевич, более всего нашему больному сейчас нужен покой и полная тишина. Он только три дня как перенёс такой страшный удар небесным электричеством в виде молнии и начал было приходить в себя, а тут вы его со всей своей дворнёй давай же на радостях-то волновать. Эдак неокрепшая психика мальчика вообще ведь может сломаться, и тогда я уже ничего не смогу вам гарантировать. Покой, покой и ещё раз покой, батенька! Пусть даже сиделки на цыпочках рядом с ним ходят и только в соседних комнатах потом шёпотом говорят.

– Хорошо, хорошо, Иннокентий Данилович, виноваты, что уж мне тут оправдываться, – развёл руками хозяин поместья перед уездным врачом. – Да уж больно обрадовались мы ведь здесь все, как только увидели, что наш Лёшенька в себя пришёл. Не изволите ли в кабинете чаю отпить, а перед ним ещё и пару рюмочек настойки отведать? У моей ключницы клюковка цельный год в холодном погребе настаивалась. Таких настоек в нашем Козельском уезде вы уже нигде не откушаете более, уверяю вас, Иннокентий Данилович. Чай, уж не грех ведь, по такому-то случаю? Значит, говорите, сейчас уже должен на поправку сынок мой пойти? – и мужчины неспешно удалились в хозяйский кабинет.



Алексей лежал с закрытыми глазами и его мучили думы. Кто же он такой на самом-то деле. Только недавно ещё он был Лёшкой, младшим сыном местного помещика Егорова, отставного офицера, проживающего со всей семьёй из двух сыновей и дочки в Козельском уезде, верстах эдак в двадцати от самого городка. Всю эту жизнь дворянского сына он помнил весьма отчётливо и ясно. Это была его жизнь, и это было его родное тело. Но тут же, рядом стояла и жизнь совсем другого человека из такого далёкого XXI века, с его судьбой, чувствами и со всеми теми знаниями и навыками, каких вообще, даже в помине не могло быть у дворянского недоросля. Одновременно со всем этим обе эти такие разные судьбы и личности сейчас в этом вот, лежащем на постели мальчишке каким-то весьма странным образом совмещались воедино, в одно целое. Они сливались в нём и как бы дополняли друг друга. И не было у него тут разделения на того или на другого человека. Оба этих сознания совершенно разных людей сейчас просто совершенно растворились друг в друге, рождая при этом нового человека, родившегося одновременно в XVIII и в XX веке. И со всем этим ему нужно было теперь как-то жить.



Алексей открыл глаза и поймал на себе напряжённый взгляд дядьки Матвея.

– Пить, – прошептал он. И воспитатель торопливо вставил в губы носик поильника.

– Пейте, пейте, Ляксей Петрович. Всё прямо так, как и сказал нам учёный дохтор. Что придёте вы в себя совсем скоро, а там уже дальше и в крепком сознании с Божьей-то помощью будете. Пейте водицу и ничего не говорите сейчас только. Иннокентий Данилович строго-настрого приказали вам не волноваться и всем нам вас ни в коем разе не волновать. А батюшка так и вовсе за нераденье кнута дворне пообещал. А вам самому надобно лишь пока спать побольше, да и силов набираться.

Алексей жадно отпил из носика живительной влаги и без сил откинулся на подушки.

Время в светёлке бежало очень медленно, из всех новостей, пересказываемых ему словоохотливыми сиделками, были лишь о том, что у соседки Акулины куры вдруг крупными яйцами начали нестись, такими, что аж не в пример больше, чем у всех остальных будут в поместье, а ещё и в крапинку такую рыжую. Никак она какой особый заговор для того знает? Не зря же и её родный батюшка Мефодий Селантьевич кузнецом у нас в деревне был отменным. Кузнецы-то, они ведь такие! Они ведь особливую связь с потусторонними силами имеют! Вот и передал он небось своей любимой доченьке малую толику того свово умения. У него у самого-то вона как получалось ранее удачно зубы всем рвать. Со всех окрестных селений страдальцы сюда обращались. А всё почему? А всё потому, что опять же он заговор на то тайный знал.

– В соседней Татьяновке у помещика Горюнова Ваську Рыжего до полусмерти, рассказывают, чуть было кнутом не запороли. А всё почему? А потому как дерзкий и нерасторопный вдруг этот холоп стал. Видать, не отошёл ещё молодой мужик от горя, с тех пор как его Февронья при родах померла. А кучер Кузьма, тот, что энто барское наказание самолично исполнял, потом по большому секрету конюху поведал, что этого Ваську теперяча в солдатчину отдадут при каком новом рекрутском наборе.

– В нашей Егорьевке и в самом поместье всё чинно и спокойно, Ляксей Петрович, только вот Савва с Никитой разодрались былочи в кровь. Что уж у них там произошло, бестолковых – все теперь только думают да гадают, и кажется теперь всему обществу, что, видать по всему, здеся, в этой ссоре виноват Никитка. Он ведь ещё с парней на Ефросинью-то заглядывался. Да ведь она по батюшкиному веленью за Савву-то замуж вышла. А Никите-то вот всё сухота да печаль, как видно, по ней сердце гложет, до сих пор ведь он её, с парней всё позабыть не может.

Из более «информативного» было только общение с батюшкой и с уездным доктором Иннокентием Даниловичем, навещавшим больного еженедельно. Послушав дыхание пациента и внимательно всё осмотрев и ощупав, врач, как правило, уделял какое-то время и на разговоры, не связанные с лечением. Оно, в общем-то, продвигалось весьма успешно, и состояние Алёши теперь уже не взывало никакого беспокойства. Почему было бы не поговорить доктору с таким любознательным и умным пареньком, имевшим свой, не по годам зрелый взгляд на многие окружающие его вещи и события.

– Бригадир Суворов наголову разгромил под Ореховом в Польше конфедератов, и теперь генералу Апраксину осталось только разогнать всю эту спесивую шляхту по своим местечкам, а кого-то и вовсе в Сибирь переселить, и можно уже будет выводить войска из Речи Посполитой для войны с Турецкой Портой. Теперь-то поляки уже навеки успокоятся и будут себя вести, как и подобает верноподданным Российской империи. А на Днестре князь Александр Михайлович Голицын вот-вот возьмёт эту сильнейшую крепость Хотин, и турком тогда уже точно не поздоровится, хотя, конечно, надо признаться, что уж больно долго он под ней стоит. Ну да, Бог даст, полгода, от силы ещё год пройдет, и война эта должна уже закончиться. Пора бы и нам в долгом мире пожить, только ведь недавно мы закончили ту тяжёлую войну с Пруссией, а тут и ещё вона какая напасть из османов нашлась.

– Война будет долгой. Просто так турки не уступят нам свои владения, – возражал доктору Алексей. – Для них потеря северных территорий и выход России на Чёрное море, небось, в самых кошмарных снах снятся. А западные страны, желающие сдержать наше усиление, к тому все силы приложат, лишь бы всемерно поддержать турок. С Польшей тоже всё непросто будет. Эта страна и её народ – совершенно западного взгляда, и никак они не видят себя в составе нашей империи. Ох, и намучаемся мы ещё с ними, Иннокентий Данилович. Жили бы они, как хотят, в своём склочном мирке, резались бы друг с другом на саблях после скандальных сеймов. Королей вон всяких польских возводили бы да свергали по очереди и огребали бы горячих постоянно то от Австрии, то от Пруссии соседней, ну или от нас, чтобы лишнего на восток не лезли. Все те средства, силы и кровь, что мы в них вбухаем, ничего ведь нам не дадут всё равно, и народ польский того никогда не оценит.

– Вы, Алёша, конечно, необычно умный для своих лет мальчик, – с улыбкой отвечал ему врач, – и мне с вами весьма интересно вести такие вот беседы, однако вы совсем ничего не понимаете, в силу своего возраста, в такой сложной науке, как политика. А это ведь самая главная из наук нашего мироустройства будет. И в вопросе с конфедератами, и с османами нас всецело поддержат цивилизованные западные страны. Кому же нужны бунтари в самом центре Европы, когда и в своих-то странах ещё угольки инакомыслия не затушены. А уж вот этот восточный деспот Турция так и вовсе давно уже у всех поперёк горла стоит. Всего-то ещё какой-то лишь один век назад не ее ли армии под стенами самой Вены стояли да угрожали её приступом взять. И до сих пор ведь та Османская Порта множество народов у себя угнетает, кои хотели бы по цивилизованным западным законам жить и своё справедливое управление иметь.

В общем, было о чём поговорить Алексею с врачом.



Батюшка Пётр Григорьевич, уже старый, отставной по инвалидности Елизаветинский офицер, занимал больше Лёшеньку рассказами о своей военной службе. Давно заметив у мальчика интерес к военному делу и способности к службе, он, как мог, прививал своему младшему отпрыску такие нужные качества характера, как стойкость, храбрость, ответственность и решительность. С дисциплиной, конечно, у него всё было пока непросто.

– Ну да молодо-зелено, повзрослеет, Бог даст, а как только ответственность за людей появится, так и к порядку тогда наш Лёшка приучится, – повторял он в ответ на частые жалобы своего старшего сына и снохи.

Алексей был младшим сыном в мелкопоместной дворянской семье отставного офицера. И так как всё имение, состоявшее из господского поместья с небольшой деревенькой в три десятка крестьянских дворов, по всем правилам переходило в наследование к старшему Павлу, то младшему сыну только и оставалось теперь тянуть государеву службу. С младенчества, по уже устоявшейся в России традиции, он был приписан к Измайловскому гвардейскому полку и считался теперь в отпуске – «за науками». К семнадцати годам, как и предполагал родитель, Алёшенька должен был по выслуге получить своё первое обер-офицерское звание прапорщика, и ему тогда вполне было можно начинать уже службу в войсках. Сейчас же по воинскому реестру военной коллегии у него было унтер-офицерское звание старшего сержанта.

– Поправишься, крепко на ноги встанешь, я тебе в обучение точной стрельбе свой штуцер дам, – нахмурив брови, торжественно изрёк Пётр Григорьевич. – И боевого припаса, сколько тебе только нужно будет, тоже возьмёшь. Будете вон с Матвеем в ближнем овраге по цели бить. Он-то сам стрелок отменный, я уж его в деле не раз видел. Правда, он, конечно, больше к бою из гладкоствольной фузеи привык, ну да ничего, разберетесь, поди, с ним, чай ты уж и сам не сопля зелёная. Ты, главное, Лёшка, за оружием следи – как за своей зеницей ока! Не дай бог, я нагар в стволе найду, в кремне или замке какой непорядок обнаружу – никогда более ты такого оружия от меня не получишь, будешь вон за зайцами с Матвейкой по полям с его гладкой фузейкой бегать!.. Да заходи уже, Анька! Уже сколько в дверях стоишь, сопишь да всё мнёшься там. Проходи к своему любимому братцу, а я вон работу дворни проверить пойду, совсем они уже от рук у нас отбились, лоботрясы! – и, тяжело поднявшись, батюшка, опираясь на свою трость, вышел из комнатки.

Аннушка – это был, конечно, лучик света в Лёшкином мире. Старше его на два года, сестра была ему самым близким человеком, наравне с дядькой Матвеем. Рано оставшись без матери, младшие дети Егоровых были очень дружны между собой. И зачастую только ей мог рассказать мальчик про свои самые сокровенные тайны и мечтания.





Глава 4. Прусский штуцер




К концу сентября Алексей смог довольно уверенно вставать с кровати, и даже втихаря, когда рядом не было никого из сиделок, он выходил за пределы своей комнаты-палаты. Был Лёшка ещё пока весьма слабым и, пробуя отжиматься от пола, падал в изнеможении уже после второго или третьего подъёма. Но у обоих Алексеев упрямства было не занимать, и он продолжал, прикусив губы от натуги, нагружать и далее свои ослабшие за долгое лежание мышцы.

– Значит, прав был Пашка, когда говорил, что ты как был, так и остался неслухом! Ведь наказывали же тебе, чтобы даже не думал с этой своей пастели подниматься! Всего лишь месяц с того дня, как тебя бездыханного Матвей принёс, прошёл, а ты уже вон по полу как лягуха болотная скачешь! Или к тебе снова караул приставлять из дворни? Отвечай мне сейчас же, негодник! – на пороге спальни стоял сам, грозный во всём своём праведном гневе, батюшка.

«И как только подкрасться-то сумел, это с его-то больной ногой и тростью, вот уж истинно старый Елизаветинский егерь!» – с досадой подумал Алексей и, с трудом облокотясь о кровать, поднялся с полу.

– Сержант гвардии Егоров, занимаюсь гимнастическими упражнениями, дабы рукам своим силу былую вернуть! Ибо ещё при царе-батюшке Петре Алексеевиче, в его потешном войске уже тому зело превеликое внимание уделялось. Если же не подготовлю я своё тело к дальнейшей службе, то, значится, так и буду до самых зимних святок всё на кровати валяться. Только в преодолении тягот телесных и душевных вижу свой путь к полному моему восстановлению, господин секунд-майор! – ответил юноша.


– О как, – крякнул озадаченно Пётр Григорьевич, сам не замечая за собой, как выпрямился и встал в такую привычную строевую стойку. – Так нужно гимастикусом чётче заниматься тогда, что ты тут по полу-то всё ползаешь. Никогда я ранее такого упражнения в наставлениях не читал и не слыхал даже или же ты сам тут это всё придумал, шельмец?! – и он подозрительно уставился на сына.

– Никак нет, господин секунд-майор, сие упражнение ещё со времён античного Рима и с эллинских времён известно, а на русский лад так оно «отжиманием» прозывается. Помимо него и других есть превеликое множество, только вот не всякое мне под силу ещё пока будет.

– Хм. Ну ладно, коли так, тогда продолжай, только без дури и озорства чтобы всё было! – буркнул батюшка. И, уже выходя из комнаты, пробормотал: – И где только всего этого набрался пострел, гимнастикусы, эллины ещё эти. Говорил же я, что занятия с этим французом не доведут Лёшку до добра. От энтих лягушатников если только одного вредного вольнодумства можно набраться.

К Покрову Алёшка получил разрешение выходить из дома, и с каждым днём его пешие прогулки всё более и более увеличивались.

– Ну что сказать, Пётр Григорьевич, надо признаться, что никак я не ожидал столь скорого выздоровления от вашего отпрыска. По всем моим самым скромным прогнозам и расчётам ему ещё с месяц нужно было бы в кровати лежать, а он вон, пока мы тут с вами чаи пьём, второй круг уже вокруг сада пробегает. Чудно сие и необычно весьма, – глубокомысленно изрекал уездный врач.

– И не говорите, Иннокентий Данилович, – соглашался батюшка. – Совсем после того случая стал не похож на себя мой Лёшка. Вроде бы и тот же он, а как будто бы какой-то чужой человек иной раз из него на меня смотрит. У него вон даже взгляд изменился, цепче стал, что ли, увереннее. Вообще ведь меня больше не боится шельмец. Нет у него перед родителем того, прежнего детского страха и раболепия, что был. Так он ещё и шутковать как на равных со мной даже иной раз пытается. Да и походка у него какая-то другая стала. Я ведь, как старый охотник и егерский стрелок, такое-то всегда замечаю. Все движения у него стали чёткие, и прежнего лишнего вихляйства теперяча в них нет. Так идёт по усадьбе, как будто не гуляет просто, а словно на охоту в лес вышел. И к ножам вон страсть заимел, отковал какие-то необычные у дворового кузнеца и метает их вон за сараем в стену. Ещё и топоры с серпами швыряет, да ладно так – я и сам так, как он, не смогу.

– Ну насчёт того, что у парня движения изменились, так это всё объяснимо, – глубокомысленно изрёк врач. – После такого удара, какой он перенёс, его мозг и похоже что весь организм вообще по-другому переделался и заново затем все свои внутренние и внешние деяния запустил. Он словно бы отбросил всю шелуху и всё то лишнее, что ему мешало. То же самое и по мыслительному делу, его мозга касается, думаю, что только этим и можно объяснить все вот эти необычные странности. Но современная врачебная наука пока ещё слишком слаба, чтобы всё это вот охватить и понять. Так что нам остаётся только принять всё это так, как оно есть, и жить с этим дальше. Мальчик перенёс такой страшный удар молнии, от которого вообще редко кто когда выживает. Чудеса ведь, да и только! Так что будем благодарить Господа Бога за Его милость к вашей семье, Пётр Григорьевич!

– Соглашусь с вами, Иннокентий Данилович, – кивнул хозяин поместья. – Откушайте вот этого вот земляничного варенья, здесь лишь одни отборные ягодки одна к другой собраны. Что нового в Козельске слышно про войну в Польше и про наше стояние на Днестре? – и мужчины сменили тему беседы.



– Держи, Алексей, как и обещал ранее, передаю тебе в пользование свой штуцер, – торжественно провозгласил батюшка, протягивая парню вершину стрелкового дела XVIII века. – Тебе с него уже приходилось пару раз стрелять, теперь же вот осваивай сие оружие уже как следует. Только повторюсь я ещё раз: беречь его как зеницу ока! А ты, Матвей, приглядывай за всем как следует, чтобы опять чего ненароком бы не случилось, как в тот раз!

– Слушаюсь приглядывать, ваше высокоблагородие, – отозвался воспитатель и виновато потупил глаза в землю.

В руках у Алексея был европейский штуцер, произведённый, как видно, где-то в Австрии, Пруссии или же ещё в каких-то других Германских землях, о чём говорило глубокое клеймо вверху ствола с изображением совы и с готическими надписями по бокам. Массивный стальной ствол, восьмигранный в сечении, имел очень глубокие нарезы, и если судить по метрической системе из XXI века, то калибр оружия составлял на глаз где-то около 15 или даже чуть больше миллиметров.

Сверху дульной части ствола штуцера к нему была припаяна мушка. Ближе к казённой части был установлен прицел с двумя шитиками с прорезями, задний из которых был постоянным, а передний, соответственно, был перекидной.

В казённой части ствола затравочное отверстие размещалось напротив полки замка, и именно через него пламя передавалось к пороховому заряду, размещённому внутри ствола. Сам замок, насколько только понимал Алексей, был вариацией оружейных кремниевых систем общепринятого в этом времени французского батарейного замка с полкой, огнивом, курком и всеми прочими его атрибутами.

Ложе оружия было из полированного, покрытого лаком тёмного ореха. Внизу под стволом была глубокая канавка с отверстием для размещения шомпола, и стояли простые, но прочные скобы – крепежи под проволочные антабки для фиксации ремней любого типа.

Штуцер был очень удобным оружием, с прекрасным балансом. Его было приятно даже просто держать в руках, и это несмотря на его довольно большой вес в более чем четыре килограмма при относительно невеликой общей длине – чуть более трёх футов, что в метрической системе составляло около метра с небольшим. Всё это получалось за счёт тяжёлого и массивного ствола, но по-другому, как видно, при нынешних технологиях производства попросту и быть не могло.

– Ну что, Матвей Никитич, пошли пристреливать нашего красавца? – весело подмигнул воспитателю Алёшка и ласково погладил ложе штуцера.

В недалёком от усадьбы овраге ими было устроено стрельбище. Длина его прямого участка составляла здесь около двухсот шагов (160–170 метров), не ахти, конечно, какое расстояние, но для набития начальных навыков стрельбы этого пока должно было хватить. Потом можно было уходить подальше, вёрст на пять в сторону, и бить в направлении одного отвесного холма с ближайшего к нему поля. До начала весенних полевых работ мешать в этой части поместья было некому, так что никаких трудностей с этим не предвиделось.

– Давайте, Ляксей Петрович, начинайте, – торжественно провозгласил воспитатель, глядя с улыбкой на счастливое лицо парня. – Кремнёвку свою вы не хуже меня уже заряжаете. И этот штуцер тоже не раз уже ранее снаряжали, ну а руки, чай, всё помнят. Осталось только саму сноровку набить, а для хорошего стрелка сноровка – это очень важное дело будет!

Алексей, конечно, смутно помнил всё, что было нужно делать, но одно дело – это умом помнить, а другое – всё довести до полного автоматизма. Этот начальный навык, судя по всему, ему теперь придётся закреплять и доводить уже до совершенства.

Достаём из патронной сумки бумажный патрон. Зубами откусываем его кончик и насыпаем небольшое количество пороха в специальную нишу на полке, после чего закрываем полку крышкой. «Так, всё правильно», – Алексей немного помедлил и вспомнил памятью подростка из этого века все свои дальнейшие действия. Курок устанавливаем на полувзвод до вот такого характерного щелчка. Потом засыпаем весь оставшийся в патроне порох в ствол через дульный срез и уже после этого начинаем самую трудоёмкую и долговременную часть нашей зарядки – проталкивание пули внутрь ствола.

Наша штуцерная пуля отличалась от круглой фузейной и имела своеобразный цилиндрический вид, с закруглением с одной стороны. Для нормальной «закрутки винтом» при выстреле эти пули должны были плотно сидеть в ствольных нарезах, при этом пороховые газы не должны были прорываться вперёд пули по стволу. Чтобы решить эту проблему, был лишь один долгий и весьма муторный путь. Алексей достал из патронный сумки рулончик пластыря из мягкой кожи, оторвал от него кусочек, завернул в него пулю и, достав из-за пояса деревянный молоточек, парой ударов осадил её в ствол. После чего вынул из гнезда шомпол и продолжил вбивать им по стволу пулю до самого заряда. Теперь оставалось только взвести курок на боевой взвод, прицелиться и нажать пальцем на спусковую скобу.

Отдача плотно прижатого к плечу приклада ударила с непривычки очень сильно! Сказался тут, наверное, высокий калибр – как-никак это всё-таки 15 миллиметров, с весом пули более четырёх золотников, ну или где-то около 17–18 грамм. И нужно было ещё учитывать лёгонький вес самого юного стрелка. Да и вообще всё это было очень непривычно как для дворянского недоросля Алёшки, так и для старшего лейтенанта Егорова, с его опытом обращения со стрелковым оружием. Тяжёлый спуск крючка, сильный удар приклада, резкий запах сгоревшего пороха, оглушающий грохот и плотное облако дыма, вырвавшегося столбом из ствола и окутавшего всё вокруг. Всё это было как-то необычно! Тем не менее выстрел был произведён, и стрелок с наставником направились к мишени.

– Неплохо, неплохо, – покачал головой дядька, показывая сквозную дырину в набитом соломой мешке. – Это, конечно, только сто шагов, но для начала и это будет неплохо. Прибавим-ка мы ещё с полсотни да поглядим, что там дальше будет. Тут ведь вот какое дело, Ляксей Петрович, вы должны штуцер всем своим нутром, всем сердцем своим прочувствовать сполна. Ладно на прямом бое до трёхсот шагов штуцерная пуля особливо-то по сторонам не рыскает и всё время верно, как по прямой линии идёт. А вот ежели это уже будет цель дальняя, шагах эдак в пятистах или даже более того, да коль она вообще вон движется и совсем даже на месте не стоит? Вот тут уже целая премудрость будет, как в такую-то цель издали попасть. Ведь нужно сколько в уме держать всего-то? И силу ветра учитывать, и даже куды он дует, и как та цель, которую ты выбрал, скачет, а ещё, что самое сложное, так это то, что линия боя у той пули кривиться начинает уже после пятисот шагов, и потом её к земле уже очень хорошенько так тянет. Вот и выгадываешь ты всё, чтобы только точно, куда надо попасть. Поэтому и считается, что хороший штуцерник в войсках – это очень и даже очень ценный воин. Ниже капрала их вообще никому ещё в руки не давали, а так, в основном или старшие унтера или даже вовсе их благородия сим дорогим оружием владели. Думаю, что и сейчас ничего не изменилось в войсках. Ну что, зарядили уже? – и он кивнул на молоток, который после манипуляций с вгоняемой шомполом пулей стрелок засовывал обратно себе за пояс.

– Зарядился, дядька, но это же мука какая! Ведь я минуты три потратил, только пока пулю в ствол забил, а если вообще все действия вместе сложить, так это же все четыре минуты с лишним для полной зарядки будут, – недовольно покачал головой Лёшка.

– Ну что же поделать, штуцер, конечно, капризная штука, – пожал плечами Матвей. – Время долгой зарядки – это и есть основная плата за его точный выстрел. Зато хороший стрелок с трёхсот, четырёхсот шагов уверенно одиночную цель сразит. А из пехотной фузеи ты и после ста уже будешь наугад бабахать да только впустую казённый порох жечь. Не зря же в полках после двухсот шагов только залпом приказано стрелять, ибо только так хоть кто-нибудь из строя, глядишь, и попадет, куда начальству надо. Ну что, готовы уже бить со ста пятидесяти шагов? Тогда цельтесь верней, и по готовности – огонь!

Выстрелы со ста пятидесяти и двухсот шагов положили пулю недалеко от первой. Ничего не скажешь, кучность боя у этого оружия была отменная. И так как двести шагов были предельной прямой дистанцией стрельбы в этом овраге, то наставник решил, что тренироваться пару недель они будут пока что здесь, с этого вот самого места, ну а потом уже можно будет переходить и к дальнему холму и продолжать занятия там.

Если стрельба Алексея радовала, то вот зарядка оружия требовала от него всё больше и больше времени, мук и хлопот. Первое, второе, третье заряжание штуцера проходили сравнительно легко, а вот последующие уже требовали серьёзной прочистки ствола. Твёрдые остатки нагара чёрного дымного пороха не позволяли просто так вот вбить пулю в ствол уже после нескольких выстрелов. Скорее всего, именно по причине трудности заряжания штуцеры и имели столь короткие стволы, глубокие нарезы и своеобразную форму. И теперь приходилось чистить с помощью шомпола и ветоши как сам штуцерный ствол, так и его оружейный замок, уделяя особое внимание там затравочному отверстию.

– Забудете хорошо прочистить его, и подведёт оно вас в самый ответственный момент, Ляксей Петрович. Вроде и искра будет добрая от кремня, и на полке порох хорошо вспыхнет, а к заряду-то в стволе ему же не будет пути из-за большого нагара. Так что три или четыре выстрела сделал, и потом непременно проверяй замок. Всё ли там в порядке с кремнем погляди, хорошо ли он зажат между губок курка, чтобы потом бить по огниву, часом, не стёрт ли сам, али и вовсе не разболтался ли на курке. И про погоду ещё не забывайте. При дожде или в большой сырости порох очень быстро отсыревает на полке замка, чуть-чуть только попала туда водица – и пиши пропало, выстрела уж точно не будет.

В общем, очень это было мудрёное дело, стрельба из стрелкового оружия в XVIII веке. Но сделать с этим сейчас Алексей, разумеется, ничего не мог. Оставалось, только принять всё, как оно есть, и изучить всё здесь до самого совершенства. Так что все сорок патронов из патронной сумки батюшки он расстрелял в первый же день занятий. Дальше аппетиты пришлось сократить, и в день ему выдавалось их уже не более двух десятков.

– Экономия, сударь, извольте и о семье ещё думать! Вы вот за эти две недели весь наш месячный доход от всех деревенских холопов спалили, – с желчной миной выговаривал младшему брату Павел. – Мы тут на породистого рысака с папенькой копили для будущего племени, а ему, видишь ли, всё бы игрушки с пострелялками! Одно нам разорение от тебя, Лёшка!

Отношения между братьями всё более и более разлаживались. Для Павла, уже видящего себя во главе поместья, его младший брат был нахлебником и обузой, требующей всё больше на себя затрат и внимания. Тут уже было самое время Аньку спихивать замуж, а ещё ведь нужно было и этого неслуха около двух лет рядом терпеть.

Видно, жалобы старшего сына на чрезмерные траты пороха, свинца и особой пасты для чистки ствола всё-таки сделали в итоге своё дело и заставили Петра Григорьевича объявить генеральную инспекцию, дабы проверить, был ли вообще толк от всех этих трат и научился ли младшенький за это время хоть чему-нибудь.





Глава 5. Состязания в штуцерной стрельбе