Удержаться на краю

– Лилька, не пыли, это моя знакомая.

Леонид тут как тут, одет в зеленую хирургическую пижаму, деловитый и веселый.

– Больная без сознания, что она ей скажет?

– Лиль, я разрешаю посещение, перестань бюрократизм разводить.

Медсестра скептически поджала губы:

– Как прознает Семеныч…

– Я быстро, и не надо, чтоб она мне что-то говорила. – Люба с сомнением смотрит на поверхность стойки, которая не кажется ей достаточно чистой – под косо падающими лучами видны следы чьих-то пальцев. – Мне надо самой кое-что ей сказать, чтобы она не беспокоилась. Я забрала ее пса и кота, они у меня, а она, может, думает, что они там брошены…

– Ладно, надевай бахилы и халат. Лень, под твою ответственность. – Медсестра посмотрела на Георгия: – А вы, мужчина, подождите здесь.

Георгий даже не удивился. Люба выглядела добропорядочно и очень стерильно, а он… ну, видимо, не слишком.

– Ты тогда подожди меня здесь. – Люба виновато посмотрела на Георгия: – Я недолго.

– Ладно.

Он послушно опустился на банкетку, стоящую у стены.

Ему не хотелось возвращаться домой. Он был готов ждать, а потом следовать за Любой куда угодно, лишь бы не возвращаться домой. Как он годами торчал в этой пыльной квартире, так сейчас ему категорически не хотелось туда, словно, переступая порог дома, он хоронил себя заживо.

А Люба была живая – деловитая, хозяйственная, очень общительная и уверенная в правильности всех своих действий. Она казалась маленьким бронетранспортером, который не видит препятствий: что не может переехать, проутюжив, то объедет по любой пересеченной местности, но цели достигнет.

Сам он так не умел никогда.

Кто-то тронул его за плечо, и Георгий обернулся. Рядом с ним обреталась невысокая тощая дамочка лет тридцати. Он всегда с опаской относился к таким – с рыжеватыми волосами, остреньким носиком и любопытно блестящими прищуренными глазами, разрисованными самым затейливым образом.

– Эй, я тебя видела. – Дамочка хихикнула: – Ты Милкиного пса помогал выносить.

– Э-э-э… да…

Георгий не умеет вот так непринужденно вести беседы с незнакомыми людьми и уж тем более с первых слов залихватски переходить на «ты».

– Я Ирина, соседка с первого этажа. Сколько же я с Надькой воевала, уму непостижимо! Ведь почитай что каждый день концерты были: наведет полон дом местной алкашни, и те рады стараться, вся лестница в дерьме и блевотине, а у меня ребенок, и такая антисанитария! А шум, драки постоянные, стекла выбитые! Ужас… ну, а тут на тебе, взяла да померла! А мне вроде как и совестно. Ты сестрицы ее знакомый? Вот не знала, что у Надьки сестра имеется, да еще такая порядочная девушка.

– Я…

– Да ладно, по ней же видно, что совсем другого поля ягода, глазам не верю! – Ирина покачала головой. – Так ты к Милке пришел? Как она?

– Я… нет, по другому делу.

– Надо же, – Ирина развела руками. – А я уж было решила, что ты Милку проведать пришел. Вот ужас-то, кому могло понадобиться ее убивать, ведь безобидная девка, даже собака у ней воспитанная, ротвейлер этот. Хоть и говорят, что они злобные, а Бруно нет, милейший пес, спокойный такой, доброжелательный и на лестнице ни разу не нагадил, в отличие от людей. Так ты про Милку не знаешь ничего?

– Ничего.

– Ну, тогда ладно. – Ирина повернулась к медсестре. – Что ж, тогда тут спрошу. Решила зайти проведать – по-соседски, вот апельсинов ей принесла. Родни-то у ней нет никакой. А куда же теперь кота и собаку, в приют?

– Люба забрала. – Георгий рад, что хоть что-то может сказать. – Какой там приют!

– Вот и верно, они вместе быть должны, умные звери до ужаса.

Георгий остался, переваривая разговор, а Ирина потянулась к стойке медсестры.





* * *


Бруно медленно шел вдоль стены.

Жар схлынул, боль, досаждающая даже во сне, притупилась, и он встал, чтобы обследовать новое жилище.

Было пусто: люди ушли, и они с Декстером остались одни.

Запах маленького человека успокаивал Бруно. То тут, то там были вещи, от которых исходил запах малыша, и Бруно понимал, что это человеческий детеныш, слабый и бестолковый.

Декстер обнаружился на кухне – возлежа на столе, он доедал что-то из тарелки, оставшейся после завтрака Женьки. Не то чтоб кот был голоден – корм в его мисочке имелся, – но еда из тарелки юридически могла считаться добычей, а Декстер любил подчеркнуть, что он не диванный кот, а охотник.


Бруно вернулся в комнату – ему хотелось пить. Миска, стоящая около его матраца, была наполнена свежей водой, а в другой лежал корм, и Бруно ощутил, что голоден. Миски были привычные, еда тоже, но в остальном это жилище было меньше.

И нигде не ощущался запах его человека, только на подстилке, и то запах становился слабее с каждым днем.

Бруно поел и почувствовал усталость. Из кухни вернулся Декстер – он независимо продефилировал мимо приятеля и, коротко мяукнув, пристроился у миски с водой. Бруно улегся, прислушиваясь к миру вокруг. В этом месте было больше людей, слышать их проще, и это странно. Тоска навалилась на пса, и он тихонько заскулил.

Декстер подошел и лег рядом, прижавшись к приятелю горячим пушистым бочком. Декстер был Стаей, и пес уснул, чувствуя себя несчастным, но мир не рухнул полностью. И во сне он снова видел Врага – того, кого он убьет, как только встретит.

Бруно знал, что узнает его всегда. Сколько бы ни прошло времени, Враг не скроется. Он может обмануть людей, они доверчивые, но его, Бруно, он не обманет.





* * *


В кабинете генерала светло и просторно. Георгий уселся в уголке и рад, что его не прогоняют. Конечно, он понимал, что ведет себя глупо, но отчаянно хотел остаться. Внешний мир не то чтобы пугал его, но он отвык от контактов с людьми и снова это ощутил. А ему нужно за что-то зацепиться, чтобы снова начать жить среди людей.

«Одичал ты, брат. – Георгий смотрит в окно и видит только кусок соседнего здания. – Надо это исправлять, не то и правда крыша съедет, так и до агорафобии недалеко».

Курить хотелось по-прежнему, и он давно бы закурил, если бы не проклятая банка со спрессованными окурками, всякий раз возникающая перед глазами при одной мысли о сигарете.

А мир вокруг пах не всегда приятно, и Георгий понимает: оно и раньше так было, просто он не ощущал.

– Георгий, я попрошу тебя об услуге. – Бережной смущенно прокашлялся. – У нас тут завхоз уволился, а в книге заявок куча жалоб на поломки. Инструмент есть, но чинить некому – у кого дверь просела, у кого замок заедает, и…

– Конечно, я готов помочь. – Георгий с радостью согласился. – Пусть только покажут инструменты, и все заявки давайте, что успею, то починю.

– Тогда моя секретарша тебя проведет. Нонна, поухаживай за молодым человеком.

Секретарша, моментально возникшая в дверях, улыбнулась:

– Идем. Только, чур, я первая: в столе заедает ящик, выдвинуть никак, и окно перестало открываться.

Георгий последовал за ней, а Бережной повернулся к Любе:

– Я узнавал у экспертов, тело можно будет забрать уже послезавтра.

– Хорошо, я скажу похоронному агенту. – Люба сидит очень прямо, и лицо у нее абсолютно непроницаемое. – Причину смерти установили?

– Да. – Бережной чувствует неловкость и, не зная, как это исправить, идет к столику, где стоит чайник. – Чаю выпьешь? У меня есть печенье.

– Да, спасибо.

Они и сейчас далеки друг от друга, эти очень близкие по крови люди, и Бережной думает, что их с сестрой вражда навсегда встала между ним и племянницей, а так быть не должно, Люба совершенно ни при чем.

Конечно, иногда они общались. Бережной заставлял себя поддерживать отношения с племянницами с тех пор, как умерла Нелли. И когда их отец попросил помощи – Надежда вляпалась в историю с какой-то кражей, – он помог. Если бы Надежда была виновата, Бережной ни за что не стал бы помогать, но конкретно в том случае она просто находилась на месте преступления, сама участия не принимала, так что Бережной смог сделать так, чтобы ее имя не фигурировало в деле.

Люба тогда училась в столице, и Бережному пришлось знакомиться с ней заново: она оказалась совершенно иной, нежели ее сестра. Люба училась на факультете психологии, точно знала, чего хочет от жизни, собиралась замуж и была милой, очень приятной в общении девушкой. Только со временем Бережной вдруг понял, что она без труда нашла с ним общий язык – не он с ней, а именно Люба сумела так построить общение, чтобы оно оказалось приятным.

И она так похожа на их с Нелли мать.

Бережной не может отделаться от мысли, что когда видит Любу, словно смотрит на мать – она была лет на десять старше Любы, когда умерла, но Бережной помнит ее и такой – молодой, элегантной, всегда безупречно причесанной, со сдержанными манерами аристократки.

Люба так похожа на его мать, что сердце Бережного сжимается. Его собственная дочь не похожа на его мать, он сам не похож, а племянница…

Старая боль вернулась, и Бережной понимает – Люба ни в чем не виновата, она, скорее всего, даже не знает, что произошло тогда, осенней ночью, когда все изменилось навсегда, страшно и непоправимо, расколов их некогда счастливую семью и отобрав у него всех, кого он любил – в один момент, сразу и навечно.

Именно тогда Бережной понял, как можно возненавидеть кого-то так сильно, что одно упоминание об этом человеке заставляет кулаки сжиматься в невысказанной и неизбытой ярости.

Но Люба не виновата, конечно. И нужно периодически об этом напоминать самому себе.

– Вот, бери печенье, моя жена его печет просто гениально.

Люба вежливо кивнула и потянулась за угощением.

«У нее глаза моей матери. – Бережной чувствует, что в висках застучало и перехватило дыхание. – Глаза… совсем такие, и вот эти длинные загнутые ресницы… она пахнет очень похожими духами, и прическа… я с ума схожу, наверное».

– Дядя Андрей, тебе плохо?

Любины глаза смотрят на Бережного встревоженно, рука, так и не взявшая печенье, потянулась, тронула его за плечо, и он дернулся, как от удара током.

– Прости.