Унтер Лёшка
Часть 11 из 26 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Глава 1. После битвы
22 июля ранним утром граф Румянцев построил все свои войска в батальонные колонны, отслужил благодарственный молебен за одержанную победу, после чего объехал каждый полк и поблагодарил солдат и офицеров за проявленное ими мужество и доблесть.
Лёшка стоял в составе егерской команды своего родного Апшеронского полка и восторженно орал вместе со всеми солдатами:
– Ура-а-а! Ура-а-а! Ура-а-а!
Это была его страна, его люди и его победа!
После общего построения дивизия генерала Бауэра ушла догонять армию Халил-паши к Дунайской переправе, а дивизия Репнина направилась в сторону Измаила. Остальные части русской армии остались в лагере у Кагула и приводили себя в порядок после боя.
Отпросившись у Куницына, Лёшка отравился в обозную команду. Следовало навестить дядьку Матвея, похвалиться перед ним переводом в егеря и получить у интенданта новую егерскую форму.
Вынырнувший откуда-то из-за телег с тыловым добром знакомый капрал вмиг разыскал Матвей Никитича, и, жуя у его палатки краюху только недавно испечённого каравая, что было, кстати, большой редкостью в полевых условиях, Лёшка пересказал дядьке всё то, что с ним произошло за то время, что они не виделись.
– Ну вот и говорит генерал-поручик: «Обер-офицера я тебе, Лёшка, пока не дам, послужи-ка ты пока в егерях унтер-офицером, а уж после Рождества подам я представление за тебя на прапорщика». И десять рубликов пожаловал на всю нашу команду, что при баталии отличилась, – и он достал два серебряных кругляша с профилем Екатерины. – Нас пятеро изначально, как я и рассказывал, было, Архип, царствие ему небесное, погиб, и по два рубля каждому досталось. Мы ещё пару рубликов своему раненому егерю пожаловали, что с нами в первой сшибке в охотниках был и стрелу там в самом начале получил. Ему чай подхарчеваться, пока он в лазарете будет лежать, важнее, мы-то завсегда себе чего-нибудь найдём, – и он с улыбкой кивнул на лежащий рядышком с ним каравай.
– Да-а, повезло, – как-то грустно протянул дядька. – Повезло, говорю, что не сложили вы голову в первом же бою. Вон ведь всё время лезли в самое пекло, – и он покачал как-то осуждающе головой. – Э-эх-х, молодо-зелено! А про меня что же, забыли, Ляксей Петрович, вместе же сговаривались ещё в пути сюда друг за дружку держаться?
– Да ладно, Никитич, ты что-о?! – протянул удивлённо Лёшка. – У тебя же тут вона как здорово! Ты ведь как у Христа за пазухой здесь живёшь, и уважение и почёт у тебя, и подхарчеваться есть всегда где. А в егерях ведь как у волков – не знаешь, на какой полянке и под каким деревом спать ляжешь, и где пообедаешь, поужинаешь, вообще, а может быть, и вовсе без оных останешься, с одним лишь только сухарём на бегу.
– А то я егерскую службу не знаю, – проворчал дядька. – Чай ещё под прусскими ёлками с вашим батюшкой ночи коротал. Вы вот на охоте со мной четыре года ходили, а хоть раз довелось меня обогнать или же услышать от меня жалобу какую? Эх-х… один лишь только последний раз, перед той молнией, чуть задержался, фузею от дождя прикрывая, и вот на тебе, вон ведь что случилось. До сих пор я себе этого не прощу, – и Матвей опустил голову.
– Да ладно, чего ты, Никитич, – Лёшка отложил в сторону кусок. – Да ты-то при чём здесь, я же сам вперёд полез! Ну, коли ты так хочешь, так сам за тебя перед начальством попрошусь, у нас, правда, пока свободных мест нету, но, сам понимаешь, война же злодейка, не сегодня-завтра или вон через месяц, всегда они могут появиться.
– Хорошо, – кивнул дядька. – Подожду. Вы сами-то по делу ещё сюда?
– Да вот, ещё форму новую хотел получить, егерскую, и амуницию причитающуюся, а эту, мушкетёрскую, думал, обратно сдать, – ответил Лёшка, запивая еду из фляжки.
– Ну тогда вместе пойдём, – кивнул Матвей, – вы тут доедайте пока, а я сейчас распоряжение своей команде отдам и потом к вам вернусь, а то без меня вам наш каптенармус негожую дранину подсунет, знаю я его, пройдоху, а только при мне он вас не посмеет обидеть.
Действительно, с дядькой всё решилось довольно быстро, что уж он пообещал низенькому и толстенькому каптенармусу – Лёшка не слышал, однако суетился тот при выдаче как заводной, и уже через полчаса Лёшка был одет, как и положено егерю, во всё зелёное.
– Ну вот, это другое дело, – крякнул от удовольствия Матвей, разглядывая как ладно сидит мундир на молодом унтер-офицере.
– Да, и самое главное – мне сапоги как раз, а то старые мушкетёрские башмаки великоваты были, хлябали здорово, а бегать в них было вообще несподручно, – согласился Алексей. – Никитич, ты же тут власть, не подскажешь, есть ли в вашем хозяйстве хороший шорник или какой другой умелец по кожаным изделиям?
– Как не быть, есть, конечно, а что задумали-то, Ляксей Петрович? – с готовностью откликнулся дядька.
– Да мне бы немного амуницию под себя подогнать, а то неудобно будет со всем своим обвесом бегать. Для штуцера вот чехол, чтобы он не мок под будущими осенними дождями, для пистолей чехольчики поменьше, они кобурами называются – это чтобы их на ремне было удобно носить и доставать в случае нужды быстро. Ну и вот под метательные ножи приспособь какую-нибудь сделать, а то старая полотняная подвесь вся уже измахратилась. Теперь если это всё аккуратно и красиво сделать, так постоянно при себе можно будет носить, для егерей ведь сие позволительно.
– Ну пошли, – кивнул Матвей, и они отправились к местному умельцу.
За всё про всё и особенно за срочность нужно было отдать рубль.
– Это потому, как за вас, господин старший сержант, Матвей Никитич просит. А так бы всё вместе никак не меньше двух рублей вышло, – объяснял заказчику пожилой солдат со всклоченной седой шевелюрой и в фартуке.
Самым мудрёным было понять умельцу по пошиву кожаных изделий, что это за чудные кобуры такие от него требуются, но, уразумев и внимательнейшим образом выслушав Алексея, он попросил оставить ему пистолеты и метательные ножи.
– Это чтобы подогнать их под изделие лучше, вы же сами говорите, чтобы их выхватывать поудобней было.
Со штуцера же просто сняли мерку и попросили за всем этим зайти через два дня.
А вечером в команде была походная солдатская баня. Чуть в стороне от общего расположения войска, где было почище и не было тех смрада и вони, сопровождающих большие подразделения всех армий этого времени, егеря натянули две полотняные палатки. В одной, поменьше, они сделали парную, а в другой, стоявшей впритык к первой, разместили помывочную.
На разогретые на костре голыши плескали обильно водой и, прогревшись как следует, хлестали себя вениками из дуба и липы.
– Эх, берёзки здесь нашей не хватает, русской, мягонькой, духмяной, – крякали егеря исходя потом.
– Давай, давай, не задерживай обсчество, парься скорее! – галдел у парной палатки следующий очередной десяток.
И распаренные мужики неслись нагишом в Кагул – хороша водица, а у нас она всё равно лучше, тут ведь как в парное молоко ныряешь, до того озёрная вода под жарящем солнцем нагрелась. Мылись в мыльне из общей шайки и вёдер, натирая себя банным щёлоком и мыльной травой. А потом снова по очереди – в парную, чтобы хорошо пропотеть, ибо хороший пар на чистое тело лучше садится! В самом конце уже стирали исподнее и мундиры, снова окупывались и млели лёжа на прибрежной травке. Эх, и хороша жизнь!
– Ляксей Петрович, отойти бы надо, – попросил его после ужина с традиционным гуляшом-кашей Карпыч.
У раскидистой ивы с густой порослью Карпыч достал из-за пазухи кожаный мешочек-кошель в два кулака и предал его Лёшке.
– Вы у нас как бы за старшего в прошлом деле были. При вас и под вашим началом сей трофей нами и был добыт, значится, вам, стало быть, и решать, как нам его делить теперяча, – твёрдо сказал егерь и отступил к стоявшим рядом Макарычу и Тимохе.
Кошель был весьма тяжёлым. Лёшка развязал тесьму, и в его глубине сверкнул жёлтый металл – золото!
Он нахмурился и посмотрел на товарищей.
– Откуда это?
– Трофей этот боевой, Петрович. Он с боем нами на вражине пленённым был взят. Я когда того здорового янычарского полковника обыскивал и у него саблю с кинжалом отбирал, так и это кошель с пояса срезал. Всё равно ведь забрали бы всё это штабные, а так хотя бы тому, кто в деле был, по справедливости он достанется, – рассказывал капрал Макарыч. – Казачки так и вовсе вон из лагеря всю казну визиря растащили, и хрен что теперь найдут, а толку-то с тех казаков было, так, лишь одно мельтешение.
– Да не сумлевайся, господин сержант, что в бою взято, то и твоё свято! – кивнул Карпыч. – Тут всё по чести, мы же ведь не каты какие.
Лёшка подумал и принял решение: и правда ведь, не смародёрили же кошель с трупа, всё равно ведь какой-нибудь прощелыга со штаба отобрал бы всё и потом в кабаке или в карты прокутил, а так хоть в дело, добытое солдатику пойдёт, да на то же пропитание или лечение.
– Ладно, – кивнул он, – подстелите тряпицу на землю, поглядим, что там внутри есть… Да-а, неплохой улов, – протянул он.
На земле лежало двадцать золотых турецких пиастров, двенадцать с чисто арабской вязью, восемь английских гиней и ещё шесть каких-то непонятных европейских монет, два Елизаветинских и один Екатерининский русских двойных червонца. Тут же было десять серебряных австрийских талеров, несколько золотых колец, серёжек и цепочек. Небольшой горкой лежали поблёскивающие камешки, в них Лёшка не разбирался, знал только, что вот эти красные камешки вроде бы должны быть рубинами, а эти зелёные – изумрудом, ну и голубой был, наверное, топаз.
По всему выходило, что их егерская четвёрка стала обладателем большого богатства, а её прежний хозяин не доверял банкам или кубышкам и любил всё своё состояние всегда носить с собой. Ну вот, выходит, и поплатился за это. Теперь предстояла тяжёлая доля – разделить всё сокровище так, чтобы даже тени сомнений в нечестности или несправедливости не закралось ни в одну голову. И так ведь взрослые мужики доверились ему, молодому недорослю из дворян, а не скрыли и не поделили меж собой всё вот это вот втихую.
В итоге он поступил просто: разделил всё на четыре, как он посчитал, равные по стоимости кучки и повернул спиной к драгоценностям Карпыча.
– Чьё? – и он показал на одну кучку.
– Тимохино.
– Чьё?
– Ваше, Ляксей Петрович.
– Чьё…
Так каждый из присутствующих оказался обладателем своей личной доли добытого. Лёшке досталось пять золотых пиастров, две гинеи, три арабских, две каких-то непонятных европейских монеты и ещё два серебряных талера. Плюс к ним была цепочка и пара колец с серьгой, из камней же достались два красных, один зелёный и три голубых.
– Всё по чести, может, кто-то недоволен разделом? – и Лёшка оглядел всех стоящих.
Нет, вопросов ни у кого не было, всё было на глазах у каждого, и никаких вопросов тут в принципе не могло быть.
– Ну тогда слушайте меня внимательно, господа егеря, – и Алексей принял как можно более суровое выражение лица. – Мы только что поделили с вами по чести общий трофей. Добыли мы его в бою, и душа наша может быть на месте. Но знайте, если хоть кто-нибудь прознает об этом нашем золоте и каменьях, то ни одному из нас не жить. Такие ценности, если про них не держать строгую тайну, приносят их обладателем лишь одну смерть! Хоть один из вас сверкнёт хоть чем-нибудь при людях или даже втихаря будет разглядывать – так всех четверых нас насмерть зарежут, а перед этим ещё и огнём будут пытать. Тут в лагере лихих голов, особенно среди казаков или арнаутов, хватает, – стращал своих товарищей Лёшка. – Дело, конечно, ваше, как свои богатства употребить, но я говорю вам твёрдо: не спешите. Придёт время, и, может быть, вернётесь вы со службы домой, когда это пожизненное рекрутство отменят, и вот тут-то это ваше богатство вам и пригодится. Всё ли всем понятно?
Мужики прониклись. Они и сами видели, к чему приводит любая неосторожность в их жизни, а тут, при таком-то богатстве, нужно в сто раз ещё быть внимательнее. Правильно сержант говорит, нужно всё это хорошо запрятать, и им не светить.
– И ещё одно, – попросил слово Алексей. – По деньгам и каменьям – ладно, они-то ценности обезличенные, ну-у, как бы сказать проще, такие общие, что ли. А вот по вот этим вот золотым цепочкам, кольцам и серьгам – тут уж сами понимаете, братцы, их ведь кто-то перед этим носил, и как они в руке янычар попали, можете себе представить? Поэтому не знаю, как вы, а я их отдам в храм, не могу я их себе для мены оставить.
Егеря выслушали сержанта, посоветовались и решили поступить со своим так же.
– Петрович, тут тебе, это самое, сабля с кинжалом причитается ещё ко всему, янычарские. Мы уж тут сами так все решили, – и Макарыч, как видно, стесняясь, протянул Лёшке богато украшенную полковничью саблю с кинжалом.
– Хм, спасибо, – коротко поклонился Алексей, решив с этим не жеманничать, всё-таки от чистого сердца это ему солдаты дарят. – Саблю я возьму, занятная вещица, а этот кинжал пусть лучше у Макарыча будет, – и усмехнулся, – как-никак это ведь он того янычарского полковника обыскивал, да и кинжала у нашего капрала хорошего на поясе нет, а егерю он ведь, сами знаете, всегда в деле нужен.
Столовался Лёшка в солдатской артели, куда входила вся его четвёрка и ещё шесть егерей: Потап, Егор, Ермолай, Иван, Фёдор и Игнат. Очередным кашеваром на сегодня был Ермолай, и, пока все отдыхали, распаренные после походной бани, его густой бас от костровой поляны егерей доносился, наверное, аж до самых мушкетёрских рот.
Ты бессчастный добрый молодец,
Бесталанная головушка,
С малых ты лет в несчастии возрос,
Со младых лет ты горе мыкати…
– Ты бы готовил пошибче там, Ермох, народ ведь изголодался уже эту твою печальную песнию слушать, – крикнул своему закадычному дружку чёрный и кудрявый, как цыган, Фёдор.
– Вот и подошёл бы к костру, да и помог, чем вон, лёжа, с кошмы орать, – как ни в чём не бывало пробасил дежурный кашевар и снова затянул припев:
Ты детинушка-сиротинушка,
Бесприютная ты головушка!
Без отца ты взрос ты, без матери,
На чужой, дальней на сторонушке…
22 июля ранним утром граф Румянцев построил все свои войска в батальонные колонны, отслужил благодарственный молебен за одержанную победу, после чего объехал каждый полк и поблагодарил солдат и офицеров за проявленное ими мужество и доблесть.
Лёшка стоял в составе егерской команды своего родного Апшеронского полка и восторженно орал вместе со всеми солдатами:
– Ура-а-а! Ура-а-а! Ура-а-а!
Это была его страна, его люди и его победа!
После общего построения дивизия генерала Бауэра ушла догонять армию Халил-паши к Дунайской переправе, а дивизия Репнина направилась в сторону Измаила. Остальные части русской армии остались в лагере у Кагула и приводили себя в порядок после боя.
Отпросившись у Куницына, Лёшка отравился в обозную команду. Следовало навестить дядьку Матвея, похвалиться перед ним переводом в егеря и получить у интенданта новую егерскую форму.
Вынырнувший откуда-то из-за телег с тыловым добром знакомый капрал вмиг разыскал Матвей Никитича, и, жуя у его палатки краюху только недавно испечённого каравая, что было, кстати, большой редкостью в полевых условиях, Лёшка пересказал дядьке всё то, что с ним произошло за то время, что они не виделись.
– Ну вот и говорит генерал-поручик: «Обер-офицера я тебе, Лёшка, пока не дам, послужи-ка ты пока в егерях унтер-офицером, а уж после Рождества подам я представление за тебя на прапорщика». И десять рубликов пожаловал на всю нашу команду, что при баталии отличилась, – и он достал два серебряных кругляша с профилем Екатерины. – Нас пятеро изначально, как я и рассказывал, было, Архип, царствие ему небесное, погиб, и по два рубля каждому досталось. Мы ещё пару рубликов своему раненому егерю пожаловали, что с нами в первой сшибке в охотниках был и стрелу там в самом начале получил. Ему чай подхарчеваться, пока он в лазарете будет лежать, важнее, мы-то завсегда себе чего-нибудь найдём, – и он с улыбкой кивнул на лежащий рядышком с ним каравай.
– Да-а, повезло, – как-то грустно протянул дядька. – Повезло, говорю, что не сложили вы голову в первом же бою. Вон ведь всё время лезли в самое пекло, – и он покачал как-то осуждающе головой. – Э-эх-х, молодо-зелено! А про меня что же, забыли, Ляксей Петрович, вместе же сговаривались ещё в пути сюда друг за дружку держаться?
– Да ладно, Никитич, ты что-о?! – протянул удивлённо Лёшка. – У тебя же тут вона как здорово! Ты ведь как у Христа за пазухой здесь живёшь, и уважение и почёт у тебя, и подхарчеваться есть всегда где. А в егерях ведь как у волков – не знаешь, на какой полянке и под каким деревом спать ляжешь, и где пообедаешь, поужинаешь, вообще, а может быть, и вовсе без оных останешься, с одним лишь только сухарём на бегу.
– А то я егерскую службу не знаю, – проворчал дядька. – Чай ещё под прусскими ёлками с вашим батюшкой ночи коротал. Вы вот на охоте со мной четыре года ходили, а хоть раз довелось меня обогнать или же услышать от меня жалобу какую? Эх-х… один лишь только последний раз, перед той молнией, чуть задержался, фузею от дождя прикрывая, и вот на тебе, вон ведь что случилось. До сих пор я себе этого не прощу, – и Матвей опустил голову.
– Да ладно, чего ты, Никитич, – Лёшка отложил в сторону кусок. – Да ты-то при чём здесь, я же сам вперёд полез! Ну, коли ты так хочешь, так сам за тебя перед начальством попрошусь, у нас, правда, пока свободных мест нету, но, сам понимаешь, война же злодейка, не сегодня-завтра или вон через месяц, всегда они могут появиться.
– Хорошо, – кивнул дядька. – Подожду. Вы сами-то по делу ещё сюда?
– Да вот, ещё форму новую хотел получить, егерскую, и амуницию причитающуюся, а эту, мушкетёрскую, думал, обратно сдать, – ответил Лёшка, запивая еду из фляжки.
– Ну тогда вместе пойдём, – кивнул Матвей, – вы тут доедайте пока, а я сейчас распоряжение своей команде отдам и потом к вам вернусь, а то без меня вам наш каптенармус негожую дранину подсунет, знаю я его, пройдоху, а только при мне он вас не посмеет обидеть.
Действительно, с дядькой всё решилось довольно быстро, что уж он пообещал низенькому и толстенькому каптенармусу – Лёшка не слышал, однако суетился тот при выдаче как заводной, и уже через полчаса Лёшка был одет, как и положено егерю, во всё зелёное.
– Ну вот, это другое дело, – крякнул от удовольствия Матвей, разглядывая как ладно сидит мундир на молодом унтер-офицере.
– Да, и самое главное – мне сапоги как раз, а то старые мушкетёрские башмаки великоваты были, хлябали здорово, а бегать в них было вообще несподручно, – согласился Алексей. – Никитич, ты же тут власть, не подскажешь, есть ли в вашем хозяйстве хороший шорник или какой другой умелец по кожаным изделиям?
– Как не быть, есть, конечно, а что задумали-то, Ляксей Петрович? – с готовностью откликнулся дядька.
– Да мне бы немного амуницию под себя подогнать, а то неудобно будет со всем своим обвесом бегать. Для штуцера вот чехол, чтобы он не мок под будущими осенними дождями, для пистолей чехольчики поменьше, они кобурами называются – это чтобы их на ремне было удобно носить и доставать в случае нужды быстро. Ну и вот под метательные ножи приспособь какую-нибудь сделать, а то старая полотняная подвесь вся уже измахратилась. Теперь если это всё аккуратно и красиво сделать, так постоянно при себе можно будет носить, для егерей ведь сие позволительно.
– Ну пошли, – кивнул Матвей, и они отправились к местному умельцу.
За всё про всё и особенно за срочность нужно было отдать рубль.
– Это потому, как за вас, господин старший сержант, Матвей Никитич просит. А так бы всё вместе никак не меньше двух рублей вышло, – объяснял заказчику пожилой солдат со всклоченной седой шевелюрой и в фартуке.
Самым мудрёным было понять умельцу по пошиву кожаных изделий, что это за чудные кобуры такие от него требуются, но, уразумев и внимательнейшим образом выслушав Алексея, он попросил оставить ему пистолеты и метательные ножи.
– Это чтобы подогнать их под изделие лучше, вы же сами говорите, чтобы их выхватывать поудобней было.
Со штуцера же просто сняли мерку и попросили за всем этим зайти через два дня.
А вечером в команде была походная солдатская баня. Чуть в стороне от общего расположения войска, где было почище и не было тех смрада и вони, сопровождающих большие подразделения всех армий этого времени, егеря натянули две полотняные палатки. В одной, поменьше, они сделали парную, а в другой, стоявшей впритык к первой, разместили помывочную.
На разогретые на костре голыши плескали обильно водой и, прогревшись как следует, хлестали себя вениками из дуба и липы.
– Эх, берёзки здесь нашей не хватает, русской, мягонькой, духмяной, – крякали егеря исходя потом.
– Давай, давай, не задерживай обсчество, парься скорее! – галдел у парной палатки следующий очередной десяток.
И распаренные мужики неслись нагишом в Кагул – хороша водица, а у нас она всё равно лучше, тут ведь как в парное молоко ныряешь, до того озёрная вода под жарящем солнцем нагрелась. Мылись в мыльне из общей шайки и вёдер, натирая себя банным щёлоком и мыльной травой. А потом снова по очереди – в парную, чтобы хорошо пропотеть, ибо хороший пар на чистое тело лучше садится! В самом конце уже стирали исподнее и мундиры, снова окупывались и млели лёжа на прибрежной травке. Эх, и хороша жизнь!
– Ляксей Петрович, отойти бы надо, – попросил его после ужина с традиционным гуляшом-кашей Карпыч.
У раскидистой ивы с густой порослью Карпыч достал из-за пазухи кожаный мешочек-кошель в два кулака и предал его Лёшке.
– Вы у нас как бы за старшего в прошлом деле были. При вас и под вашим началом сей трофей нами и был добыт, значится, вам, стало быть, и решать, как нам его делить теперяча, – твёрдо сказал егерь и отступил к стоявшим рядом Макарычу и Тимохе.
Кошель был весьма тяжёлым. Лёшка развязал тесьму, и в его глубине сверкнул жёлтый металл – золото!
Он нахмурился и посмотрел на товарищей.
– Откуда это?
– Трофей этот боевой, Петрович. Он с боем нами на вражине пленённым был взят. Я когда того здорового янычарского полковника обыскивал и у него саблю с кинжалом отбирал, так и это кошель с пояса срезал. Всё равно ведь забрали бы всё это штабные, а так хотя бы тому, кто в деле был, по справедливости он достанется, – рассказывал капрал Макарыч. – Казачки так и вовсе вон из лагеря всю казну визиря растащили, и хрен что теперь найдут, а толку-то с тех казаков было, так, лишь одно мельтешение.
– Да не сумлевайся, господин сержант, что в бою взято, то и твоё свято! – кивнул Карпыч. – Тут всё по чести, мы же ведь не каты какие.
Лёшка подумал и принял решение: и правда ведь, не смародёрили же кошель с трупа, всё равно ведь какой-нибудь прощелыга со штаба отобрал бы всё и потом в кабаке или в карты прокутил, а так хоть в дело, добытое солдатику пойдёт, да на то же пропитание или лечение.
– Ладно, – кивнул он, – подстелите тряпицу на землю, поглядим, что там внутри есть… Да-а, неплохой улов, – протянул он.
На земле лежало двадцать золотых турецких пиастров, двенадцать с чисто арабской вязью, восемь английских гиней и ещё шесть каких-то непонятных европейских монет, два Елизаветинских и один Екатерининский русских двойных червонца. Тут же было десять серебряных австрийских талеров, несколько золотых колец, серёжек и цепочек. Небольшой горкой лежали поблёскивающие камешки, в них Лёшка не разбирался, знал только, что вот эти красные камешки вроде бы должны быть рубинами, а эти зелёные – изумрудом, ну и голубой был, наверное, топаз.
По всему выходило, что их егерская четвёрка стала обладателем большого богатства, а её прежний хозяин не доверял банкам или кубышкам и любил всё своё состояние всегда носить с собой. Ну вот, выходит, и поплатился за это. Теперь предстояла тяжёлая доля – разделить всё сокровище так, чтобы даже тени сомнений в нечестности или несправедливости не закралось ни в одну голову. И так ведь взрослые мужики доверились ему, молодому недорослю из дворян, а не скрыли и не поделили меж собой всё вот это вот втихую.
В итоге он поступил просто: разделил всё на четыре, как он посчитал, равные по стоимости кучки и повернул спиной к драгоценностям Карпыча.
– Чьё? – и он показал на одну кучку.
– Тимохино.
– Чьё?
– Ваше, Ляксей Петрович.
– Чьё…
Так каждый из присутствующих оказался обладателем своей личной доли добытого. Лёшке досталось пять золотых пиастров, две гинеи, три арабских, две каких-то непонятных европейских монеты и ещё два серебряных талера. Плюс к ним была цепочка и пара колец с серьгой, из камней же достались два красных, один зелёный и три голубых.
– Всё по чести, может, кто-то недоволен разделом? – и Лёшка оглядел всех стоящих.
Нет, вопросов ни у кого не было, всё было на глазах у каждого, и никаких вопросов тут в принципе не могло быть.
– Ну тогда слушайте меня внимательно, господа егеря, – и Алексей принял как можно более суровое выражение лица. – Мы только что поделили с вами по чести общий трофей. Добыли мы его в бою, и душа наша может быть на месте. Но знайте, если хоть кто-нибудь прознает об этом нашем золоте и каменьях, то ни одному из нас не жить. Такие ценности, если про них не держать строгую тайну, приносят их обладателем лишь одну смерть! Хоть один из вас сверкнёт хоть чем-нибудь при людях или даже втихаря будет разглядывать – так всех четверых нас насмерть зарежут, а перед этим ещё и огнём будут пытать. Тут в лагере лихих голов, особенно среди казаков или арнаутов, хватает, – стращал своих товарищей Лёшка. – Дело, конечно, ваше, как свои богатства употребить, но я говорю вам твёрдо: не спешите. Придёт время, и, может быть, вернётесь вы со службы домой, когда это пожизненное рекрутство отменят, и вот тут-то это ваше богатство вам и пригодится. Всё ли всем понятно?
Мужики прониклись. Они и сами видели, к чему приводит любая неосторожность в их жизни, а тут, при таком-то богатстве, нужно в сто раз ещё быть внимательнее. Правильно сержант говорит, нужно всё это хорошо запрятать, и им не светить.
– И ещё одно, – попросил слово Алексей. – По деньгам и каменьям – ладно, они-то ценности обезличенные, ну-у, как бы сказать проще, такие общие, что ли. А вот по вот этим вот золотым цепочкам, кольцам и серьгам – тут уж сами понимаете, братцы, их ведь кто-то перед этим носил, и как они в руке янычар попали, можете себе представить? Поэтому не знаю, как вы, а я их отдам в храм, не могу я их себе для мены оставить.
Егеря выслушали сержанта, посоветовались и решили поступить со своим так же.
– Петрович, тут тебе, это самое, сабля с кинжалом причитается ещё ко всему, янычарские. Мы уж тут сами так все решили, – и Макарыч, как видно, стесняясь, протянул Лёшке богато украшенную полковничью саблю с кинжалом.
– Хм, спасибо, – коротко поклонился Алексей, решив с этим не жеманничать, всё-таки от чистого сердца это ему солдаты дарят. – Саблю я возьму, занятная вещица, а этот кинжал пусть лучше у Макарыча будет, – и усмехнулся, – как-никак это ведь он того янычарского полковника обыскивал, да и кинжала у нашего капрала хорошего на поясе нет, а егерю он ведь, сами знаете, всегда в деле нужен.
Столовался Лёшка в солдатской артели, куда входила вся его четвёрка и ещё шесть егерей: Потап, Егор, Ермолай, Иван, Фёдор и Игнат. Очередным кашеваром на сегодня был Ермолай, и, пока все отдыхали, распаренные после походной бани, его густой бас от костровой поляны егерей доносился, наверное, аж до самых мушкетёрских рот.
Ты бессчастный добрый молодец,
Бесталанная головушка,
С малых ты лет в несчастии возрос,
Со младых лет ты горе мыкати…
– Ты бы готовил пошибче там, Ермох, народ ведь изголодался уже эту твою печальную песнию слушать, – крикнул своему закадычному дружку чёрный и кудрявый, как цыган, Фёдор.
– Вот и подошёл бы к костру, да и помог, чем вон, лёжа, с кошмы орать, – как ни в чём не бывало пробасил дежурный кашевар и снова затянул припев:
Ты детинушка-сиротинушка,
Бесприютная ты головушка!
Без отца ты взрос ты, без матери,
На чужой, дальней на сторонушке…