Удержаться на краю

– Любой?

– Нет в мире замка, который не откроет никто. Просто здесь при смене замков энергоемкость процесса будет неадекватна конечному результату. – Мастер покосился на воняющий в коридоре пакет. – Да, тут вам еще придется разгребать.

Наверху открылась дверь, потом послышались шаги, которые сразу замерли, – Любе показалось, что человек прислушивался к возне мастера и их разговору. Люба поняла, что это не Мила – шаги другие, но человек не спускался, зато Декстер снова был здесь.

– Малыш, что ты тут делаешь совсем один?

Любе кажется это странным, и она берет кота на руки, но он совсем не такой, как раньше, – нервный, напряженный. Это оттого, что рядом нет хозяйки, думает Люба. Она гладит кота и прижимает к себе. Декстер явно не ожидал, что его стремление к свободе снова грубо прервут, и пытается вырваться, но Люба понимает: за пределами квартиры кот пропадет, он не выживет в условиях улицы или подвала, этот комнатный и любимый, всегда чистый и сытый зверь, доверчивый и не видевший зла.

– Ну что ж такое. – Люба смотрит на Декстера, и он недовольно отворачивается. – Ладно, пойдем домой, малыш. Как же тебя хозяйка-то прозевала, непонятно.

Она поворачивается к мастеру, который увлеченно ковыряет замок – процесс ему, похоже, нравится.

– Я сейчас вернусь, только отнесу кота соседке.

– А, ладно. – Мастер на миг остановился, и Люба прислушивается – наверху уже не ощущается присутствие. – А я пока поработаю.

Здраво рассудив, что в квартире и правда нечего брать, Люба подхватила свою сумку и пошла наверх с котом наперевес – Мила говорила, что живет наверху, а значит, над квартирой покойной Нади. На лестнице никого не оказалось, и Люба на секунду удивилась: ведь кто-то был, так куда же делся? Но тут ей стало не до размышлений – кот принялся активно вырываться, дверь была приоткрыта совсем чуть-чуть, но просто входить было неудобно, и Люба постучала.

Никто не ответил. Удивившись, она снова постучала, а Декстер коротко и нервно мяукнул.

– Странно, как же ты вышел, в такую щель ты бы не пролез… а если бы и пролез, то дверь при этом открылась бы пошире.

Пытаясь удержать рвущегося из рук кота, Люба открыла дверь и вошла.

– Мила! – Люба опустила Декстера на пол, и он шмыгнул в недра квартиры. – Мила, ты где? Я кота принесла, как он у тебя выскочил, дверь-то…

Из комнаты послышался звук, который Люба ни с чем бы не перепутала.

Скулила собака.

Прикрыв за собой дверь, она пошла на звук – квартира оказалась почти такой же, как у Нади, но здесь царили уют и порядок.

В квартире никого не было, кроме собаки, перебинтованной, как мумия, – большой ротвейлер скулил, облизывая лицо лежащей под окном Милы, и только поэтому Люба поняла, что она еще жива. Если бы новая знакомая была мертва, собака вела бы себя по-другому.

Бруно посмотрел на вошедшего человека. Он еще не мог ходить и лаять почти тоже – лежал без движения, то проваливаясь в забытье, то снова выныривая на поверхность, и всякий раз чувствовал, как силы возвращаются к нему, но медленно.

Подходил Декстер, ложился рядом, и они спали, прижавшись друг к другу, как в детстве, это тоже было ощущение дома, ощущение Стаи. И доктор, который приходил его перевязывать, – он тоже оказался в Стае. Его человек теперь сидел рядом и никуда не уходил, да и куда идти без Бруно, кто станет защищать?

Но Враг, который вошел в их дом, не был ни привычным, ни безопасным. Он вонял сталью и чем-то, что было опаснее стали, – опасностью и смертью, и Бруно ничего не мог поделать. Даже когда Враг набросился на его человека, он не смог подняться на лапы, чтобы защитить.

А Враг посмотрел на него и сказал:

– Мне жаль, парень, но так карта легла.

Бруно не понял слов, но уловил интонацию, и хотя сказано было не так, как говорил бы Враг, но сомнений не было: Враг навредил его человеку, и Бруно, зарычав, попытался подняться, но лапы его не держали, от боли кружилась голова.

– Я дверь оставлю незапертой, кто-то тебя найдет.

Враг ушел, а Бруно только и смог, что подползти к лежащему телу своего человека и облизывать лицо, пытаясь разбудить – он знал, что его человек дышит, и Декстер тоже. Но сердце человека билось все тише, и Бруно не знал, что делать. Декстер тоже был ему не помощник, он просто выбежал вслед за Врагом, в вечном своем стремлении сбежать, чтоб его ловили с причитаниями и нежными уговорами, да только сделать это было уже некому, а глупый Декстер ничего не понял.

Бруно скулил и изо всех сил пытался разбудить человека.

И когда в дом вошла незнакомка, он заскулил еще громче. Незнакомка не пахла опасностью. От нее шел запах чистой кожи, каких-то духов и домашней выпечки. Был еще другой – отвратительный запах берлоги, мимо которой они ходили много раз. Там жила женщина, которую Бруно не любил, она часто кричала, делала резкие движения и пахла какими-то неприятными вещами, неопасными, но неприятными. Так несколько минут назад пахла шерсть Декстера, и от хозяйки шел такой же запах. И теперь от вошедшего человека тоже пахнет, но совсем немного, и Бруно отчаянно заскулил. Когда незнакомка вошла в комнату вслед за Декстером, он понял, что теперь не один.

Незнакомка опустилась на пол около тела хозяйки, ощупала ее.

– Потерпи, мальчик, потерпи. Видишь, она не ранена. Ну, была не была, хуже не будет…

Она называла его «мальчик», точно так же, как хозяйка. От этого слова веяло покоем, и Бруно каким-то своим собачьим чутьем ощутил, что может доверять этому человеку, это не враг.

А незнакомка вытащила из объемистой сумки что-то блестящее, открыла крышку и достала оттуда какие-то вещи, чуть повозилась с чем-то – ломаясь, щелкнуло тонкое стекло. Все эти вещи не выглядели опасными и не вызывали тревоги, пока женщина, коротко размахнувшись, изо всех сил не ударила хозяйку в грудь. Бруно не успел даже зарычать, до такой степени это было неожиданно – женщина не выглядела как враг, не пахла, как враг, у нее в руках ничего опасного, но удар был быстрый и безжалостный.

Хозяйка захрипела и сделала судорожный вдох, сердце ее забилось в прежнем ритме.

Коротко мяукнул Декстер, наблюдавший за происходящим с подоконника.





3





Накануне Георгий прописывал программу для станка, который купили его клиенты. Он был родом из девяностых – хороший немецкий станок, обрабатывающий высокопрочную сталь. Георгий любил такие, он вообще любил умные механизмы, а глупых он и не знал.

В этом заключалась работа – налаживать работу станков, прописывая программы для изготовления деталей. Это раньше нужен был человек, который бы выполнял эту работу – даже несколько, а сейчас все просто: закрепил заготовку, задал программу обработки, нажал кнопку, и можно кофе пить или в Интернете сидеть.

Но если нет программы, нет и обработки. И Георгий прописывал программы под разные детали.

Если бы двадцать лет назад ему, студенту политеха, кто-то сказал, что он будет заниматься подобной работой, он бы не поверил, но жизнь оказалась совершенно не такой, как он себе представлял.

И даже семьи он не завел, потому что, когда он был моложе, у него не имелось возможности привести в дом жену, а стал старше – то уже не представлял, как он вот так возьмет и примется кроить свою уже устоявшуюся жизнь. И ведь не факт, что выйдет ладно, а плохо он не собирался – на это «плохо» он с детства нагляделся под самую завязку и себе такого не хотел.

А еще буквально вчера Георгий решил бросить курить. Когда куришь всю сознательную жизнь, очень сложно отказаться от этого, но вечером Георгий решил в кои-то веки слегка прибраться и обнаружил за телевизором банку с окурками. Она стояла там еще со дня смерти отца, а до этого, возможно, год или два – отец не любил убираться, его раздражало малейшее желание сына хоть как-то навести порядок в квартире, а уж в отцовскую спальню заходить и вовсе было строжайше запрещено. И когда отца не стало, Георгий не стал ничего менять – ему уже было все равно.

А вчера он абсолютно случайно обнаружил в Интернете серию передач о людях, страдающих обсессивно-компульсивным расстройством. Эти люди постоянно убирают в доме, моются и вообще боятся микробов. И создатели передач решили столкнуть их с ужасными неряхами, чтоб посмотреть, что из этого получится.

Тогда впервые за многие годы Георгий посмотрел на свое жилище и понял, что он и есть такой вот неряха, и если бы кто-то, у кого есть страсть к порядку, зашел к нему в квартиру, то с ним было бы то же самое, что и с теми несчастными микробофобами.

– Надо прибраться, что ли…

Георгий вытащил мусорное ведро и решил хотя бы собрать окурки. Их оказалось так много, причем в самых неожиданных местах, что Георгий невольно задумался – а хорошо ли, что он курит по две пачки сигарет в день?

А потом он обнаружил эту банку, и его стошнило.

Он и сам не знал, почему так отреагировал, но его реально стошнило от вида грязной литровой банки, полной спрессованных окурков, и Георгий понял, что курить больше не будет. Он собрал все окурки в квартире, отодвинул мебель, вымел мусор из-под засаленных диванов и пыльных шкафов, открыл окна – но запах пыли и застарелого табачного дыма оставался.

Георгий понял: нужно что-то делать, но что – он не знал и просто бросил курить. Он вынес на помойку не только ведро окурков, но и пепельницы, сигареты и зажигалки тоже, но эта проклятая банка все стояла перед глазами.

А наутро он обнаружил, что мир полон самых разнообразных запахов.

Курить хотелось, но он знал, что больше не сможет. А его квартира превратилась в воняющую дыру… вернее, она всегда такой была, просто он не замечал. Георгий принял душ, переоделся в чистое, но и одежда, и он сам, казалось, провоняли пылью и застарелым табачным дымом. Он сбрил бороду, отросшую за несколько месяцев, сходил в парикмахерскую и на улице тоже ощущал запахи – там человек чеснока наелся, оттуда по`том тянет, а от какого-то ларька воняет смесью специй и пережаренного масла.

Но хуже всего было оказаться в квартире: зайти туда с улицы и ощутить запах застарелой грязи и разложившегося никотина.

И вот звонок от знакомого с предложением немного подработать. Конечно, не бог весть что, установка замка, но отказывать приятелю не хотелось, а уйти из грязной квартиры – очень.

С Никоновым он познакомился, когда умер отец. Сначала его раздражала манера похоронных дел мастера называть все уменьшительно: гробик, веночки, столик… Это реально раздражало. Но потом вдруг оказалось, что ему самому делать ничего не нужно, все уже организовано хлопотливым Никоновым, а он, пришибленный внезапным горем и непоправимостью случившегося, мог не беспокоиться о многих вещах, которые необходимо сделать, когда кто-то умирает в семье.

В данном случае умерла вся семья Георгия – отец и был ею. Они остались семьей с того момента, как ушла мать, оставив пятилетнего Георгия, и отец не женился больше: просто не хотел, чтобы у сына была мачеха, да и, наверное, уже не верил никому. Так они и жили в своей старой квартире, отец научил его всему, что умел сам, – а он умел многое. Но как-то рано отец состарился и превратился в усталого больного человека, и уже к сорока пяти годам от их прежних отношений ничего не осталось. В какой-то момент Георгий понял: чем старше становится он сам, тем больше раздражает отца, как и все вокруг. Разочарованный и усталый, тот принялся доживать свою жизнь, возненавидев мир за окном и воюя с Георгием за пространство в квартире. При этом на улицу он не выходил, просиживая все дни перед телевизором в туче табачного дыма, и оставить его Георгий не мог: отец то и дело попадал в больницу и нужно было как-то поддерживать его. Вопрос насчет того, чтобы привести в их общий дом какую-то барышню, вообще не поднимался. Ни одна вменяемая барышня ни за что не согласилась бы жить в одной квартире с воинствующим мизантропом, зная точно, что муж ее никак не поддержит, а Георгий был не готов воевать с отцом против всего живого на земле. Он просто не знал, как это делается, – ведь это отец, как воевать с отцом? И в какой-то момент Георгий сдался, потому что отец был единственной семьей, которая у него была, никаких родственников у них нет. Как это вышло, он не знал, спросить было невозможно, а потом и поздно.

И тут уж не до барышень.

И бывали дни, когда они с отцом не говорили друг другу ни слова, только молча курили. Курение в их семье не считалось чем-то предосудительным, отец стал много курить после ухода матери, в его спальне всегда была дымовая завеса табачного дыма. Георгий начал курить лет в десять – и отец, узнав об этом, ничего ему не сказал, учителя возмущались, а отец нет, и по итогу эта привычка к курению осталась тем единственным, что у них было общего.

А потом отец умер. Так же внезапно, как когда-то ушла мать, оставив в шкафу пустые полки и забытый на трюмо флакончик духов «Натали». Отец просто продолжал сидеть перед телевизором, где противными голосами квакали уродцы Симпсоны.

Георгий вернулся с работы и что-то говорил, а отец молчал – он всегда молчал, обиженный на весь мир. И привычной завесы табачного дыма не было. Георгий окликнул его в третий раз. Симпсоны продолжали пучеглазо пялиться с экрана, Георгий тронул отца за плечо, думая, что тот задремал, – и все понял.

Тем вечером в его квартиру и пришел Никонов.

Он сочувственно вздыхал, демонстрируя «гробики», и, поняв, что насчет поминального обеда беспокоиться незачем, просто организовал церемонию, а Георгий смотрел на неподвижное лицо отца и думал о том, что тот и не жил, если вдуматься. Отец отказался от этого добровольно – заточил себя в кокон обиды, а на самом деле жизнь казалась ему непосильной, он не знал, как жить ее. Когда сын вырос и перестал остро нуждаться в нем, он отвернулся и от него. Если бы он был верующим, то ушел бы в монастырь – отец всегда был приверженцем радикальных решений, для него не существовало полутонов, его мир был категорически черно-белым, и все его решения такие же. Они никогда не говорили о матери, но со временем Георгий понял, что она ушла неспроста, а возможно, это было такое вот черно-белое решение отца, как и то, что мать никогда больше не давала о себе знать.

Но тогда он не думал ни о чем, кроме того, что его жизнь прошла и он доживет ее один. Георгий в точности повторял судьбу отца, просто у него не было даже ребенка.

Поймав себя на том, что ему хочется запереться в квартире и не выходить, Георгий испугался. Он понимал, что отец, скорее всего, был болен и болезнь его душевная – он даже нашел ее описание в Интернете: маниакально-депрессивный психоз. Все симптомы сходились просто пугающе, и Георгий понял, что отца надо было лечить – но тот ни за что не согласился бы даже на простое обследование, случился бы грандиозный скандал, который, скорее всего, закончился бы полнейшим разрывом дипломатических отношений. А раз уж все равно ничего нельзя исправить, то нужно просто жить дальше, и Георгий решил, что за свою жизнь будет бороться.

Правда, он не знал, как это сделать, но интуитивно чувствовал: нужно просто заставить себя выходить из дома, общаться с людьми. Он возобновил знакомства с теми приятелями, с которыми еще можно было, потому что за те годы, пока отец сидел в кресле и ненавидел всех вокруг, Георгий растерял социальные связи. Нет, он ходил на работу, но после нее спешил домой, потому что там был отец, который ждал – за день у него накапливался ворох новых обид и ведро желчи, и ему требовалось опрокинуть все это на сына. Чем дольше тот задерживался на работе, тем сильнее была негативная реакция отца, и Георгий взял в привычку немедленно бежать домой, иначе себе дороже.

Конечно, какие там приятели при таких условиях!

И заказ на замену замка Георгий принял – нужно было ехать на другой конец города, но это не важно. Он подхватил рюкзак с инструментами и поехал – думая о том, кто ждет его. Ему нравилось встречать новых людей, но в маршрутке Георгий понял, что погорячился. Тесное пространство пропахло спрессованной грязью, изо рта у стоящей рядом женщины воняло гнилыми зубами, тяжелый запах каких-то духов просто сбивал с ног, и когда маршрутка переехала плотину, Георгий выскочил наружу, понимая, что оставшуюся часть пути пройдет пешком.

Влажный весенний воздух пропах выхлопами машин и мокрым асфальтом. Георгий купил в ларьке пакетик мятной жвачки и успокоил взбунтовавшийся желудок. Дом, в котором он должен был работать, оказался глубоко во дворе – небольшой, трехэтажный, построенный еще при царе и перестроенный многократно. В подъезде, открытом всем ветрам, Георгия снова начало подташнивать – пространство было загажено испражнениями, блевотиной и невесть чем еще, что диссонировало с аккуратными дверями.

Но на втором этаже, когда перед ним возникла убитая в хлам дверь, он понял источник здешнего беспорядка и был разочарован: за такой дверью обычно не ожидалось ничего хорошего и уж тем более не жили люди, с которыми он мог бы общаться.

Но девушка, открывшая дверь, явно не имела ничего общего с жутко воняющей грязной квартирой. Георгий не слишком разбирался в женской одежде, но то, что цветовая гамма и стиль идеальны, даже он понял. А к этому прилагалось большеглазое личико сердечком, рыжеватые брови вразлет и пухлые губы с уголками, загнутыми вверх. И шикарные ноги, идеальную красоту которых не скрыли даже скромная прямая юбка до колен и простенькие балетки – незнакомка, похоже, не жаловала каблуки. И пахла барышня свежестью, чистотой и тонкими духами, несмотря на грязное вонючее пространство квартиры.

Конечно, Никонов что-то говорил об умершей сестре – Георгий вдруг словно забыл, а теперь вспомнил: это же была квартира умершей, иначе Никонов бы тут не оказался. И большеглазая незнакомка так невероятно диссонировала с помойкой, ожидаемо оказавшейся за дверью квартиры, что Георгий даже попятился.

И теперь он с интересом наблюдал, как барышня старается ни к чему не прикасаться, и она – чистенькая, подчеркнуто элегантная – морщит носик от невероятно отвратительного запаха, исходящего от пакета, стоящего здесь же, в коридоре. Запах этот Георгий знал – так смердеть может только разлагающаяся органика, но какая органика могла оказаться в этом пакете?

Крупный мордатый кот спускался по ступенькам откуда-то сверху – Георгий ухмыльнулся: кот ступал с брезгливой миной, поминутно отряхивая лапы, и на его мордочке было такое отвращение к грязи, что Георгий не удержался и подмигнул: что, брат, противно? Вот так оно и бывает в жизни – если выходишь за пределы своего дома, становишься беззащитным в мире, полном опасностей и прочих микробов.

Кот был явно породистый: коренастый, мощные короткие лапы, на короткой шее крупная голова с круглой мордой, слегка приплюснутым носом и оранжевыми глазами. Все это дополняли существенные усы, а хвост у кота был короткий и толстый. В грязном подъезде он выглядел как король в нищем квартале.