Улыбка смерти на устах

На ту же заказчицу мою, Полину.

На ее молодого человека по имени Геннадий.

На сестру ее Юлию Камышникову.

На мужа ейного Костика — зятя и недруга погибшего.

А также, до кучи, на однокашника погибшего Аболдина и сослуживца его Карпащенко.

О, великая сила соцсетей!

Я ведь еще помню те времена, когда частные детективы отдельной строкой вписывали в счета: фотографирование объекта. И стоила услуга недешево: до ста долларов. А теперь граждане сами себя в сетях закладывают: и фото, и море другой персональной инфы всем на обозрение выкладывают.

Полина Порецкая вообще, по-моему, эксгибиционизмом страдала — она обожала фоткаться в купальнике, на тропических курортах, в спортзале или на балконе своей каталонской квартиры. Была она в принципе хороша, ладненькая, стройненькая — вот только грудь! Да, грудь подкачала. Мне в купальнике (а тем паче без оного) моя Римка гораздо больше нравится: кровь с молоком и третий номер с переходом на четвертый.

Фотографировалась Порецкая чаще соло, но в последние года полтора рядом с ней стал появляться мужик, на вид чуть постарше. Черноволосый, артистического вида, смазливый, брутальный. С каждым месяцем дистанция, которую он держал с Полиной, все сокращалась и на последних фото (апрель, Италия, Тоскана) они выглядели совсем как голубки: щека к щеке, ручка на груди, селфи с поцелуйчиком. Интересно, а как к этому роману, что закрутила его младшая дочерь, относился погибший? Надо мне спросить у заказчицы.

Поинтересовался я и профилем Геннадия (фамилия его оказалась Колыванов). Оказалось: возраст — тридцать четыре года, москвич, окончил бакалавриат «вышки» по экономике, потом магистратуру в шотландском Эдинбурге. Руководит отделом в российском представительстве международной компании. В общем, жених на загляденье, не чета старшей дочери (если, конечно, во всем верить Полине с ее россказнями про сестрицу).

Ничего компрометирующего на Геннадия Колыванова я не отыскал и перебросился на Юлию Игоревну Камышникову, в девичестве Порецкую.

Юля, выглядевшая, честно говоря, как поросенок, оказалась помешана на собственном наследнике Матвейке. Она выкладывала целые пачки его изображений — причем почему-то предпочитала голенького. Иной раз на семейных композициях и муж ее Костик мелькал.

Он из всей семейки оказался самым скупым на самозакладывание, однако парочку его фото, с только что пойманной щукой (и другими рыбами), а также при поднятиях тяжестей в фитнес-клубе я надыбал.

Наконец, мягкий релаксант в виде беленькой подействовал, я сохранил наилучшие фото Камышниковых — Порецких, отложил планшет и закемарил.

С утра еще раз звякнул Полине. Голос ее звучал досадливо: типа, сколько можно приставать. Однако я вчера забыл спросить: ездил ли обычно отец на работу на метро? Или на машине? И где возле дома имел обыкновение лимузин свой парковать?

Ответ ее оказался таков: добирался папаша до службы по-всякому, иной раз на общественном транспорте, иной — на авто. Зависело от настроения и от количества дел. Машина после его смерти оказалась в порядке, припаркована была на платной стоянке, где он чаще всего оставлял ее на ночь. А теперь отцовский лимузин выпросила Юлька, и разъезжает на нем Костик.

Девушка скинула мне марку и номер авто и адрес парковки, которой ее батя пользовался.

Я примерно прикинул, чем буду заниматься в течение дня, доехал до метро на своей тачке и бросил ее во дворах. Затем отправился к дому погибшего, на «Аэропорт», на метро. Как часто бывает в центре Москвы (а «Аэропорт», как ни крути, можно уже зачислить в центр), сталинские добротные многоэтажки чередовались тут с невнятными бетонными заборами, административными зданиями, шиномонтажами. Над всей округой довлело гигантское здание «Триумф-паласа». Шум от Ленинградского проспекта по мере моего движения в глубь квартала становился тише и постепенно исчез вовсе. На детских площадках резвилась под присмотром бабушек и нянь немногочисленная дошкольная детвора.

Я заранее распечатал карту микрорайона и, пока шел, отмечал на ней, не полагаясь на память, обнаруженные видеокамеры. Над подъездом, где жил покойный, с удовольствием углядел одну.

Потом прогулялся до парковки. Охранник вышел ко мне из своей будки. Лицо его искажал странный тик, одет он был в спортивный костюм с гербом Советского Союза и надписью «СССР».

— О! — воскликнул я радушно. — Команда молодости нашей, команда, без которой мне не жить![5] — продекламировал я, имея в виду его ностальгическую куртку. Бесчисленные столичные охранники обычно зверски скучают на своих постах и никогда не упускают случай поболтать-позубоскалить.

— Вы по делу али просто так тут песни поете?

— Интересуюсь я вашим клиентом Игорем Николаевичем Порецким, ныне покойным.

— А вы ему, извиняюсь, кто?

— Я частный детектив, расследую его кончину.

— Детектив? Расследуете? А что, его разве убил кто? Болтали ведь, что сам отравился.

— Его дочурка Полина так не считает. Поэтому меня интересует: в последнее время, перед своей смертью, он в одиночестве сюда заезжал? Или, может, его сопровождал кто? Дама какая-нибудь? Или мужик?

— Никто и никогда, — безапелляционно ответствовал сторож. — Ни даму, ни мужика я после того, как жена его умерла, с ним не видел. Дочери — бывали. Полина — чаще.

— Полина — с другом со своим, Геннадием?

— О! А вы, что называется, в теме! Нет, Геннадия вместе с Игорем Николаевичем я никогда не видел. А вот Полинка к нему заезжала.

— А зять его, Константин Камышников? Муж второй сестры, Юлии?

— Да, Константин в итоге машину товарища Порецкого и забрал. Приехали они как-то вечером вместе с Полиной, на ее авто. Сказали, что лимузин Игоря Николаевича забирают, Костя на нем теперь будет ездить. А мне-то что — пусть.

— Значит, — уточнил я, — Константин был не со своей женой, Юлей, а с Полиной?

— Да-да, Юлька ж родила, на даче сидит.

— А при жизни вы Игоря Николаевича с Константином видывали?

— Никак нет, не доводилось.

— Что ж, спасибо вам, мой дорогой, за ваши исчерпывающие показания. — И я на прощание спел отставнику другое, проникновенное: — На трибунах становится ти-и-ише, олимпийская сказка, прощай![6]

— Зарываешь ты свой талант в землю, парень! — ухмыльнулся охранник. — Шел бы лучше, чем ноги топтать, в оперную труппу Большого театра. — И мы расстались с ним, пожав руки, довольные друг другом.


Далее путь мой лежал в казенное предприятие «Хранитель Москвы». Именно оно наблюдает за улицами родного города сквозь объективы уличных видеокамер. Именно сюда, в неприметный особняк в центре Белокаменной, стекается информация с большинства из них. Работают тут преимущественно милые дамы в возрасте от двадцати пяти до пенсионного — именно слабый пол готов за не слишком обильную зарплату дни и ночи напролет отсматривать обстановку на столичных улицах.

Руководила предприятием Марина Анатольевна Кобызева, с которой у меня сложились особые отношения. Я не раз и не два пасся по своим делам в ее огороде. Приносил когда коробку конфет, когда бутылку. Временами вкладывал в коробки несколько оранжевых купюр. Марина забирала дары, обычно со словами: «Да ну зачем вы», — и открывала мне доступ к нужным видео. Была Марина (и оставалась) чрезмерно толстой и очень деловой. Так продолжалось пару лет, пока я не оказался в «Хранителе» под Восьмое марта. Меня пригласили к столу, предложили выпить. Настроение было хорошее, я осушил пару пластиковых стаканчиков коньяка — а потом, не помню как, мы оказались с Мариной наедине в ее кабинете. Никогда я к ней ничего не испытывал, но она так сладко и умело целовалась, такие нежные у нее оказались ручки… к тому же — коньяк… Короче, мы согрешили. Наутро я примчался к ней на службу с цветами и долго извинялся, что не совладал, и обещал, что никогда ничего подобного не повторится. Она испытующе разглядывала меня во время этого объяснения, а потом сказала: «Да и мне с тобой, безобразником, роман совершенно ни к чему. К тому же если Кобызев узнает — убьет нас обоих». Муж ее, вышеупомянутый Кобызев, служил полковником на Петровке.

Как ни странно, эта эскапада и маленькая тайна, ни разу больше не повторившись, скрепили мои с Мариной отношения. И хотя я не раз, являясь к ней, ловил на себе оценивающий ее взгляд, типа: может, повторить? — всякий раз держался, как кремень. Да и она не позволяла себе активных вылазок, блюла дистанцию.

Сегодня Марина казалась чем-то озабоченной, очередную бутылку в коробке (без купюр) приняла безрадостно, махнула рукой:

— Иди к Машмаровой, скажешь ей, что тебе надо.

Машмарова (начальница смены) усадила меня за монитор. Программное обеспечение «Московского хранителя» я уже освоил, поэтому мог разбираться с камерами самостоятельно.

Начать я решил, так сказать, аб ово — от яйца. С камеры над подъездом Порецкого. Ее, как говорят, полицейские смотрели. Да только, сдавалось мне, глядели невнимательно.

Я отмотал таймер у камеры на месяц с небольшим. И вот он — момент, от которого следовало плясать. Пятница, седьмое июня. Двадцать часов сорок одна минута. В подъезд входит сам Порецкий. Он в костюме, при галстуке, слегка распущенном. В руке — солидный портфель коричневой кожи и пакет из дорогого магазина «Алфавит вкуса». В нем (я уже знаю) шесть бутылок французского шампанского, сыры.

И, да, полицейские правы: погибший входит в подъезд один. Совсем один.

Я отматываю изображение дальше в прошлое. Мелькают лица. Вот утром в пятницу Порецкий выходит на работу: с тем же портфельчиком и в том же галстуке, что вечером, — семь тридцать пять утра, однако. Трудоголик.

Днем ранее. Четверг, шестое июня. Появляется мой погибший, вечером, аж в двадцать три пятнадцать, — и опять в одиночестве. Другой костюм, другой галстук, тот же портфель. Ладно, листаем дальше.

Вот он выходит утром в тот день, шестого, из дому, время семь сорок одна.

И вдруг — бинго!

Вечером в среду пятого июня Порецкий входит в собственное парадное не один! С ним девушка! Они явно вместе! Возможно, это та самая «классная девчуля», с которой он, если верить сослуживцу Карпащенко, познакомился? Или, может, просто соседка? О, нет, «просто соседке» так предупредительно дверь не открывают!

Но вот внешность девушки не идентифицируешь. Тогда в столице, как я помню, стояла жара — а одета девчуля, случайно или намеренно, в стиле гранж: плиссированная короткая юбчонка, высокие сапоги. И — клетчатая кепочка, и — очки вполлица. Я пытаюсь разглядеть ее внешность, но никак — и козырек кепи мешает, и очки. Не установишь ничего, вообще лица не видно. Даже возраст какой, не скажешь, может быть, двадцать, а может — сорок пять.

Я несколько раз прокручиваю изображение парочки: среда, пятое июня, двадцать один час сорок минут. Они вместе подходят к подъезду, оживленно разговаривая. Он распахивает перед ней дверцу, пропускает ее вперед.

Теперь надо посмотреть, когда девушка вышла. (Если вышла.)

Я пролистываю видеофайл.

Среда, пятое, двадцать два часа. Двадцать три. Полночь.

Девчонки на видео все нет.

Начался четверг, шестое. Половина первого ночи. Час. И вот она — выходит. Да, приметное клетчатое кепи (которое закрывает пол-лица). Время — час пятнадцать ночи.

Девица деловито удаляется в сторону Ленинградского проспекта.

Вот это странно. Метро закрыто. Было бы гораздо логичней вызвать такси из квартиры и выйти в ночь, когда оно подрулит.

Но — нет. Гражданка смело вываливается из подъезда во втором часу, в темень, одна. Ее где-то ждет сообщник?

Или, может, все проще: она живет неподалеку?

Я решаю просмотреть другие камеры на возможном пути ее следования, по улице Абрамова[7] в сторону Ленинградки.

Вторая по счету камера. Время — час восемнадцать ночи четверга.

Девчонка по-прежнему одна. Идет решительно. Лица ее за козырьком и очками по-прежнему не разглядеть.

Вот третий видеорегистратор. Час двадцать ночи. Всё то же: кепи, высокие сапоги, юбчонка. Широкий, уверенный шаг, деловитый настрой.

А потом — всё.

В поле зрения следующего наблюдательного устройства, что расположено еще ближе к Ленинградке (и отмечено у меня на схеме), девица не попадает.

Я гляжу на другую, альтернативную: куда она могла бы пойти? — но шалишь, «кепки» нет и там.

И на третьей возможной — тоже ноль на выходе.

Я ее потерял.

Может быть, где-то в слепой зоне она зашла в подъезд.

Или села в машину сообщника.

Или уехала на такси.