Улыбка смерти на устах
Часть 3 из 40 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— А зять ваш, Константин?
— Да он вообще тюфяк и тюлень!
— Но этому тюфяку и тюленю, однако ж, хватило мозгов и хватки, чтобы в примаки к такому обеспеченному столичному семейству записаться. А убивают нынче и не своими руками. Может, нанял кого ваш тюфяк?
— Мне эта мысль, — призналась Полина, — если честно, приходила в голову. Но я все равно не могу в это поверить.
— А у вас?..
— У меня — что? — напряглась она.
— Есть кто-то? И вы своего молодого человека отцу показывали?
— Да, мы встречаемся — именно встречаемся, а не живем вместе. И знакомить его с отцом я сочла преждевременным.
— Тем более что у вас перед глазами — неприятный пример сестры.
— Ах, не в этом дело! Просто я так и не поняла — тот ли Геннадий человек, который мне нужен, ясно вам?
— Давно вы встречаетесь?
— Мы с ним с детства знакомы, а вместе — четвертый год.
— Значит, вашего Геннадия отец не знает и дел никаких с ним не имел?
— Именно так.
— Расскажите тогда мне, пожалуйста, по возможности, подробно: как скончался ваш батюшка.
Крошка полезла в свою объемистую сумку «Прада» и достала файлик с парочкой отксеренных листов.
В тот самый момент я понял, что же в красотке было не так. Какой в ее наружности имеется дефект. Она пришла в деловом костюме, блузка с довольно низким вырезом, и тут я углядел, что у нее совершенно некрасивая грудь.
Считается, что мы, мужики, обычно клюем на большую грудь, и это чистая правда. У Римки, к примеру, несомненный третий номер, и это мне нравится. Однако и тут бывают нюансы. Среди сильного пола встречаются, конечно, любители (извините) плоскодонок — дело вкуса. Однако самое главное все-таки не объем, а форма. Полновесная и красивая — вот идеал. Пример — Мэрилин-секси-Монро в фильме «В джазе только девушки». И, конечно, ее (форму) наметанный глаз заметит в самой глухой кофточке. А если уж минимальное декольте — тем паче.
Так вот, у моей визитерши грудь просто никуда не годилась. Два далеко расположенных друг от друга отростка, как бы торчащих по отдельности и не имеющих отношения друг к другу. Фу.
Наваждение, которое меня охватило при первом взгляде на клиентку, а затем накрывшее при звуках ее голоса, сразу отступило.
Моя Римка может спать спокойно. Относительно этой посетительницы, по крайней мере.
А Полина между тем начала рассказывать об убийстве отца — по порядку и многословно, как обычно делают все женщины. Да и тяжело ей, наверное, было повествовать о смерти близкого человека.
— Это случилось чуть больше месяца назад, в пятницу седьмого июня. Я всю ту неделю была в командировке, в Санкт-Петербурге, и, знаете, Северная столица в июне — восторг. Теплынь, около тридцати градусов, на пляже у Петропаловки купаются… Белые ночи… Короче, я давно запланировала: прихватить тот уик-энд, за свой счет, и вернуться на «Сапсане» в воскресенье вечером. У меня в Северной Пальмире есть друзья — познакомились мы на курорте три года назад, молодая супружеская пара. Мы с ними всю субботу провели вместе, ездили в Петродворец. Потом пошли в ресторан, затем в клуб поехали — в общем, оторвались по полной. В гостиницу, на улице Марата, я добралась на такси, уже когда солнышко встало, решила наутро завтрак проспать, хотя завтраки там прекрасные, повесила на дверь табличку «Просьба не беспокоить», надела очки для сна, воткнула беруши и провалилась. Просыпаюсь в воскресенье в половине двенадцатого, смотрю: на телефоне четыре не отвеченных, все от сестры. Звоню Юльке, а она в панике: вчера позвонила отцу — они все-таки перезванивались время от времени, когда Костик не слышал. Мобильник отца, говорит она, недоступен. И городской тоже не отвечает. И так весь вчерашний день, всю субботу напролет, и сегодня — тоже. Хотя никуда отец не собирался, говорил, что дома будет хозяйственными делами заниматься. Я тогда сказала Юльке: поезжай к нему, проверишь. А она: тебе легко говорить, а я на даче, и у меня, ты не забыла, Матвейка на руках. Ну, Костика, говорю, отправь. А она: ты что?! Как это Костя к отцу вдруг поедет?! Я и подступиться к нему не смогу с такой просьбой! Я ее спрашиваю: чего ты от меня хочешь? А она: приезжай! «Как я поеду, я в Питере, я последним «Сапсаном» в двадцать тридцать выезжаю — ты что, не знаешь, что сейчас самый сезон, я свой билет за три месяца покупала!» А Юлька кричит: «Отец все имущество тебе оставляет, а ты даже по минимуму о нем позаботиться не можешь!» — «Стоп, — говорю я, — откуда ты знаешь про то, какое он завещание хочет написать?» — «А вот знаю!» Короче, мы с ней поругались, однако я скорей в Москву не бросилась. Это смешно: поезд у меня и так в полдевятого вечера, она мне дозвонилась в двенадцать. Что может принципиально измениться за это время? Хотя, разумеется, отдых у меня насмарку пошел. Катались мы с друзьями на кораблике по Мойке-Фонтанке, а я только о об отце и думала и ему названивала. А он не отвечал, и мобильник его находился вне зоны доступа, а на домашнем — длинные гудки. Сестра тоже, как потом выяснилось, звонила ему, тайком от Костика, с дачи. И, как назло, телефона никакого из отцовских соседей у меня не было.
— А ваш друг? — перебил я. — Геннадий, как вы говорите?
— Ой, да ну нет! Зачем бы я его еще в это мешать стала?! Они с отцом и не знакомы вовсе!
— Берегли, значит, Геночку своего? — усмехнулся я.
— Можете считать и так, — глаза ее полыхнули подавленным гневом. Я в то время непроизвольно подумал: «А ведь замечательное алиби у Полины Порецкой получается. Она сама в Питере, у нее куча свидетелей — коллеги, друзья, персонал гостиницы. И друг ее Геннадий хоть и в Белокаменной, но ни о чем не ведает, не знает. Но, с другой стороны, если случившееся — убийство и в нем замешана она, зачем ей вообще было приходить ко мне и прибегать к моим услугам? Спустила бы все на тормозах — самоубийство, значит, самоубийство».
А девушка продолжала свой рассказ:
— Короче говоря, восьмого июня в воскресенье я прибыла в столицу за полночь — получается, это уже понедельник наступил, девятое. Я вызвала, прямо из поезда, такси по сложному маршруту, смоталась к себе домой за ключами, а потом сразу к отцу. Машину отпустила. Поднимаюсь к нему — в квартире свет горит, а его нигде нет и не откликается. Я все комнаты обошла, заглянула в ванную — а он там. В воде. Под водой. Весь уже окоченел, и вода остыла.
Слезинки, одна, и вторая, выкатились из ее прекрасных карих глаз.
Она смахнула их.
— Я сразу в «Скорую» позвонила и в полицию. А потом — сестре. Тут все и завертелось: сначала патрульные приехали, потом следователь с оперативником и экспертом… Короче, проводили осмотр места происшествия, меня начали допрашивать… да что мне вам рассказывать, вы, наверное, знаете, как положено?
— Да, я в милиции служил, — кротко ответствовал я. — Еще застал времена милицейские, до перемены вывески.
— В общем, месяц с тех пор прошел, вот вынесли постановление: в возбуждении уголовного дела отказать в связи с самоубийством. В ходе следствия провели судебно-медицинское и судебно-химическое исследование, мне на руки их результаты не дали, но на словах пояснили: смерть, говорят, наступила в ночь с пятницы седьмого июня на субботу восьмого, то есть когда мы с Юлькой еще и думать ни о чем не думали, и отца не хватились. Вот что здесь пишут, в отказном материале: суицид доказывается, во-первых, состоянием бокала из-под шампанского, из которого он пил: на дне и на стенках, помимо алкоголя, содержатся остатки психотропных препаратов, в достаточном количестве, чтобы они сами по себе вызвали летальный исход. Но, кроме того, гражданин Порецкий Игорь Николаевич, после принятия большой дозы антидепрессантов в сочетании с алкоголем, дескать, улегся в ванну, там заснул, в результате чего произошло утопление. Никаких опять-таки следов физического воздействия на тело, как то: травм, ударов, порезов, — не наблюдается. Ну и пишут: в результате опроса гражданок Порецкой и Камышниковой (нас, значит, с Юлькой), гражданина Камышникова Константина Матвеевича (Юлькиного мужа), а также психиатра, доктора медицинских наук, Бобылевой Эл Эм, которая наблюдала потерпевшего, установлено, что он страдал клинической депрессией, что могло послужить причиной самоубийства. Записи с камер наружного наблюдения, а также показания соседей свидетельствуют, что гражданин Порецкий седьмого июня в пятницу прибыл в свою квартиру около двадцати часов вечера в одиночестве, больше из нее не выходил, и никто к нему не являлся. Следовательно — да, он сам себя убил.
Девушка снова изготовилась заплакать — теперь, как мне показалось, не от скорби по папане, а от осознания неправедности, творящейся в мире. Но она покусала верхнюю губу, глубоко вздохнула и сдержалась.
— Вот их версия: пришел отец в пятницу с работы один, около двадцати часов, сильно выпил, шампанского и виски, а потом достал свои лекарства, растворил их в шампусике и улегся в горячую ванну умирать. Да, они и меня допрашивали, и Юльку: а откуда, мол, у отца взялись психотропы? Ну, мы рассказали про его срыв после смерти матери — но ведь с тех пор два года прошло! А следак, оказывается, и психиатриню отцовскую нашел, ее допросил, а нам теперь говорит: что вы хотите, депрессия и суицид очень часто рука об руку ходят. Но в том-то и дело: не было у отца в последнее время никакой депрессии! Мы же с ним общались, я же видела! Тогда, после смерти мамы — да, он явно не в себе был. А теперь — нет, ни капли! И потом: если это самоубийство, он бы написал! Он бы оставил записку нам с Юлькой или хотя бы одной мне, он бы не бросил нас в неведении!
— Чаю хотите? — сочувственно прервал я.
— Да что там чай!
— А я хочу. — Я нажал интерком и попросил Римку сделать две чашки.
— Сочувствую вашему горю, — сказал я, — и понимаю ваше желание в смерти батюшки досконально разобраться. — И добавил осторожно: — Но пока я, честно говоря, не вижу оснований для того, чтобы оспаривать выводы следственного комитета об отказе в возбуждении дела.
А тут и послушная, верная моя Римка явилась — с подносиком, где громоздился мой начальнический бокал и изящная чашечка, специально для клиенток, а также конфеточки и сушки. Метнула моя помощница на гостью ревниво-изучающий взгляд, убедилась, что мы тут не снюхиваемся, а занимаемся делом, и удалилась.
— Моя правая рука, — сказал я громко, чтобы и до Римки донеслось, — помогает мне во всем. И вообще, Римма Анатольевна — сложившийся детектив. Вы пейте, пейте. Может, сахару?
— Да что вы! — воскликнула гостья с видом, будто я предложил ей цианистого калия.
Чайная пауза пошла Полине на пользу, слегка утишила страсти, и девушка проговорила рассудительно:
— Расследуйте это дело! Я хочу знать! Дело же не только в отсутствии записки!
— А что еще вас беспокоит?
Она снова заторопилась, стала говорить сумбурно, сбивчиво:
— Я следователю об этом говорила, а он только руками разводит и смеется!.. Во-первых, нигде нет отцовского мобильника. Нигде! В квартире — я все перерыла. Машину его осмотрела: думала, может, он в салоне его забыл или выронил. Я даже на работу ему звонила, чтобы стол его коллеги обыскали, — но и там ведь аппарата нет!
— Отсутствие телефона — это серьезно, — кивнул я и сделал пометку.
— Вот именно! — воскликнула девушка, одушевляясь. — А еще, вы представляете, в квартире у него, в холодильнике, стояла сырная тарелка. И свежеприготовленное блюдо. Ну, скажите: если вы собрались покончить жизнь самоубийством — будете вы сами для себя готовить?
— А с чего вы взяли, что свежее? Может, неделю там простояло?
— У меня, извините, вкусовые и обонятельные рецепторы в порядке. Отец явно именно тогда, в пятницу, кухарничал.
— Он что, любил стряпать?
— Да не так чтобы очень, но временами находило на него, по вдохновению. Вот ключевое слово: «по вдохновению»! То есть когда душа поет и сердце радуется. А радость на душе и суицид — как совместить? Да и потом: с какой стати он стал себе, одному, готовить? В пятницу вечером? После работы? А после этого — с собой кончать?
— А что за блюдо-то Игорь Николаевич состряпал?
Девушка усмехнулась:
— Тушенные в сметане куриные сердечки. Это у отца коронный репертуар. Он четыре-пять блюд освоил, когда еще мама была жива, время от времени их презентовал, чтобы гостей удивить, когда на него стих находил. И это блюдо, куриные сердечки, его коронка. Он рассказывал, что оно — как память о голодном советском детстве: денег в семье не было, и моя бабушка покойная, его мать, часто субпродуктами всю семью потчевала. Бараньи желудки на рынке покупала, мозги коровьи, вымя — всякую такую требуху. Сердечки куриные — из той же обоймы. А у него довольно вкусно получалось. Кроме того, отец биточки из баклажан, бывало, стряпал, салат из креветок с ананасами и яблоками, жареные бананы со шпигом — все необычное, но достаточно простое в готовке, чтобы удивить. А тут — кого, спрашивается, он хотел поразить, если дело обстояло так, как следователь говорит? Значит, пришел один, никого не ждал, сам себе приготовил, поел, выпил — и лег в ванну умирать?
— Может, просто купил в кулинарии да разогрел?
— Я понимаю, что сейчас все, что угодно, купишь, — но такое нигде не видела. Сердечки в сметане! И потом, я знаю его кулинарный почерк. Его это рук дело, и к доктору не ходи.
Стряпня непосредственно перед самоубийством выглядела и впрямь странно, и я сделал в своем блокноте вторую пометку.
— Значит, ваш отец в тот день, в пятницу, поел и выпил. А сколько тарелок на столе стояло? Бокалов?
Полина скривилась.
— В том-то и дело, что одна тарелка. И пустой бокал из-под виски. И еще другой, для шампанского, в ванной комнате, на столике. Но ведь убийца мог замести следы, все вымыть.
— И все-таки факт не в пользу убийства.
— Зато, — с азартом набросилась на меня девушка, — отец прямо в тот вечер, когда его не стало, в пятницу — я чек нашла у него в брюках, смятый, — купил французское шампанское. И нарезку сыров. И фрукты. А шампанского знаете сколько? Шесть бутылок! Шесть! «Дома», извините, «Периньона»! По пять тысяч бутылка, итого на тридцать штук чек — мой отец, конечно, не бедный человек, но зачем ему перед суицидом столько шампусика, сразу шесть бутылей?
— Может, чтобы уйти красиво? — глубокомысленно предположил я.
— Упившись шампанским? Пятью литрами в одно лицо? Согласитесь: если предположить, что он в тот вечер, в пятницу, ждал кого-то, к свиданию готовился — тогда и шампанское, и сыр, и собственноручные сердца в сметане — совершенно объяснимы! К свиданке он готовился!
— Много он того шампанского выпил?
— Одна бутылка пустая валялась. И одна — наполовину. Остальные не тронуты.
— А у вашего батюшки женщина после смерти вашей матери была? Любовница?
— Я не знаю. Правда не знаю. Скорей, конечно, да. Но он никогда ни о каких своих дамочках со мной не говорил, никого на семейные наши праздники не приводил и ни с кем нас не знакомил. Но если разобраться, он далеко не старый еще был и хотя мамочку нежно любил, но жизнь-то продолжается, что поделаешь. Я все понимаю, и я бы его новую пассию приняла. Но, повторяю, никого не знаю, не видела, не слышала.
— Вы говорите: следователь установил, что отец вернулся в тот вечер домой в одиночестве?
— Именно.
— Может, к нему забежала на огонек соседка-красотка из его же подъезда?
— Ох! Дом у нас старый, построен в начале пятидесятых, и публика в основном — семьдесят плюс. Хотя многие сдают жилье, конечно. Поэтому я ничего не исключаю.