Умри ради меня

И вот что самое невероятное. С одной стороны, я знаю: речи Ричарда – не более чем медная, гулкая херня. Все эти разговоры о золотом веке и духовном перерождении – несомненно, лишь прикрытие для очередного жалкого политического переворота. Но с другой стороны, оказаться запертой вместе с Оксаной в одном заговоре – в этом есть что-то извращенно волнующее. Это – ее мир, каким бы ужасным он ни был. Бросая свой мир, я прекрасно отдавала себе в этом отчет. И так ли уж нелепы слова Ричарда об уничтожении и возрождении? Разве сама я совершила не то же самое? Разве не я убила старую жизнь, чтобы дать дорогу своей более подлинной, темной сущности?

Я переворачиваюсь на другой бок, Оксана – тоже, и мы сталкиваемся, сплетаясь руками и ногами.

– Спи, коза, – сонно бормочет она.

– Я, типа, в ужасе. И спина болит.

– Знаю.

– Они нас убьют. Просто хотят, чтобы мы сперва выполнили для них последний заказ.

– Скорее всего.

– Что значит скорее всего?

Одеяло шевелится, и она приподнимается на локте.

– Это значит, pchelka, что надо жить настоящим. Я тебе уже это говорила. В данный момент с нами все в порядке и нам следует выспаться. Особенно тебе. Завтра на свежую голову составим план.

– И ты не боишься?

– В смысле? Чего?

– Того, что может случиться.

– Нет. Не боюсь. Мы уже довольно скоро узнаем, чего от нас хотят, и тогда продумаем следующий ход. Сейчас мы им нужны, а все остальное – не важно.

Я протягиваю руку и в темноте нащупываю ее лицо. Линию ее щеки, ее рта. Я касаюсь ее губ, а она кусает меня за палец.

– Тебе это доставляет удовольствие, – говорю я. – Мы несемся в этой безумной машине смерти, совершенно неуправляемой, и…

Я чувствую, как она пожимает плечами.

– Ты же знаешь, кто я. Почитай учебники. Там сказано, что таким, как я, очень плохо дается совладать с угрозой.

– А это так?

– Нет, это фигня. А правда в том, что мы не лажаем. Мы всегда спокойны и сосредоточенны. Мы хорошо высыпаемся, и на следующий день готовы к новой борьбе.

– Значит, ты читала учебники по психиатрии?

– Разумеется. Всю так называемую «основную литературу». На самом деле они ужасно смешные. Все эти отвратные чуваки, которые пытаются нас расшифровать. Ведь ты же знаешь, да, что во всех их практических примерах фигурируют одни мужчины? Они просто исходят из предположения, что у психопаток – все то же самое.

– И они заблуждаются?

– Неизменно.

– Приведи пример.

Она зевает.

– Ну, для начала, они говорят, что психопаты не могут любить.

– А что, могут?

– Конечно могут! В смысле, я же, скажем, тебя люблю, детка-пчелка.

Я лишаюсь дара речи. Оксана протягивает руку и подносит ее к моему сердцу.

– Послушай себя, – говорит она. – Бум, бум, бум. Ты такая милая.

– Почему ты не сказала?

– А ты почему не сказала, коза? Ведь ты же меня любишь?

– Я… да, еще как.

– Ну тогда другое дело. А теперь повернись, чтобы я могла прижаться к твоей спине, и – спать.






По молчаливому соглашению завтрак проходит почти в полной тишине, если не считать полушепота официантов, которые раздают крепкий, словно разряд дефибриллятора, кофе. Мы сидим на вчерашних местах. За окнами летит снег, повинуясь норовистым потокам, обдувающим здание. Накладывая себе яичницу и красную икру, я гляжу в окно, но земли практически не вижу. Лишь черный изгиб дороги и серо-зеленый завиток реки.

Оксана выбрала те же блюда, что и я, и теперь ест, вперившись в пространство. Настроение у нее явно мерзкое. Когда мы сегодня пробудились в объятиях друг друга, она брезгливо высвободилась из моих рук и оделась с яростной скоростью смерча. Словно я вызываю у нее отвращение, словно ей невыносима сама мысль стоять передо мной обнаженной. Мне оставалось лишь избегать ее взгляда и жалеть, что я – здесь, а не где-нибудь еще.

Я знаю, что происходит. Произнеся слова о любви, Оксана теперь думает, будто зашла слишком далеко, и теперь своей ненавистью пытается вернуть все назад. И это срабатывает. Чарли хотят было заговорить с нами, но, взглянув на наши лица, отворачиваются и принимаются тщательно размазывать абрикосовый джем по квадратным тостам – один за другим. Сидящий рядом с ними Антон истребляет мягкое слоеное печенье.

Когда приходит Ричард, мы уже покончили с завтраком. Игнорируя еду, он наливает себе кофе и занимает свое место за столом.

– У нас десять дней, – объявляет он. – Десять дней на подготовку операции, которая потребует беспримерной отваги и высочайшего технического мастерства. Когда и если мы с ней справимся, изменится ход истории. – Он разводит руками и смотрит на каждого из нас по очереди. – Я хочу, чтобы вы запомнили слова фельдмаршала Суворова, которые наверняка были любимой цитатой в бывшем полку Антона.

– Точно, – подтверждает Антон. – «Тяжело в ученье – легко в бою». Это было написано краской на двери командира.

– Завтра в полдень выезжаем, – продолжает Ричард. – Куда едем – узнаете в свое время. Сегодня надо разобраться с материальным обеспечением и документами. С вас снимут мерки, чтобы подобрать одежду и снаряжение, вас сфотографируют на паспорт, ну и тому подобная карусель. Это довольно напряженный график, но наши люди привыкли работать в авральном режиме. Ваши документы, одежду и ручную кладь доставят в течение суток. Оружие уже ждет вас там, где будут проходить тренировки.

Я слушаю с растущим недоверием. Не знаю, что там задумали Ричард с «Двенадцатью», но я согласилась участвовать в этом ради Оксаны и в силу отсутствия выбора. Я не могла себе вообразить, что Ричард и Антон, которые знают про меня все, проявят столь самоубийственную недальновидность и поручат мне нечто большее, чем роль статистки. Пару дней в баллингтонском тире едва ли можно считать серьезной подготовкой. Я умею разбирать и чистить табельный «глок», умею стрелять, но этим все и ограничивается. Всю свою профессиональную жизнь я просидела за столом. Я очкарик. Какую лепту могу я внести в операцию, требующую «беспримерной отваги и высочайшего технического мастерства»? Я буду лишь обузой, и всякий, кто думает иначе, – псих. Но ведь Ричард, тем не менее, пригласил меня на этот брифинг.

День тянется медленно и тоскливо. Оксана – вне пределов досягаемости, она даже не смотрит на меня. Вместо этого она вяло флиртует с Чарли, прежде убедившись, что я это вижу, или глазеет в окно. Несмотря на климат-контроль, атмосфера здесь спертая и гнетущая. Мы все на нервах. За окном целый день падает снег, но – пусть на улице сейчас и мороз – я бы отдала все, чтобы оказаться там, подышать чистым холодным воздухом. Однако об этом не может быть и речи. Нам нельзя даже открыть форточку.

Ужин, как и вчера, выше всяких похвал, но у меня нет аппетита, а от запаха полусырого мяса и сдобренной кровью подливки просто воротит. Зато я приговариваю чуть не целую бутылку дорогущего «Шато Петрюс» – я даже помыслить не могла, что когда-нибудь его попробую. Ричард снисходительно наблюдает, как я наливаю пятый бокал.

– «Петрюс» – неофициальное брендовое вино «Двенадцати», – отмечает он. – Так что ты идеально вписываешься.

– О, несомненно, мне не терпится продегустировать вагон и маленькую тележку этого дерьма, – произношу я шлюшьим голоском. – В смысле, если выживу.

– Выживешь, – отвечает он. – Тебя очень трудно убить. И это – то, что мне нравится в тебе больше всего.

– Да ничего тебе во мне не нравится, – говорю я и агрессивно наклоняюсь к нему, пошатываясь и слегка проливая красное вино на белую скатерть. – Я нужна тебе только из-за моей девушки. Будем здоровы!

Он улыбается.

– А она – и вправду твоя? В смысле, девушка. Похоже, ей неплохо и с Ларой или как там ее нынче зовут?

Я вижу, о чем он. Через стол от меня Оксана, не отрывая взгляда от Чарли, играет с их рукой, и они обе покусывают друг дружке кончики пальцев.

– Я бы обеспокоился, будь это указательный палец, который на спусковом крючке, – произносит Ричард, но я уже вскочила со стула и нетвердой походкой обхожу стол.

– Надо поговорить, – обращаюсь я к Оксане.

– А она, может, занята.

– Отвянь, Чарли. Оксана, ты меня слышала.

Она смиренно следует за мной. Полагаю, больше из любопытства.

Захлопнув за нами дверь, я отвешиваю ей такую звонкую оплеуху, что она, выпучив глаза, застывает на пару секунд в шоке.

– Кончай, ладно? Кончай с этой мордой утюгом, с этой херней с Чарли, с тем, что ты ведешь себя, как полнейшая, абсолютнейшая сука!

Ладонь теперь горит, а шов на спине – такое ощущение, что он лопнул. Оксана приходит в себя и бросает мне лукавую полуулыбку.

– Ты же знала, во что ввязываешься, если ты со мной. Знала лучше, чем кто-либо другой.

– Иди на хер, Оксана. Это все неубедительно. Нельзя шагать по жизни и постоянно приговаривать: я, мол, такая как есть, и точка. Ты достойна большего. Мы достойны большего.

– Правда? А вдруг мне нравится быть такой, какая я есть. Вдруг я не хочу быть человеком, какого ты себе нафантазировала. Такая мысль закрадывалась к тебе в голову?

– Еще как закрадывалась. Каждый день. Каждый божий день с тех пор…

– С тех пор, как ты отказалась от всего ради того, чтобы быть со мной? Ты что, сейчас снова затянешь эту волынку? И вот что я скажу тебе, Поластри, это ни фига не сексуально!

– Наплевать. Мне уже все равно.

– Бу-га-га! Какая киска!

Я подхожу к окну и смотрю на фигурки внизу, пригибающиеся навстречу ветру со снегом.

– Слушай, – говорю я. – Единственная причина, почему я здесь, единственная причина, почему я вообще до сих пор жива, состоит в том, что Ричарду и Антону кажется, будто я тебе небезразлична. Им нужна ты, и поэтому они держат тут меня. Но знаешь что? Я, пожалуй, скажу им, что они ошибаются, и что тебе на самом деле на меня насрать. Тогда они преспокойно выпустят пулю мне в затылок, и никаких проблем. С меня довольно.

– Ева, я никогда не говорила тебе, что мне на тебя наплевать. Прошлой ночью…

– Что прошлой ночью?

– Ты же слышала, что я сказала.

– Ты сказала, что любишь меня.